только жадное чмоканье малютки и рокотъ поѣзда.
— Ишь, ты! крикунъ! — заговорилъ духовный въ подрясникѣ и вытянулъ палецъ къ носику ребенка. — Тоже бунтуетъ!... настоящій забастовщикъ...
Ребенокъ мурзился. He выпуская соски изо рта, онъ скосилъ на палецъ большіе черные, свѣтящіеся глаза.
— Забастовщикъ и есть! — сказала баба, — родомъ изъ этакихъ: всѣ у нихъ бунтуютъ и сроду съ ружьями, да чинжалами ходятъ...
— Ты откуда сама-то? — спросилъ господинъ въ лисьей шубѣ.
— Мы Лексѣевски... изъ Лексѣевки родомъ-то...
— Ѣдешь-то, я говорю, откуда?
— Изъ-подъ Типлиза. Жили мы тамъ... мужъ у меня вагоны кроетъ... Около году тамъ прожила, теперича домой ѣду съ этой оравой. Пяты сутки маюсь, прямо моченьки моей не стало... Никакъ ужъ и не доѣду.
— Господь благословитъ — доѣдешь, — ободрилъ священникъ. — «Господь хранитъ пришельцы, сира и вдову пріиметъ»... Этого тамъ родила? — показалъ онъ на улыбавшагося, теперь сытаго, ребенка.
— То-то, сказываю я, чужой онъ, ребенокъ-отъ, — пояснила баба.
— Чужой!.. — удивились пассажиры.
только жадное чмоканье малютки и рокот поезда.
— Ишь, ты! крикун! — заговорил духовный в подряснике и вытянул палец к носику ребёнка. — Тоже бунтует!... настоящий забастовщик...
Ребёнок мурзился. He выпуская соски изо рта, он скосил на палец большие чёрные, светящиеся глаза.
— Забастовщик и есть! — сказала баба, — родом из этаких: все у них бунтуют и сроду с ружьями, да чинжалами ходят...
— Ты откуда сама-то? — спросил господин в лисьей шубе.
— Мы Лексеевски... из Лексеевки родом-то...
— Едешь-то, я говорю, откуда?
— Из-под Типлиза. Жили мы там... муж у меня вагоны кроет... Около году там прожила, теперича домой еду с этой оравой. Пяты сутки маюсь, прямо моченьки моей не стало... Никак уж и не доеду.
— Господь благословит — доедешь, — ободрил священник. — «Господь хранит пришельцы, сира и вдову приимет»... Этого там родила? — показал он на улыбавшегося, теперь сытого, ребёнка.
— То-то, сказываю я, чужой он, ребёнок-от, — пояснила баба.
— Чужой!.. — удивились пассажиры.
