Мимоза невинной сіяла красой,
Питалъ ее вѣтеръ сребристой росой,
И къ солнцу она обращала листы,
Чтобъ ночью опять погрузиться въ мечты.
5 Въ прекрасномъ саду пробудилась отъ сна,
Какъ Геній Любви, молодая Весна;
Траву и цвѣты пробудила для грезъ,
Заставивъ забыть ихъ про зимній морозъ.
Но въ полѣ, въ саду, и въ лѣсу, и у скалъ, 10 Никто такъ о нѣжной любви не мечталъ,
Какъ лань молодая въ полуденный зной,
Съ Мимозой сродняясь мечтою одной.
Любовью тюльпанъ и горчанка зажглись;
И дивный красавецъ, влюбленный нарцисъ,
Расцвѣлъ надъ ручьемъ и глядитъ на себя, 20 Пока не умретъ, безконечно любя;
Весь садъ точно Райской мечтой озаренъ;
И такъ, какъ ребенокъ, стряхнувши свой сонъ, 60 Съ улыбкой глядитъ въ колыбели на мать,
Которой отрадно съ нимъ пѣть и играть,—
Цвѣты, улыбаясь, на небо глядятъ,
А въ небѣ лучи золотые горятъ,
И ярко всѣ блещутъ въ полуденный часъ, 65 Какъ блещетъ при свѣтѣ лучистый алмазъ;
И льютъ, наклоняясь, они ароматъ,
И съ шопотомъ ласки другъ другу дарятъ,
Подобно влюбленнымъ, которымъ вдвоемъ
Такъ сладко, что жизнь имъ является сномъ.
70 И только Мимоза, Мимоза одна,
Стоитъ одинока, безмолвна, грустна;
Пусть глубже, чѣмъ всѣ, она любитъ въ тиши
Порывомъ невинной и чистой души,—
Увы, аромата она лишена! 75 И клонится нѣжной головкой она,
И жаждетъ, исполнена тайной мечты,
Того, чего нѣтъ у нея,—красоты!
Ласкающій вѣтеръ на крыльяхъ своихъ
Уноситъ гармонію звуковъ земныхъ; 80 И вѣнчики яркихъ, какъ звѣзды, цвѣтковъ
Блистаютъ окраской своихъ лепестковъ;
90 На смѣну имъ снова встаютъ надъ землей
Туманы, рожденные знойною мглой;
Въ нихъ вѣтеръ слегка пролепечетъ на мигъ,
Какъ ночью лепечетъ прибрежный тростникъ;
И только не хочетъ уснуть соловей,—
Ночь длится, а пѣсня слышнѣй и слышнѣй,
Какъ будто онъ гимны слагаетъ лунѣ,
И внемлетъ Мимоза ему, въ полуснѣ.
110 Она, какъ ребенокъ, уставъ отъ мечты,
Всѣхъ прежде печально свернула листы;
Въ душѣ ея сонная греза встаетъ,
Себя она ласковой мглѣ предаетъ,
Ей ночь колыбельную пѣсню поетъ.
Часть вторая.
Въ волшебномъ саду, чуждомъ горя и зла,
Богиня, какъ Ева въ Эдемѣ, была,
И такъ же цвѣты устремляли къ ней взоры,
Какъ смотрятъ на Бога всѣ звѣздные хоры.
5 Въ лицѣ ея дивномъ была разлита
Небесныхъ таинственныхъ думъ красота;
Сравниться не могъ съ ней изяществомъ стана
Цвѣтокъ, что раскрылся на днѣ океана.
Все утро, весь день и весь вечеръ она 10 Цвѣты оживляла, ясна и нѣжна;
А въ сумеркахъ падали къ ней метеоры,
Сплетая блестящія искры въ узоры.
Изъ смертныхъ не знала она никого,
Не знала, что̀ значитъ грѣха торжество, 15 Но утромъ, подъ ласкою теплой разсвѣта
Она трепетала, любовью согрѣта;
Какъ будто бы ласковый Духъ неземной
Слеталъ къ ней подъ кровомъ прохлады ночной,
И днемъ еще медлилъ, и къ ней наклонялся, 20 Хоть въ свѣтѣ дневномъ отъ нея онъ скрывался.
Она проходила,—къ ней льнула трава,
Къ которой она прикасалась едва;
И шла она тихо, и тихо дышала,
И страсть, и восторгъ за собой оставляла.
25 Какъ шопотъ волны средь морскихъ тростниковъ,
Чуть слышенъ былъ звукъ ея легкихъ шаговъ,
И тѣнью волосъ она тотчасъ стирала
Тотъ слѣдъ, что, идя, за собой оставляла.
Въ волшебномъ саду преклонялись цвѣты 30 При видѣ такой неземной красоты,
И нѣжно слѣдили влюбленной толпою
За этой прелестной, воздушной стопою.
Заботливо-нѣжной рукою своей
Она расправляла цвѣты межь вѣтвей,
Ей не были-бъ дѣти родныя милѣе, 40 Она не могла бы любить ихъ нѣжнѣе.
Всѣхъ вредныхъ, грызущихъ листки, червяковъ,
Всѣхъ хищныхъ, тревожащихъ зелень, жучковъ
Она своей быстрой рукою ловила
И въ лѣсъ далеко-далеко уносила;
45 Для нихъ она дикихъ цвѣтовъ нарвала,
Въ корзинку насыпала, гдѣ ихъ несла:
Хоть вредъ они жизнью своей приносили,
Но жизнь они чисто, невинно любили.
А пчелъ, однодневокъ и всѣхъ мотыльковъ, 50 Прильнувшихъ къ душистымъ устамъ лепестковъ,
Она оставляла, чтобъ нѣжно любили,
Чтобъ въ этомъ раю серафимами были.
И къ кедру душистому шла на зарѣ,
Тамъ куколки бабочекъ—въ темной корѣ, 55 Межь трещинъ продольныхъ—она оставляла:
Въ нихъ жизнь молодая тихонько дрожала.
Была ея матерью нѣжной—весна,
Все лѣто цвѣты оживляла она,
И прежде, чѣмъ хмурая осень пришла 60 Съ листвой золотою,—она умерла!
Часть третья.
Промчалось три дня,—всѣ цвѣты тосковали,
О чемъ, почему, они сами не знали;
Грустили, и блѣдность была въ нихъ видна,
Какъ въ звѣздахъ, когда загорится луна.
5 А съ новой зарею—до слуха Мимозы
Коснулося пѣнье; въ немъ слышались слезы;
За гробомъ вослѣдъ провожатые шли,
И плакальщицъ стоны звучали вдали.
И прежняя пышность цвѣтовъ увядала,
Какъ трупъ той богини, что ихъ оживляла;
Духъ тлѣнья въ саду омраченномъ виталъ, 20 И даже—кто слезъ въ своей жизни не зналъ—
И тотъ бы при видѣ его задрожалъ.
И землю остывшую розы, въ печали,
Какъ хлопьями снѣга, цвѣтами устлали;
И мертвенныхъ лилій, и тусклыхъ бѣльцовъ
Виднѣлись толпы, точно рядъ мертвецовъ.
И тутъ же вблизи разростались другія,
Какъ будто въ нарывахъ, какъ будто гнилыя, 60 Больныя растенья,—отъ имени ихъ
Бѣжитъ съ отвращеніемъ трепетный стихъ.
Стояли толпой мухоморы, поганки,
И ржавые грузди, опенки, листвянки;
Взростила ихъ плѣсень въ туманные дни, 65 Какъ вѣстники смерти стояли они.
Ихъ тѣло кусокъ за кускомъ отпадало
И воздухъ дыханьемъ своимъ заражало,
И вскорѣ виднѣлись одни лишь стволы,
Сырые отъ влажной, удушливой мглы.
70 Отъ мертвыхъ цвѣтовъ, отъ осенней погоды
Въ ручьѣ, будто флеромъ, подернулись воды,
И шпажной травы разросталась семья
Съ корнями узлистыми, точно змѣя.
Сильнѣй и сильнѣй поднимались туманы, 75 Бродили и ширились ихъ караваны,
Рождаясь съ зарей, возростали чумой,
И ночью весь міръ былъ окутанъ ихъ тьмой.
Въ часъ полдня растенія искриться стали:
То иней и изморозь ярко блистали; 80 Какъ ядомъ напитаны, вѣтки тотчасъ
Мертвѣли отъ ихъ ослѣпительныхъ глазъ.
И было тоскливо на сердцѣ Мимозы,
И падали, падали свѣтлыя слезы;
Объятые гнетомъ смертельной тоски, 85 Прижались другъ къ другу ея лепестки.
И скоро всѣ листья ея облетѣли,
Внимая угрюмымъ напѣвамъ мятели,
И сокъ въ ней не могъ уже искриться вновь,
А капалъ къ корнямъ, точно мертвая кровь.
И цѣпью своей неземного закала 95 И воды и воздухъ она оковала;
Отъ сводовъ полярныхъ, изъ дальней земли,
Суровые вихри ее принесли.
Послѣднія травы подъ вѣтромъ дрожали,
Отъ ужаса смерти подъ землю бѣжали, 100 И такъ же исчезли они подъ землей,
Какъ призракъ безслѣдный, порою ночной.
Въ извилистыхъ норахъ уснули въ морозы
Кроты, подъ корнями умершей Мимозы;
И птицы летѣли на сучья, на пни, 105 И вдругъ, налету, замерзали они.
Тепломъ потянуло. На вѣткахъ снѣжинки
Растаяли, падая внизъ, какъ слезинки;
И снова замерзли въ холодные дни,
И кружевомъ снѣжнымъ повисли они.
110 Металася буря, сугробы вздымая
И волкомъ голоднымъ въ лѣсу завывая,
И сучья ломала въ порывѣ своемъ,
Весь міръ засыпая и снѣгомъ, и льдомъ.
И снова весна, и умчались морозы; 115 Но нѣтъ уже больше стыдливой Мимозы:
Одни мандрагоры, цикута, волчцы
Возстали, какъ въ склепахъ встаютъ мертвецы.
Заключеніе.
Знала-ль Мимоза, что скрылась весна
И что сама измѣнилась она,
Знала-ль, что осень съ зимою пришла,
Трудно сказать,—но она умерла.
5 Дивная Нимфа, чьимъ царствомъ былъ садъ,
Чьимъ дуновеніемъ былъ ароматъ,
Вѣрно, грустила, когда не нашла
Формы, гдѣ нѣга стыдливо жила—
Чудная нѣга любви, красоты 10 И неземного блаженства мечты.
Но въ этомъ мірѣ суровой борьбы,
Горя, обмана и страха судьбы,
Въ мірѣ, гдѣ мы—только тѣни отъ сна,
Гдѣ намъ познанія власть не дана, 15 Въ мірѣ, гдѣ все—только лживый туманъ,—
Самая смерть есть миражъ и обманъ.
Одно изъ самыхъ оригинальныхъ и блестящихъ созданій европейской лирики всѣхъ временъ и лучшее изъ всѣхъ стихотвореній, какъ европейскихъ, такъ и не европейскихъ, въ которыхъ возсозданы цвѣты. Шелли, сколько мнѣ извѣстно, первый ввелъ Мимозу въ англійскую поэзію, и онъ вполнѣ справедливо называетъ самого себя въ письмѣ
[474]къ Клэръ Клэрмонтъ, «Экзотикомъ, относящимся къ разряду мимозы» (The Life of P.B. Shelly, by Edw. Dowden, vol. II, стр. 453). Интересно бросить общій взглядъ на то, какъ относится Шелли къ цвѣтамъ, и какъ относились къ нимъ другіе англійскіе поэты. Шелли не всегда испытывалъ такую сильную любовь къ Природѣ, какою отмѣчено его творчество болѣе поздняго періода. Въ ранней юности онъ былъ такъ захваченъ психологическими, философскими и соціальными вопросами, что видъ живописныхъ горъ и вообще видъ красивыхъ мѣстъ Природы оставлялъ его холоднымъ. Онъ сознавалъ красоту Природы, но это сознаніе не оживлялось чувствомъ. Мало по малу, однако, онъ вошелъ въ тайники Природы, и, разъ понявъ ее, уже никогда не остывалъ къ ней. У него въ удивительной степени развита способность рисовать неопредѣленныя мимолетныя состоянія Природы, и способность изолировать ее, созерцать ее, какъ вполнѣ единичное, живущее въ предѣлахъ особой индивидуальной жизни, явленіе. Онъ сходится въ этомъ отношеніи съ нашимъ Тютчевымъ, и, что оригинально, Лей Гёнтъ (1784—1859) говоритъ о Шелли почти тѣми же словами, какими Владиміръ Соловьевъ говоритъ о Тютчевѣ, въ своей статьѣ о немъ. «Шелли», говоритъ Лей Гёнтъ, «повидимому смотритъ на Природу съ такой серьезной и напряженной любовью, что въ концѣ концовъ, если она не нарушаетъ свое всегдашнее молчаніе, она платитъ ему взглядомъ за взглядъ. Она какъ будто говоритъ ему: Ты меня знаешь, другіе не знаютъ меня. Для него у красоты внѣшняго міра есть отвѣтствующее сердце, въ самомъ шопотѣ вѣтра есть значеніе. Для другихъ это просто слова. Для Шелли все, что существуетъ, существуетъ въ дѣйствительности—цвѣтъ, звукъ, движеніе, мысль, чувство, возвышенное и смиренное, частность и общее, отъ красоты травинки или нѣжнѣйшаго тающаго оттѣнка облака до сердца человѣка и мистическаго духа вселенной» (напечатано въ Examiner, по поводу поэмы Розалинда и Елена, воспроизведено у Даудэна, т. II, стр. 281). Эту черту индивидуализаціи природныхъ явленій мы видимъ и въ стихотвореніи Мимоза. Изъ старыхъ англійскихъ поэтовъ очень часто и хорошо говорятъ о цвѣтахъ Чосеръ (1340—1400) и Шекспиръ (1564—1616). Но, вопреки Шелли, любившему экзотическія и рѣдкія растенія и говорящему о цвѣтахъ съ особымъ пристрастіемъ, Шекспиръ почти исключительно говоритъ о растеніяхъ англійскихъ, и говоритъ о нихъ лишь тогда, когда это логически требуется по условіямъ данной сцены или даннаго образа. Этимъ объясняется, что у него совсѣмъ не упоминаются такіе общеизвѣстные цвѣты, какъ Подснѣжникъ, Незабудка, Ландышъ. Современники Шекспира, кромѣ
[475]Бенъ Джонсона (1573—1637) и Вильяма Брауни (1591—1643), почти совсѣмъ не говорятъ о цвѣтахъ. Мильтонъ (1608—1674) и Спенсеръ (1552—1599) описываютъ цвѣты, какъ книжники, изучавшіе классиковъ или итальянцевъ, между тѣмъ какъ Шекспиръ описываетъ ихъ какъ реалистъ (См. превосходную книгу H. N. Ellacombe, The Plant-lore and Garden-craft of Shakespeare, London, 1896, Знаніе растеній и садоводство у Шекспира). Въ 18 столѣтіи англійскіе поэты почти совсѣмъ не говорятъ о цвѣтахъ, во всякомъ случаѣ не говорятъ о такихъ, напримѣръ, скромныхъ цвѣтахъ, какъ Маргаритка, царственно воспѣтая Чосеромъ. Зато въ поэтахъ 19 вѣка цвѣты нашли особенно преданныхъ и сладкозвучныхъ трубадуровъ. Шелли, Китсъ, Вордсвортъ, Теннисонъ и многіе другіе англійскіе поэты являются преданными рыцарями Розы и Лиліи, Фіалки и Туберозы и многихъ иныхъ садовыхъ, луговыхъ, водныхъ и лѣсныхъ красавицъ. Изъ отдѣльныхъ цвѣтовъ Чосеръ особенно любитъ Маргаритку, которую онъ считаетъ царицей цвѣтовъ, Шекспиръ чаще всего говоритъ о Розѣ и Лиліи, также какъ Вордсвортъ. Шелли особенно любитъ Анемону, Фіалку, Туберозу и Златоокъ. Переходя въ отдѣльности къ тѣмъ цвѣтамъ, которые Шелли возсоздалъ въ Мимозѣ, можно сообщить о нѣкоторыхъ интересныя подробности.
Фіалка. Шекспиръ очень часто говоритъ о ней, какъ о нѣжномъ весеннемъ душистомъ цвѣткѣ, съ голубыми жилками. Мильтонъ помѣщаетъ ее среди цвѣтовъ, которые услаждали Адама и Еву въ Раю, а именно онъ называетъ ее наряду съ Ирисомъ, Розой, Жасминомъ, Крокусомъ и Гіацинтомъ (Paradise Lost, book IV). Вальтеръ Скоттъ называетъ ее красивѣйшимъ цвѣткомъ долины и лѣсной чащи.
Нарциссъ (Златоокъ). Шекспиръ очень любилъ Златоокъ. Онъ очаровательно описалъ его въ Бурѣ. Китсъ примѣняетъ къ Нарциссу свой прекрасный стихъ «A thing of beauty is a joy for ever» («Созданье красоты—безсмертная услада»). Его очень любили Вордсвортъ и Эдгаръ По. Въ одной изъ своихъ лучшихъ сказокъ, Элеонора, Эдгаръ По описываетъ Златоокъ, какъ цвѣтокъ той Долины Многоцвѣтныхъ Травъ, гдѣ ему дано было испытать первичную райскую любовь. «Роза Шарона» это большой желтый Нарциссъ, о которомъ Магометъ сказалъ: «У кого два хлѣба, пусть онъ продастъ одинъ за цвѣтокъ Нарцисса, ибо хлѣбъ—пища для тѣла, а Нарциссъ—пища для души».
Ландышъ. Никто такъ хорошо не сказалъ о Ландышѣ, какъ Лермонтовъ, назвавъ его «росой обрызганный».
[476]Гіацинтъ. Эдгаръ По въ своемъ разсказѣ Помѣстье Арнгеймъ рисуетъ идеальный пейзажъ, и въ немъ, среди подобныхъ видѣніямъ восточныхъ деревьевъ, между озеръ, обрамленныхъ Лиліями, луга, пересѣченные серебряными ручейками, украшены Фіалками, Тюльпанами, Маками, Гіацинтами и Туберозами (Собраніе сочиненій Эдгара По, въ переводѣ К. Бальмонта, т. 1, Москва, 1901).
Роза и Лилія. Эти два цвѣтка очень часто сочетаются въ описаніяхъ, хотя они не гармонируютъ въ одномъ букетѣ. Древне-персидская поэзія окропляетъ свои любовные гимны прянымъ запахомъ свѣжихъ Розъ, сладчайшая Пѣснь Пѣсней прославляетъ любовь среди Лилій. У Шекспира множество упоминаній Розы и Лиліи. Сехисмундо въ драмѣ Кальдерона La Uida es Sueno (Жизнь есть сонъ, II, 7) говоритъ, что на небѣ царствуетъ Солнце, между ночныхъ свѣтилъ вечерняя звѣзда, между драгоцѣнныхъ камней алмазъ, а въ царствѣ ароматовъ «Царица-Роза надъ цвѣтами владычествуетъ въ силу красоты». Въ другой драмѣ Кальдерона, Amar despues de la muerte (Любовь послѣ смерти, II, 5), говорится, что Весна сзываетъ цвѣты на всенародный праздникъ,
Два русскіе поэта очень красиво сочетаютъ Розу съ пчелой. Пушкинъ: «Журчанье пчелъ надъ Розой алой» (Къ Н., 1834); Фетъ: «И тебѣ, Царица-Роза, брачный гимнъ поетъ пчела» (Полное собраніе стихотвореній, т. 1, стр. 8, новое изданіе подъ ред. Б. Никольскаго). Что касается Лиліи, она за послѣднія десятилѣтія сдѣлалась наиболѣе излюбленнымъ цвѣткомъ поэтовъ-декадентовъ, также какъ, до извѣстной степени родственная съ ней, и въ то же время прямо ей противоположная, чувственная и хищная, Орхидея. Шекспиръ говоритъ о Лиліи такъ же часто, какъ о Розѣ. Онъ называетъ ее «владычицей луга». Спенсеръ называетъ ее «царицей цвѣтущаго луга».
Индійскія травы. У Минскаго есть красивый сонетъ, начинающійся
словами: «Какъ пряный ароматъ Индійскихъ травъ—для вкуса пресыщеннаго услада…»
Мандрагора. Въ драмѣ Отелло, игрою случая или съ высшей тонкой преднамѣренностью, Шекспиръ назвалъ лишь четыре растенія: Locusts, Coloquintida, Poppy, Mandragora (Рожокъ, Чортово яблоко, Макъ, и
[477]Мандрагора): сладкое, горькое, усыпляющее и убивающее. Въ средніе вѣка вѣрили, что Мандрагора обыкновенно ростетъ лишь подъ висѣлицами. Если повѣшенный былъ мужескаго пола, гной, упадавшій съ мертвеца, рождалъ Мандрагору мужескаго рода, гной съ женскаго тѣла рождалъ Мандрагору женскаго рода. По виду своему Мандрагора имѣетъ въ себѣ нѣчто человѣческое. Колумелла называетъ это растеніе «полу-человѣкомъ» (semi-homo), Пиѳагоръ называетъ его «человѣкообразнымъ» (anthropomorphus). Въ средніе вѣка относительно Мандрагоры существовало зловѣщее повѣрье, о которомъ говоритъ Шекспиръ въ Ромео и Юліи, IV, 3.
Такъ Мандрагора, вырванная съ корнемъ,
Кричитъ, и, услыхавши этотъ крикъ,
Теряютъ люди въ ужасѣ разсудокъ.
Среди всѣхъ этихъ цвѣтовъ, какъ мрачныхъ, такъ и радостныхъ, Мимоза остается одинокой. Среди всѣхъ людей, которые приближались къ Шелли, онъ оставался одинокимъ въ смыслѣ возможности длительнаго единенія. Его только частію понимали самые близкіе люди, и только въ нѣкоторыхъ движеніяхъ его души, слишкомъ необычной и слишкомъ сложной.
Примѣчанія
↑Вестник Европы, 1892. Кн. 12. С. 478—487 См. Библиография К. Д. Бальмонта / Под общ. ред. С. Н. Тяпкова — Иваново: Ивановский государственный университет, 2006. — Т. 1. — С. 21 №17. — ISBN 5-7807-0583-6.
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
