25 Опять гиацинт возгордился собой,
Здесь белый, пурпурный, а там голубой,
Его колокольчики тихо звенят, —
Те звуки нежней, чем его аромат;
И роза, как нимфа, — восставши от сна, 30 Роскошную грудь обнажает она,
Снимает покров свой, купаться спешит,
А воздух влюблённый к ней льнёт и дрожит;
И лилия светлую чашу взяла
И вверх, как Вакханка, её подняла, 35 На ней, как звезда, загорелась роса,
И взор её глаз устремлён в небеса;
Нарядный жасмин, и анютин глазок,
И с ним туберозы душистый цветок, —
Весною с концов отдалённых земли 40 Цветы собрались в этот сад и цвели.
Под ласковой тенью зелёных ветвей,
Под искристым светом горячих лучей,
Над гладью изменчивой, гладью речной
Дрожали кувшинки, целуясь с волной;
45 И лютики пёстрой толпой собрались,
И почки цветов на ветвях налились;
А водный певучий поток трепетал
И в тысяче разных оттенков блистал.
Дорожки средь дёрна, как змейки, легли, 50 Извилистой лентой по саду прошли,
Сияя под лаской полдневных лучей,
Теряясь порою средь чащи ветвей.
Кустами на них маргаритки росли
И царские кудри роскошно цвели; 55 И тихо роняя свои лепестки,
Пурпурные, синие вяли цветки,
И к вечеру искрились в них светляки.
Весь сад точно Райской мечтой озарён;
И так, как ребёнок, стряхнувши свой сон, 60 С улыбкой глядит в колыбели на мать,
Которой отрадно с ним петь и играть, —
Цветы, улыбаясь, на небо глядят,
А в небе лучи золотые горят,
И ярко все блещут в полуденный час, 65 Как блещет при свете лучистый алмаз;
И льют, наклоняясь, они аромат,
И с шёпотом ласки друг другу дарят,
Подобно влюблённым, которым вдвоём
Так сладко, что жизнь им является сном.
70 И только Мимоза, Мимоза одна,
Стоит одинока, безмолвна, грустна;
Пусть глубже, чем все, она любит в тиши
Порывом невинной и чистой души, —
Увы, аромата она лишена! 75 И клонится нежной головкой она,
И жаждет, исполнена тайной мечты,
Того, чего нет у неё, — красоты!
Ласкающий ветер на крыльях своих
Уносит гармонию звуков земных; 80 И венчики ярких, как звёзды, цветков
Блистают окраской своих лепестков;
И бабочек светлых живая семья,
Как полная золотом в море ладья,
Скользит над волнистою гладью травы, 85 Мелькает, плывёт в океане листвы;
Туманы, прильнув на мгновенье к цветам,
Уносятся ввысь к голубым небесам,
Цветочный уносят с собой аромат,
Как светлые ангелы в небе скользят;
90 На смену им снова встают над землёй
Туманы, рождённые знойною мглой;
В них ветер слегка пролепечет на миг,
Как ночью лепечет прибрежный тростник;
Мечтает Мимоза в венце из росы; 95 Меж тем пролетают мгновенья, часы,
Медлительно движется вечера тень,
Как тянутся тучки в безветренный день.
И полночь с лазурных высот снизошла,
Прохлада на мир задремавший легла, 100 Любовь — в небесах, и покой — на земле,
Отрадней восторги в таинственной мгле.
Всех бабочек, птичек, растенья, зверьков
Баюкает море загадочных снов,
Как в сказке, волна напевает волне, 105 Их пенья не слышно в ночной тишине.
И только не хочет уснуть соловей, —
Ночь длится, а песня слышней и слышней,
Как будто он гимны слагает луне,
И внемлет Мимоза ему, в полусне.
110 Она, как ребёнок, устав от мечты,
Всех прежде печально свернула листы;
В душе её сонная грёза встаёт,
Себя она ласковой мгле предаёт,
Ей ночь колыбельную песню поёт.
Часть вторая
В волшебном саду, чуждом горя и зла,
Богиня, как Ева в Эдеме, была,
И так же цветы устремляли к ней взоры,
Как смотрят на Бога все звёздные хоры.
5 В лице её дивном была разлита
Небесных таинственных дум красота;
Сравниться не мог с ней изяществом стана
Цветок, что раскрылся на дне океана.
Всё утро, весь день и весь вечер она 10 Цветы оживляла, ясна и нежна;
А в сумерках падали к ней метеоры,
Сплетая блестящие искры в узоры.
Из смертных не знала она никого,
Не знала, что́ значит греха торжество, 15 Но утром, под ласкою тёплой рассвета
Она трепетала, любовью согрета;
Как будто бы ласковый Дух неземной
Слетал к ней под кровом прохлады ночной,
И днём ещё медлил, и к ней наклонялся, 20 Хоть в свете дневном от неё он скрывался.
Она проходила, — к ней льнула трава,
К которой она прикасалась едва;
И шла она тихо, и тихо дышала,
И страсть, и восторг за собой оставляла.
25 Как шёпот волны средь морских тростников,
Чуть слышен был звук её лёгких шагов,
И тенью волос она тотчас стирала
Тот след, что, идя, за собой оставляла.
В волшебном саду преклонялись цветы 30 При виде такой неземной красоты,
И нежно следили влюблённой толпою
За этой прелестной, воздушной стопою.
Она орошала их светлой водой,
В них яркие искры блистали звездой; 35 И в их лепестках — с мимолётной красою
Прозрачные капли сверкали росою.
Заботливо-нежной рукою своей
Она расправляла цветы меж ветвей,
Ей не были б дети родные милее, 40 Она не могла бы любить их нежнее.
Всех вредных, грызущих листки, червяков,
Всех хищных, тревожащих зелень, жучков
Она своей быстрой рукою ловила
И в лес далеко-далеко уносила;
45 Для них она диких цветов нарвала,
В корзинку насыпала, где их несла:
Хоть вред они жизнью своей приносили,
Но жизнь они чисто, невинно любили.
А пчёл, однодневок и всех мотыльков, 50 Прильнувших к душистым устам лепестков,
Она оставляла, чтоб нежно любили,
Чтоб в этом раю серафимами были.
И к кедру душистому шла на заре,
Там куколки бабочек — в тёмной коре, 55 Меж трещин продольных — она оставляла:
В них жизнь молодая тихонько дрожала.
Была её матерью нежной — весна,
Всё лето цветы оживляла она,
И прежде, чем хмурая осень пришла 60 С листвой золотою, — она умерла!
Часть третья
Промчалось три дня, — все цветы тосковали,
О чём, почему, они сами не знали;
Грустили, и бледность была в них видна,
Как в звёздах, когда загорится луна.
5 А с новой зарёю — до слуха Мимозы
Коснулося пенье; в нём слышались слёзы;
За гробом вослед провожатые шли,
И плакальщиц стоны звучали вдали.
И с тихой тоской погребального пенья 10 Сливалося смерти немой дуновенье;
И запах, холодный, тяжёлый, сырой,
Из гроба к цветам доносился порой.
И травы, обнявшись тоскливо с цветами,
Алмазными вдруг заблистали слезами; 15 А ветер рыданья везде разносил:
Их вздохи он в гимн похоронный сложил.
И прежняя пышность цветов увядала,
Как труп той богини, что их оживляла;
Дух тленья в саду омрачённом витал, 20 И даже — кто слёз в своей жизни не знал —
И тот бы при виде его задрожал.
Подкралася осень, умчалося лето,
Туманы легли вместо жгучего света,
Хоть солнце полудня сияло порой, 25 Смеясь над осенней погодой сырой.
И землю остывшую розы, в печали,
Как хлопьями снега, цветами устлали;
И мертвенных лилий, и тусклых бельцов
Виднелись толпы, точно ряд мертвецов.
30 Индийские травы с живым ароматом
Бледнели в саду, разложеньем объятом,
И с новым осенним томительным днём
Безмолвно роняли листок за листком.
Багровые, тёмные, листья сухие 35 Носились по ветру, как духи ночные;
И ветер их свист меж ветвей разносил,
И ужас на зябнущих птиц наводил.
И плевелов зёрна в своей колыбели
Проснулись под ветром и вдаль полетели, 40 Смешались с толпами осенних листов,
И гнили в объятиях мёртвых цветов.
Одно из самых оригинальных и блестящих созданий европейской лирики всех времен и лучшее из всех стихотворений, как европейских, так и не европейских, в которых воссозданы цветы. Шелли, сколько мне известно, первый ввел Мимозу в английскую поэзию, и он вполне справедливо называет самого себя в письме [474]к Клэр Клэрмонт, «Экзотиком, относящимся к разряду мимозы» (The Life of P.B. Shelly, by Edw. Dowden, vol. II, стр. 453). Интересно бросить общий взгляд на то, как относится Шелли к цветам, и как относились к ним другие английские поэты. Шелли не всегда испытывал такую сильную любовь к Природе, какою отмечено его творчество более позднего периода. В ранней юности он был так захвачен психологическими, философскими и социальными вопросами, что вид живописных гор и вообще вид красивых мест Природы оставлял его холодным. Он сознавал красоту Природы, но это сознание не оживлялось чувством. Мало-помалу, однако, он вошел в тайники Природы, и, раз поняв ее, уже никогда не остывал к ней. У него в удивительной степени развита способность рисовать неопределенные мимолетные состояния Природы, и способность изолировать ее, созерцать ее, как вполне единичное, живущее в пределах особой индивидуальной жизни, явление. Он сходится в этом отношении с нашим Тютчевым, и, что оригинально, Лей Гёнт (1784—1859) говорит о Шелли почти теми же словами, какими Владимир Соловьев говорит о Тютчеве, в своей статье о нём. «Шелли», говорит Лей Гёнт, «по-видимому смотрит на Природу с такой серьезной и напряженной любовью, что в конце концов, если она не нарушает свое всегдашнее молчание, она платит ему взглядом за взгляд. Она как будто говорит ему: Ты меня знаешь, другие не знают меня. Для него у красоты внешнего мира есть ответствующее сердце, в самом шёпоте ветра есть значение. Для других это просто слова. Для Шелли всё, что существует, существует в действительности — цвет, звук, движение, мысль, чувство, возвышенное и смиренное, частность и общее, от красоты травинки или нежнейшего тающего оттенка облака до сердца человека и мистического духа вселенной» (напечатано в Examiner, по поводу поэмы Розалинда и Елена, воспроизведено у Даудэна, т. II, стр. 281). Эту черту индивидуализации природных явлений мы видим и в стихотворении Мимоза. Из старых английских поэтов очень часто и хорошо говорят о цветах Чосер (1340—1400) и Шекспир (1564—1616). Но, вопреки Шелли, любившему экзотические и редкие растения и говорящему о цветах с особым пристрастием, Шекспир почти исключительно говорит о растениях английских, и говорит о них лишь тогда, когда это логически требуется по условиям данной сцены или данного образа. Этим объясняется, что у него совсем не упоминаются такие общеизвестные цветы, как Подснежник, Незабудка, Ландыш. Современники Шекспира, кроме [475]Бен Джонсона (1573—1637) и Вильяма Брауни (1591—1643), почти совсем не говорят о цветах. Мильтон (1608—1674) и Спенсер (1552—1599) описывают цветы, как книжники, изучавшие классиков или итальянцев, между тем как Шекспир описывает их как реалист (См. превосходную книгу H. N. Ellacombe, The Plant-lore and Garden-craft of Shakespeare, London, 1896, Знание растений и садоводство у Шекспира). В 18 столетии английские поэты почти совсем не говорят о цветах, во всяком случае не говорят о таких, например, скромных цветах, как Маргаритка, царственно воспетая Чосером. Зато в поэтах 19 века цветы нашли особенно преданных и сладкозвучных трубадуров. Шелли, Китс, Вордсворт, Теннисон и многие другие английские поэты являются преданными рыцарями Розы и Лилии, Фиалки и Туберозы и многих иных садовых, луговых, водных и лесных красавиц. Из отдельных цветов Чосер особенно любит Маргаритку, которую он считает царицей цветов, Шекспир чаще всего говорит о Розе и Лилии, также как Вордсворт. Шелли особенно любит Анемону, Фиалку, Туберозу и Златоок. Переходя в отдельности к тем цветам, которые Шелли воссоздал в Мимозе, можно сообщить о некоторых интересные подробности.
Фиалка. Шекспир очень часто говорит о ней, как о нежном весеннем душистом цветке, с голубыми жилками. Мильтон помещает ее среди цветов, которые услаждали Адама и Еву в Раю, а именно он называет ее наряду с Ирисом, Розой, Жасмином, Крокусом и Гиацинтом (Paradise Lost, book IV). Вальтер Скотт называет ее красивейшим цветком долины и лесной чащи.
Нарцисс (Златоок). Шекспир очень любил Златоок. Он очаровательно описал его в Буре. Китс применяет к Нарциссу свой прекрасный стих «A thing of beauty is a joy for ever» («Созданье красоты — бессмертная услада»). Его очень любили Вордсворт и Эдгар По. В одной из своих лучших сказок, Элеонора, Эдгар По описывает Златоок, как цветок той Долины Многоцветных Трав, где ему дано было испытать первичную райскую любовь. «Роза Шарона» это большой желтый Нарцисс, о котором Магомет сказал: «У кого два хлеба, пусть он продаст один за цветок Нарцисса, ибо хлеб — пища для тела, а Нарцисс — пища для души».
Ландыш. Никто так хорошо не сказал о Ландыше, как Лермонтов, назвав его «росой обрызганный». [476]Гиацинт. Эдгар По в своем рассказе Поместье Арнгейм рисует идеальный пейзаж, и в нём, среди подобных видениям восточных деревьев, между озер, обрамленных Лилиями, луга, пересеченные серебряными ручейками, украшены Фиалками, Тюльпанами, Маками, Гиацинтами и Туберозами (Собрание сочинений Эдгара По, в переводе К. Бальмонта, т. 1, Москва, 1901).
Роза и Лилия. Эти два цветка очень часто сочетаются в описаниях, хотя они не гармонируют в одном букете. Древне-персидская поэзия окропляет свои любовные гимны пряным запахом свежих Роз, сладчайшая Песнь Песней прославляет любовь среди Лилий. У Шекспира множество упоминаний Розы и Лилии. Сехисмундо в драме Кальдерона La Uida es Sueno (Жизнь есть сон, II, 7) говорит, что на небе царствует Солнце, между ночных светил вечерняя звезда, между драгоценных камней алмаз, а в царстве ароматов «Царица-Роза над цветами владычествует в силу красоты». В другой драме Кальдерона, Amar despues de la muerte (Любовь после смерти, II, 5), говорится, что Весна сзывает цветы на всенародный праздник,
Чтобы в собрании этом ярком,
Сильнейшей в чарах красоты,
Царице-Розе присягнули
В повиновении цветы.
Два русские поэта очень красиво сочетают Розу с пчелой. Пушкин: «Журчанье пчел над Розой алой» (К Н., 1834); Фет: «И тебе, Царица-Роза, брачный гимн поет пчела» (Полное собрание стихотворений, т. 1, стр. 8, новое издание под ред. Б. Никольского). Что касается Лилии, она за последние десятилетия сделалась наиболее излюбленным цветком поэтов-декадентов, также как, до известной степени родственная с ней, и в то же время прямо ей противоположная, чувственная и хищная, Орхидея. Шекспир говорит о Лилии так же часто, как о Розе. Он называет ее «владычицей луга». Спенсер называет ее «царицей цветущего луга».
Индийские травы. У Минского есть красивый сонет, начинающийся
словами: «Как пряный аромат Индийских трав — для вкуса пресыщенного услада…»
Мандрагора. В драме Отелло, игрою случая или с высшей тонкой преднамеренностью, Шекспир назвал лишь четыре растения: Locusts, Coloquintida, Poppy, Mandragora (Рожок, Чёртово яблоко, Мак, и [477]Мандрагора): сладкое, горькое, усыпляющее и убивающее. В средние века верили, что Мандрагора обыкновенно растет лишь под виселицами. Если повешенный был мужеского пола, гной, упадавший с мертвеца, рождал Мандрагору мужеского рода, гной с женского тела рождал Мандрагору женского рода. По виду своему Мандрагора имеет в себе нечто человеческое. Колумелла называет это растение «полу-человеком» (semi-homo), Пифагор называет его «человекообразным» (anthropomorphus). В средние века относительно Мандрагоры существовало зловещее поверье, о котором говорит Шекспир в Ромео и Юлии, IV, 3.
Так Мандрагора, вырванная с корнем,
Кричит, и, услыхавши этот крик,
Теряют люди в ужасе рассудок.
Среди всех этих цветов, как мрачных, так и радостных, Мимоза остается одинокой. Среди всех людей, которые приближались к Шелли, он оставался одиноким в смысле возможности длительного единения. Его только частью понимали самые близкие люди, и только в некоторых движениях его души, слишком необычной и слишком сложной.
Примечания
↑Вестник Европы, 1892. Кн. 12. С. 478—487 См. Библиография К. Д. Бальмонта / Под общ. ред. С. Н. Тяпкова — Иваново: Ивановский государственный университет, 2006. — Т. 1. — С. 21 №17. — ISBN 5-7807-0583-6.
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
