Как язвы на теле являются результатом и признаком болезненного состояния организма, так преступления и всякого рода нарушения права и нравственности указывают на ненормальность существующих социально-экономических отношений в данном обществе, на неудовлетворительность его организации. Вследствие этого, в каждом обществе, болеющем такими отступлениями от своего идеала, существует во всякую данную минуту возможность известного числа и порядка преступлений и проступков, повторяющихся в определенные периоды с замечательной правильностью. Это — незыблемый статистический закон, на основании которого заранее можно предсказать, что в данном обществе за данное время совершится столько-то, приблизительно, убийств, грабежей, краж и т. д.
Кетле называет этот закон «податью преступлению, которую человек платит с большей аккуратностью, чем дань природе и государственной казне». Наблюдение это было бы ужасно и крайне нелестно для репутации человеческой природы и общественного союза, если б оно не указывало, как говорит тот же мыслитель, что люди могут совершенствоваться «посредством изменения учреждений, привычек, состояния образованности и вообще всего, что имеет влияние на их быт».
«Вечная законность, которую нравственная статистика доказывает для произвольных человеческих действий, происходит, — говорит другой известный статистик-социолог Дробиш, — не от фаталистического закона, не от судьбы, требующей слепой покорности и совершающейся с неодолимой силой, а напротив того, составляет продукт постоянных, но могущих видоизменяться причин»… «Постоянство статистических цифр указывает только на то, что в современных обществах поводы и случаи к действиям, к которым относятся эти цифры, ежегодно повторяются почти равномерно, вследствие слишком упорной устойчивости данного общественного statu quo.
Словом, измените этот statu quo, отыщите ту возможность и те элементы в обществе, которые зарождают преступления, устраните их, и — преступления сами собой исчезнут.
Нарушающие силы и причины, разнуздывающие человеческую волю от требований долга и права, доставляющие ежегодный контингент новобранцев тюрьмы, ссылки и каторги, могут быть общие, присущие всем современным европейским центрам и повсюду действующие более или менее одинаково, и — частные, местные, составляющие специфическую особенность данной страны или данного города за взятый момент.
Обращаясь к определению, в массе петербургского населения и в условиях его жизни, присутствия указанных, «нарушающих» общественную нравственность элементов, мы, конечно, должны остановиться прежде всего на тех из них, которые подходят под категорию общих и постоянных. В числе их, без сомнения, главное и самое влиятельное место занимает неудовлетворение таких первых, основных потребностей человеческого организма, как напр., чувство голода, защита тела от разрушительных атмосферических явлений, посредством одежды и жилища, сохранение здоровья и личной безопасности от проявлений насилия и произвола, от разных несчастных случайностей и упущений в системе общественного благоустройства и проч. Всё это составляет основные требования чувства самосохранения, столь преобладающие над всеми другими в каждом живом организме, и неудовлетворение которых, в той или другой степени, в человеке обозначается общим термином — бедность, пауперизм.
Как известно, бедность, представляющая собою совокупность лишений и неудовлетворений по выше означенным потребностям каждого человека, признается повсюду самым главным, самым производительным фактором для зарождения и развития всевозможных пороков, нравственных падений и извращений, проступков и преступлений. Бедность — это губительная, наполненная смрадной тиною пропасть, на дне которой несчастной жертве чаще всего приходится выбирать между медленной смертью и преступлением: другого выхода тут нет. Как показывает ежедневный опыт, пропасть эта, вырытая среди общества вековой неправдой разнузданной борьбы за существование, беспрерывно засасывает тысячи людей, у тысячи других она вечно зияет под ногами, для третьих — она вечно представляется страшным пугалом в более или менее отдаленной перспективе и не дает им успокоиться. Стремление вырваться из её мертвящей тины, наряду с опасением не оступиться в неё — служит господствующим стимулом ожесточенной человеческой борьбы за существование, характеризующей нашу повседневную жизнь и разрешающейся, с одной стороны, ценными продуктами труда и гения человеческого, понукаемых «благодетельным инстинктом голода», по выражению Льюиса, а с другой — массой безнравственных поступков, «хищений», кривд и подлостей, больших и маленьких, караемых Фемидой и еще чаще остающихся безнаказанными. Следовательно, для нашей задачи необходимо прежде всего определить, в общих чертах, объем и глубину петербургской бедности, в различных её проявлениях и формах, и в связи с её главными источниками и причинами. Нужно, впрочем, предварительно условиться относительно самого понятия: что такое бедность и что такое бедняк?
Из вышесказанного, да и по общепринятому, обыденному глазомеру, степень бедности или благосостояния каждого отдельного члена общества определяется степенью его материальной обеспеченности и удовлетворения его жизненных потребностей. Несмотря, однако, на кажущуюся легкость разграничения «богатых» от «бедных», ничто так не трудно, при крайней социально-экономической пестроте современного городского населения, как отыскать среднюю, нормальную мерку довольства и нужды, которую можно было бы приложить к каждому, отдельно взятому индивидууму, без различия. Затруднение состоит в том, что здесь приходится иметь дело с чрезвычайно разнообразным уровнем нужд и потребностей, обуславливаемым различием степеней культурности, привычек, обычаев, общественных положений и проч. Например, в деревне, в крестьянской среде, где этот уровень — единый и общий для всех членов населения, находящихся на одинаковой степени культурного развития и живущих в однообразных для всех условиях, отыскать различие между бедным и богатым очень легко; но в городе, особенно в таком большом, разноплеменном и разносословном городе, как Петербург, глазу наблюдателя представляется бесконечно разнообразный, не поддающийся квалификации, калейдоскоп всевозможных видов нужды и довольства, богатства и нищеты. В Петербурге можно встретить такого, напр., сорта «бедняков».
Как-то нам случилось лично столкнуться с человеком, вращающимся в великосветском кругу и пропитанным его понятиями и воззрениями. Говоря о положении разных аристократических домов петербургского большого света, со стороны их блеска и зажиточности, он заметил, между прочим, об одном представителе громкой княжеской фамилии, что господин этот «очень беден». Нас это удивило, и мы осведомились о цифре его дохода.
— Что ж, он получает каких-нибудь тридцать, сорок тысяч в год… С таким доходом нельзя держаться на высоте требований большего света, — совершенно серьезно пояснил нам наш собеседник, и примерными сметными выкладками бюджета аристократического дома доказал, что это действительно так.
Сколько же степеней бедности, на мерку каждой отдельно взятой общественной среды, представится нашему взору, если сопоставить, с одной стороны, этого бедного князя, а с другой — какого-нибудь бездомного оборванца, у которого не всегда хватает трех копеек на ночлег в трущобах «Вяземской лавры»?
О том, как трудно квалифицировать, при указанных условиях, степень бедности и в какой степени неясны и спутаны на этот счет господствующие понятия, — весьма назидательные примеры представляет практика наших судов. Как известно, «бедность», «крайность», «неимение средств к пропитанию», вошедшие в процессуальную терминологию, принимаются судом за смягчающие вину обстоятельства и ведут к снисхождению для подсудимых. Кого же суд признает бедняками, доведенными крайностью до преступления?
Полунищий отставной старик-чиновник[1], без гроша в кармане, съедает в трактире, для удовлетворения голода, кушанья на 40 копеек и отказывается уплатить эти деньги, за их неимением… Присяжные признают, что он совершил это «преступное деяние» по крайности, оправдывают его и даже сердобольно наделяют несколькими рублями от щедрот своих.
В скандалёзном процессе некоторой интересной вдовы, один из подсудимых, человек высшего образования, бывший член окружного суда, живший на широкую ногу, заведомо и с своекорыстной целью удостоверил своей подписью фальшивое завещание… И суд нашел, что он виновен, но был «вынужден крайностью»…
Бездомная и неимущая вдова-крестьянка взломала чужой ящик с деньгами и похитила две копейки… «Виновна, но вынуждена крайностью!».
«Замечательный» торговый корреспондент и «страстный» биржевой игрок, постоянно вращавшийся в кругу самой крупной денежной аристократии и по этой мерке привыкший измерять свои желания, подделал фальшивые обязательства и, с помощью их, присвоил чужих денег 55.000 рублей… Вот буква в букву вопрос, предложенный судом присяжным: «если подсудимый виновен, то не совершил ли он преступление по крайности и неимению средств к пропитанию и работе?»
— Да, совершил по крайности! благодушно ответила присяжные и обелили подсудимого вчистую.
В тот же день и в стенах того же суда, только в другом отделении, судился отставной рядовой, «прослуживший отечеству 35 лет», судился он за присвоение трех старых, рваных полушубков, и — вот в каких выражениях живописал свою «крайность»:
— Не имею ни роду, ни племени… Пособия никакого нет… Не пристал ни к одному берегу, ни к другому… Теперь старик… Бедность моя, кровь… За одежду и за хлеб был бы верный раб по гроб жизни…
— Не по крайности ли и неимению средств к пропитанию совершил кражу подсудимый? спросил суд присяжных. — «Нет, не по крайности!» — последовал неожиданный ответ.
Из этих немногих примеров — а их можно было бы подобрать сколько угодно — мы уже получаем несколько образчиков «бедности» и «крайности», до того различных и диаметрально противоположных, что тут просто нечего и думать о каком-нибудь обобщении и приложении какой-либо нормы.
Сопоставляя приведенные факты, можно, пожалуй, прийти к безотрадному заключению относительно человеческой справедливости. В самом деле не странно ли: «денежный» аристократ, из страсти к биржевой игре похищающий десятки тысяч, — это, на аршин справедливости, жалкий бедняк, заслуживающий, по своей «крайности», полного снисхождения; а нищий старик, «ни к какому берегу не приставший» и проворовавшийся на несколько рублей, — это закоренелый преступник, никакой крайности не испытывавший и никакого снисхождения не заслуживающий!.. Невольно вспоминается саркастическая похвала Гейне немецкому правосудию за то, что пред лицом его ни один вор, укравший меньше ста талеров, не избегал виселицы, — похвала весьма аналогичная с русской народной пословицей; «украдешь на грош — раздавят, как вошь, украдешь сто тысяч — не велят и высечь!..»
Впрочем, в приведенных нами примерах не было и не могло быть места кривосудию и заведомому послаблению проворовывающимся на сумму больше ста талеров. Нет сомнения, что цитированные приговоры были высказаны по внутреннему убеждению и по совести. Непоследовательность их и противоречивость указывают лишь на то, что ходячие понятия о крайности и бедности чрезвычайно сбивчивы и растяжимы. Положение, которое для вас кажется бедностью, на взгляд стоящего ниже вас на лестнице культурного развития и материальных потребностей, равнялось бы благосостоянию, если не богатству.
В современном европейском городском обществе, при существующем крайне неравномерном распределении богатства, власти, образования и всех благ цивилизации, различие положений, определяющих высоту и изысканность жизненных потребностей данной среды, не имеет границ и проявляется в весьма резких формах. Например, статистика высчитала, что, при разложении общей суммы ценностей, производимых в Европе земледелием и индустрией, на общее число её жителей, средний ежегодный доход европейца составляет всего лишь 60 рублей в год или 16½ коп. в день. Несомненно, что существует масса людей, которые целую жизнь довольствуются доходом в таком размере, и можно допустить, что многие из них, при низком уровне своих потребностей, не чувствуют особенной крайности. Между тем, если взять какого-нибудь аристократа, привыкшего соизмерять свои потребности десятками тысяч, и сократить его громадные доходы хотя на половину, он — несчастный человек, который совершенно основательно с точки зрения — своей личной и своей среды — будет плакаться на свою горькую крайность. Сошлемся на более наглядные для всякого, реальные примеры.
Известно, из личного опыта каждого петербуржца, принадлежащего к образованному слою общества и к классу людей среднего достатка, что в настоящее время в Петербурге, при существующей дороговизне и низком курсе нашего рубля, ежегодный доход на семейный дом в одну и даже две тысячи рублей совершенно недостаточен для покрытия всех потребностей первой необходимости, не говоря уже о роскоши, если мерять эти потребности на масштаб культурной жизни. И рядом с этими несомненными «бедняками», не выходящими из самой тесной «крайности», в Петербурге живет в совершенном довольстве, на аршин своих потребностей, масса людей, весь годичный доход которых равняется нескольким десяткам рублей. Мы разумеем низший промышленно-рабочий слой столичного населения, напр.: домовую прислугу, извозчиков, ремесленников и т. д.
Все эти соображения и контрасты указывают, во-первых, на закоренелые уродливости существующего социального statu quo, создающего такое резкое неравенство в развитии потребностей, которые у одних стоят на уровне примитивного быта, а у других — достигают сибаритства и расточительной изысканности, и — это наряду с такою же резкою неравномерностью в распределении земных благ. Во-вторых, данные эти указывают на крайнюю относительность понятия о «бедности», откуда сама собой возникает необходимость проверки сложившегося и господствующего мнения, что ограниченность и скудость материальных средств безусловно служат главным возбудительным фактором в развитии безнравственности и преступлений, в поджигании человеческой воли к нарушению личных и имущественных прав ближнего.
Наши поселяне, как известно, очень бедны, говоря вообще, особенно сравнительно с горожанами. Между тем, судебная статистика и наблюдения изучающих народ исследователей показывают, что наша деревня, несмотря на её безысходную бедноту, на постигающие её так часто многие невзгоды, о гнете которых горожане и понятия не имеют, гораздо нравственнее, целостнее и честнее города и, сравнительно с ним, выделяет гораздо меньший процент преступников. В то же время мы чуть не каждый день видим, что никакое, по-видимому, блестящее общественное положение, никакое богатство не исключают в людях инстинктов хищности и зверства, выражающихся нередко в форме возмутительнейших преступлений, и, вообще, не делают людей выше и нравственнее, а — напротив — часто деморализуют их.
В этом отношении, «бедность», взятая безусловно, — пустой термин, ровно ничего не выражающий. Определение степени бедности и крайности мыслимо только при сопоставлении и сравнении с уровнем потребностей данной личности и данной среды. Это в особенности следует принять во внимание при исследовании петербургского пауперизма, так как, быть может, ни в одной из европейских столиц нет такого разительного различия в степенях культурности, в уровне потребностей и в распределении богатств, какое замечается в пестрой массе петербургского населения, в среде которого огромное множество людей довольствуется наименьшею долею материального благосостояния, наряду с сибаритами, наделенными лукулловским аппетитом и безграничной прихотливостью.
Вопрос, следовательно, должен быть поставлен несколько иначе, нежели привыкли его ставить моралисты. Бесспорно, что бедность, в смысле положительного «неимения средств к пропитанию», в смысле круглого лишения на спрос потребностей первой необходимости, должна быть принята во внимание, как один из факторов, образующих «подать преступлению»; но, понятая в таком смысле, она слишком специализируется и перестает занимать господствующее значение в области рассматриваемых явлений.
Такое значение здесь должно быть отдано более широкому понятию — понятию недовольства вообще, развивающегося в населении по различным, иногда очень сложным причинам, и от степени распространения и напряженности которого находится обыкновенно в полной зависимости статистика всяких нравственных отступлений, нарушений и преступлений. Это недовольство, это тревожное, мучительное сознание необеcпеченности своего положения, непрочности и недостаточности своих материальных средств, создаются, главным образом, тем несоответствием между возбуждаемыми потребностями и их удовлетворением, которым страдает такое множество культурных горожан. Потребности быстро возникают и усложняются, еще быстрее распространяются они в массе и усваиваются ею, а между тем материальные средства и зажиточность, в частности, возрастают гораздо медленнее (напр., заработная плата, жалованье и пр.), вследствие чего с каждым днем всё более и более увеличивается число индивидуумов, страдающих от неудовлетворения, в той или другой степени, своих желаний, требований, вкусов и привычек. При этом, нужно заметить, что современная городская жизнь, особенно в таком большом городе, как Петербург, наряду со здоровыми и своевременными потребностями, искусственно возбуждает и распространяет множество потребностей неправильных, фальшивых и суетных, напр., вкус к роскоши, к тщеславному внешнему блеску, к сильным ощущениям в области утонченного распутства, к наслаждению зрелищами и проч.
Потребности этой категории, совершенно опутывая людей известных привилегированных слоев, в то же время, с легкостью заразы, проникают в массу низшего и недостаточного городского населения и, в большей или меньшей степени, деморализируют её. Как бы ни были такого рода потребности искусственны и ложны, но повсечасно возбуждаемые соблазнами городской прихотливой жизни, они крайне заостряются и, отсюда, неудовлетворение их заставляет страдать, заставляет искать исхода, разжигает хищнические инстинкты и заглушает голос покладистой совести. Человек, раз попавший в этот водоворот, сроднившийся с опьяняющим чадом прихотей и наслаждений, уже не может и не хочет жить в другой обстановке и атмосфере. Борьба за существование превращается здесь в борьбу за личное чревоугодие, сластолюбие и тщеславие. Подстрекаемое этими дорого стоящими похотями, чувство себялюбия не останавливается уже ни перед чем, ради удовлетворения этих похотей, ради необходимых для пышной и разгульной жизни средств…
И вот перед нами встает длинный ряд всевозможных, нередко омерзительнейших преступлений и «хищений», поражающих своими размерами и своей наглостью в таких вершинах общества, где даже понятия не имеют, что такое «бедность» и «крайность», которыми можно было бы извинить преступную волю. Здесь стимулом разнузданной воли является уже, отмеченная стихом современного русского сатирика, «тоска по миллионе», разрешающаяся более или менее счастливыми покушениями «благоприобресть» его, с соблюдением декорума внешней законности и приличий, а не то и просто — украсть… Конечно, для многих, томящихся этой «тоскою», которая является результатом неудовлетворения алчных похотей сластолюбия, роскоши и тщеславия, желанный «миллион» вечно остается «в тумане» — недосягаемой мечтою; но нам довольно знать, чем именно характеризуется и в какой форме проявляется борьба за существование в намеченной общественной сфере.
Как всегда и везде, здесь много званых, но мало избранных прихотливою фортуной. Борьба с каждым днем становится труднее, искомый «миллион», казенный и общественный, всё крепче и крепче припрятывается за замки, всё более и более усовершенствуемые; общество становится внимательнее к интересам своим и народным, общественная совесть чутче и взыскательнее, — и прокурорский надзор, с бдительностью и неподкупностью аргуса, стоит на страже имущественной безопасности, личной и общественной. Вот почему современным Лукуллам и Алкивиадам, тоскующим по «миллионе», в перспективе их блестящей карьеры с одинаковою отчетливостью мерещатся: рай Магомета, в парижском издании, скамья подсудимых и револьвер — либо одно, либо другое, либо третье, и чаще другое и третье, чем первое, чем удача и слава, с благополучно унесенным «миллионом» в кармане! Указывать ли примеры и называть ли имена? Их столько — и столько между ними красноречивых — они так врезались в общественную память, что поименовывать их нет надобности.
С лишком сто лет тому назад, суровый моралист, князь Щербатов, свидетельствуя, что современные ему знатные русские люди «генерально, можно сказать, были люди распутные», с гражданственным укором спрашивал их: «что может сказать народ, видя ваше сластолюбие и роскошь, превосходящие ваши доходы?» Мораль и скептицизм угнетенного гражданскою скорбью князя не заходили слишком глубоко. Высказанный им укор исходил просто из опасения, что «повреждение нравов», переходя сверху вниз и «всюду укореняясь к разорению домов», может сообщиться низшей народной массе и деморализовать её. Опасение небезосновательное и для наших дней.
Действительно, быть может, самое худшее следствие «повреждения нравов» в верхушках общества — то, что оно отражается крайне неблагоприятно на общей духовной гигиене и материальной экономии всей страны, и в нашем примере — всего городского населения. Независимо от вредного влияния такого «повреждения» на высшие государственные интересы, оно заражает и деморализует массу. Между верхними и нижними слоями городского общества слишком много точек соприкосновения, чтобы язвы и пороки первых не сообщались и последним. За всем тем, в Петербурге, где, как известно, низшие классы населения состоят преимущественно из пришлого крестьянства, являющегося из деревень ради заработков, указанная зараза не ограничивается районом одной столицы, а распространяется в большей или меньшей степени по всей России. В доказательство можно указать на общеизвестный факт, давно уже озабочивающий правительство и земство, — распространение сифилиса в деревенском населении, принимающее опасные размеры. Кому ж обязана наша деревня этой губительной язвой, как не городу, и главнее всего Петербургу, с его развратом? И в таком роде, множество цветов городской цивилизации разносится по лицу русской земли.
Конечно, тут виновата не цивилизация, а сопровождающее её, по обыкновению, «повреждение нравов», неразлучное в эпохи перехода данной среды из патриархального быта к высшей культуре. Руссо был прав в известной степени, сказавши, что в человечестве, «рядом с умственным прогрессом, идет нравственная испорченность». Дело в том, что везде и всегда люди, вступая из первобытного состояния на путь прогресса, прежде всего усваивают внешние, так сказать, аксессуарные и нередко отрицательные признаки и свойства цивилизации, — бросаются на её приманки дурного вкуса, и только впоследствии, путем долгой школы, цивилизуются на самом деде, в настоящем значения этого слова. Много значит еще в этих случаях — под каким влиянием и из каких рук идет в неразвитую массу цивилизация?
Обыкновенно, учительную роль здесь исполняют высшие, «правящие» классы, соприкасаясь с которыми, девственные «сыны народа» рабски перенимают плоды и приобретения цивилизованной жизни без всякой критики. По крайней мере, такой порядок имеет место и широкое применение в среде петербургского населения и в ходе петербургской цивилизации, создавшей хорошо знакомый всем, можно сказать, всероссийский тип питерского «образованного мужика», как он любит сам себя величать. Но что такое этот образованный «питерщик» и какого сорта культурность должна дать ему столичная цивилизованная жизнь, складывающаяся по вкусу и потребностям высшего класса, если в нравах самого этого класса царит глубокое «повреждение?» — Ответ ясен, и для каждого наблюдателя наглядно сказывается при первом же знакомстве с «питерщиком» низшего слоя, весьма несимпатичным — нужно сказать правду — в большинстве случаев. Деморализация происходит обыкновенно таким образом.
Соблазнительная легкость нравов, вкус к сластолюбию, роскоши, суетности распространяются преемственно от верхушек по всем нижним слоям общества, причем обнаруживается, что чем ниже слой, тем грубее и уродливее формы и симптомы этой нравственной эпидемии. Оргия разливается широким потоком, привлекает за свой пиршественный стол всё большее число поклонников Мамона и Ваала, и бывают минуты, когда её исступленный, вакхический гам делается господствующим и заглушает всякие «гражданские мотивы». Есть прелюбопытные и далеко не одиночные указания преемственного распространения этой заразы сверху вниз. Пред нами ряд криминальных фактов, где личности из самого низменного слоя петербургского населения, под влиянием помянутой заразы, получали до того острый аппетит к сластолюбивому жуированию и бонвиванству, что для достижения своей цели не останавливались ни перед кражей и шантажом, ни перед убийством и самоубийством.
Как-то, однажды, на Семеновском плацу были подняты в бесчувственно пьяном состоянии двое подростков из простолюдинов. При них найдены были опорожненные бутылки. Навели справки, и оказалось, что один из них, служа «мальчиком» в винном погребе, усвоил утонченный вкус к шампанскому, которое и стал, бутылка за бутылкой, таскать из хозяйского погреба, распивая его каждый раз на вольном воздухе, где нибудь в укромном местечке, в компании с приятелями однолетками.
Быть может, это была только шалость — весьма, впрочем, характерная, — извиняемая легкомыслием юности; но вот перед нами целый, правильно организованный кружок юных «шалунов», образ действий которых трудно поддается какому бы то ни было оправданию. Все они — почти мальчики, едва вышедшие из отроческого возраста. Самому старшему из них 20 лет. Их обвиняли в том, что они систематически, компанией, занимались, по выражению одного из них, «прибыльным ремеслом», заключавшимся в педерастии, которую они, к тому же, нередко эксплуатировали и для наглого шантажа, в тех случаях, когда попавшую в западню жертву можно было запугать угрозой скандалёзного обличения и, на этом основании, сорвать с неё деньги. После каждой удачной ловитвы, честно потрудившиеся молодые люди нанимали лихачей и беззаботно катили в аристократические рестораны Дюссо и Бореля, где заканчивали свои похождения веселым, роскошным ужином с шампанским. Конечно, и остальные свои досуги и заработки они утилизировали на забавы и наслаждения, не менее «шикарные» и комфортабельные… Кто ж эти сибариты, с такими аристократическими вкусами? — Один из них — сын унтер-офицера, другой — мещанин, третий — сын коллежского регистратора, остальные два — «рижские граждане». На суде обнаружилось, что все они не получили никакого образования, не имели никаких занятий и ни гроша за душой, и были, так сказать, питомцами петербургской улицы, представителями подонков общества.
С такого же пошиба представителями тех же подонков встречаемся мы и в знаменитом деле фон-Зона. И тут сидела на скамье подсудимых целая компания темных, грубых и неразвитых существ, выброшенных из деревни и из низшего слоя городского населения на петербургскую улицу, развратившую их до мозга костей и давшую им ту же «образованность», под которой в этой среде подразумевается страсть к внешнему щегольству, к «шику», и вкус к праздной, разгульной жизни на «господскую» ногу… Для удовлетворения изысканных потребностей такой жизни, компания, путем гнуснейших промыслов и мошеннических проделок, пришла к изобретению целой системы грабежей и убийств, к счастью, «пресеченных» в самом начале. В высшей степени характеристична одна маленькая подробность в этом страшном деле: когда компания, покончив с Зоном, свезла его в чемодане на железнодорожный вокзал и сдала в багаж, то первым делом её было, после так счастливо исполненной операции, зайти гурьбой в кондитерскую и полакомиться пирожным на ограбленные у несчастной жертвы деньги.
Еще пример. Один темный, полунищий и праздный разночинец, тоже отлично познавший вкус к наслаждениям культурной жизни и снедаемый алчной похотью полакомиться ими, как-то в тиши ночной, по внезапному наитию, пробрался в комнату своего приятеля и соседа по жилью, и задушил его, спящего, из-за нескольких рублей и дрянной енотовой шубы… Прямо с «работы», он отправился на извозчике в дом терпимости и весело прокутил там до рассвета на счет добычи. Проект усладительного кутежа в подобном вкусе, как оказалось потом, убийца этот давно лелеял в сердце. У него нашли следующий примечательный рецепт: «Мышьяку на 15 к., скипидару на 10 коп., цинкового кали на 60 коп. и крепкой водки на 15 коп. Принять после хорошего обеда у Бореля… Кому свет надоел, тот да воспользуется сим советом! Рубль стоит недорого…» Интересно здесь сопоставление отвращения к «надоевшему свету» с «хорошим обедом у Бореля». Очевидно, что составитель рецепта страдал не отвращением и оскоминой к жизни, а — напротив — слишком алчным и не по карману изысканным аппетитом к ней.
Подобный гастрономический рецепт имеет варианты, и однажды был с успехом применен на практике одним сибаритом из той же среды петербургских подонков и отребьев городской цивилизации. Субъект этот — молодой человек, весело проведя вечер в танц-классе «Эльдорадо», пользовавшемся весьма скандалёзной репутацией, приехал с приятелями и дамами в гостиницу, взял номер, заказал роскошный ужин с шампанским, и в самый разгар вакханалии хватил яду, чем и покончил счет с хозяином гостиницы за ужин и с своей беспутной забубенной жизнью.
Этот безумец ликвидировал свое существование из-за личного наслаждения; но вот нашелся оригинал, который на 47-м году жизни повесился из-за неимения средств для «приличного» содержания своей жены, отличавшейся утонченным вкусом, не по карману, к изысканной роскоши и светским развлечениям… Дальше уже не может идти изобретательность отчаяния, под гнетом неудовлетворенности фальшивых, растлевающих потребностей сластолюбия, разврата и разгула! Это не «бедность» и «крайность», это и не «ошибки молодости» — не игривые вспышки здоровой юношеской крови, это —
|
Безбожный пир, безбожные безумцы, |
у «бездны мрачной на краю», по выражению поэта… «Vive la gaîeté et la folie!» — вот девиз этих, развращенных до потери образа человеческого, безумцев, вырвавшийся как-то у одного из них в минуту отвратительной оргии. Девиз этот, впрочем, нуждается в маленькой поправке. Прежде всего, тут нет и не может быть места веселью — здесь беснуется одно безоглядное отчаянье «у бездны мрачной на краю», от которой нет спасения. Затем, к словам: «да здравствует безумие», следует прибавить: «и преступление». Густой оттенок уголовщины висит здесь в воздухе и дает тон всей картине этого «безбожного пира».
Петербург переполнен «безумцами» этой опасной, противообщественной категории, порожденных безурядицей социальных отношений и общим «повреждением нравов», характеризующимся погоней за роскошью и наслаждениями, искушение которыми городская суетность и городская индустрия довели ныне до самой бесстыдной рекламы.
В сущности, мы имеем здесь дело с отбросом весьма многочисленного в Петербурге культурного пролетариата, в ряды которого входят представители всех слоев общества, начиная от «захудалых», разорившихся и промотавшихся аристократов и кончая культивированным городскою внешнею «образованностью», избаловавшимся в городе простолюдином, окончательно оторванным от деревни.
Этот класс городского населения, именуемый «недостаточным», по официальному термину, состоит в значительной части из необеспеченных, голодающих, бьющихся как рыба об лед, неудачников и несчастливцев, ни к чему не пристроенных и, в большинстве, ни к чему неспособных, а также из людей праздных, не выучившихся труду или потерявших к нему охоту, крайне деморализованных и порочных, до полной готовности во всякую данную минуту идти на безнравственное и преступное дело, при первом соблазне легкой добычи, ради удовлетворения страсти к роскоши и распутству. Вот эта-то среда и образует самую глубокую и опасную, самую злокачественную язву в организме столичного общества, в отношении его нравственной гигиены; она-то и выделяет наибольший процент всякого рода противообщественных, гнилостных отложений и элементов, проявляющихся в массе повседневных нарушений и уродливостей в жизни частной и публичной; она же уплачивает и наибольшую «подать преступлению» в общей криминальной статистике столицы.
Чрезвычайно любопытно было бы определить в цифрах численность выше очерченной среды, состоящей из отброса культурного пролетариата столицы, как не менее любопытно и важно для нашей задачи было бы знать также численный объем этого последнего, вообще; но эта подвижная, пестрая масса, вечно меняющаяся в своем составе и разбивающаяся на множество неуловимых, часто замаскированных разновидностей, не может уложиться в практикуемые современной статистикой рубрики. До какой степени статистика бессильна уловить и подчинить счету этого рода явления общественной физики, можно судить по следующему назидательному примеру.
В переписи столичного населения 1869 г. есть рубрика для лиц, «живущих неопределенными средствами» или, как говорится на канцелярском языке, — «не имеющих определенных занятий». Рубрика чрезвычайно важная и интересная для нас, потому что лица помянутой категории обыкновенно входят в контингент городского пролетариата и представляют, по теории, наиболее опасный для общественной нравственности элемент. Но какие же сведения дает нам по этому предмету перепись? — По её вычислению, оказывается, что в Петербурге лиц, «живущих неопределенными средствами», всего на всё — 2.345 (в том числе 788 мужчин и 1.557 женщин) или около 0,3% (на 670 т. жителей)… Если бы на эту цифру можно было положиться, тогда Петербург представился бы нам счастливейшим, трудолюбивейшимъ и благонравнейшим городом в мире!
К сожалению, этого нет в действительности, и — несомненно, что приведенная цифра переписи не дает даже самого отдаленного представления о существующем в нашей столице — весьма многочисленном, как мы полагаем, — классе людей, не имеющих ни определенных занятий, ни средств, праздношатающихся по охоте и по неволе, бедняков и лодырей, перебивающихся со дня на день в ожидании каких-то неведомых благ, либо в полном отчаянии до тех пор, пока они так или иначе не попадут на казенное иждивение — в тюрьму ли, в нищенский комитет, в больницу, или же, наконец, в ящик из четырех досок, являющийся часто желанным, примиряющим эпилогом жалкой, постылой и бесполезной жизни… Сколько именно таких людей в Петербурге — перепись не дает нам ответа. Есть даже вероятие, что в её фиктивную цифру «лиц, живущих неопределенными средствами», немало попало таких субъектов, средства существования которых — напротив — очень определенны. Это можно заключить из значительного преобладания в этой цифре женщин над мужчинами. Не подлежит почти сомнению, что большинство сосчитанных здесь особ прекрасного пода, руководимые стыдливостью, для проформы сослались на «неопределенные средства», не желая пускаться в откровенность.
Есть, впрочем, некоторая возможность, путем довольно сложных и гадательных статистических выкладок и сопоставлений, приблизительно наметить объем необеспеченного и «недостаточного класса» в петербургском населении, меряя его на грубо элементарный и далеко не точный аршин. Так, для первой посылки, отметим общее число петербуржцев — не производящих, не имеющих своих средств и живущих на счет труда других. Число это весьма значительное, если в него занести огулом:
| Муж. п. | Жен. п. | Об. п. | |
| Лиц, получающих средства существования от глав семейств и родных | 59.783 | 145.693 | 205.476 |
| Живущих неопределенными средствами | 788 | 1.557 | 2.345 |
| Призреваемых благотворительностью | 1.932 | 9.748 | 11.680 |
| Проституток | — | 2.041 | 2.041 |
| Арестантов | 1.832 | 201 | 2.033 |
| 64.335 | 159.240 | 223.575 | |
Таким образом, оказывается, что целая треть столичного населения (по г. Вильсону—40%) состоит из лиц несамостостельных в материальном отношении, не производящих и получающих свои средства от других лиц или от общества.
Конечно, цифра эта не может быть принята целиком и безусловно за надежную посылку для определения объема паразитных и опасных элементов в среде столичного населения. Очевидно, что огромную часть приведенной цифры составили члены семейств женского пода и несовершеннолетние вообще, из которых очень многие, вероятно, имели все данные для обеспеченного существования на всю жизнь. Но в то же время эта цифра дает приблизительное указание и на число лиц, бессильных бороться с жизнью собственными силами и отвоевывать себе благосостояние и прочное положение, независимо от посторонней помощи. Пред нами стоит огромная масса индивидуумов слабых, изнеженных, неумелых и неспособных к труду — всё равно, по каким бы то ни было причинам, временным ли, или постоянным; но дело в том, что в данную минуту большинство их, лишившись почему-либо опоры и содержания со стороны «глав семейств и родных», могут стать вдруг в совершенно беспомощное, бедственное положение и присоединиться к рядам представителей опасных элементов. Так это и случается в действительности ежедневно, во множестве примеров, по таким простым, естественным поводам, как, напр.: болезнь или смерть главы семейства, потеря служебного места, разорение, семейные раздоры и проч.
Другую посылку для искомого вывода представляет нам приведение в известность квартирного положения жителей столицы, т. е. отношение квартир и числа их комнат к числу жильцов и к количеству квартирной платы. Данные для этого особенно полно и тщательно разработаны в переписи 1869 г. По этим данным оказывается, что в Петербурге чуть не половина жителей живет чрезвычайно тесно и неудобно. Так в столице имелось за описываемый период:
| Квартир | В них жит. | На кажд. кварт. | |||
| В | 1 | комнату | 16.505 | 75.055 | 4.5 |
| » | 2 | » | 14.395 | 93.152 | 6.4 |
| » | 3 | » | 15.821 | 109.554 | 6.9 |
| 46.721 | 277.761 | 5.9 | |||
Среднее отношение — 5,9 жильцов на квартиру, не превышающую трех комнат, — отношение в высшей степени неблагоприятное, как в гигиеническом, так в экономическом и нравственном отношениях. Оно ясно свидетельствует о крайней бедности населения и о низком уровне его потребностей. Нужно заметить, притом, что ближайшее рассмотрение приведенных цифр дает еще более безотрадный вывод. Из переписи узнаем, что однокомнатные квартиры только в 2502-х случаях заняты одним жильцом, зато огромное множество этой категории квартир (более 80%) переполнены жильцами гораздо более средней нормы (4,5). Узнаем, что 5652 квартиры в одну комнату вмещают каждая от 5 до 10, 20, даже до 50-ти и свыше жильцов. То же самое можно сказать о большинстве двухкомнатных квартир.
Из всего этого можно заключить, что исчисленные выше 277.761 петербуржцев, составляющих с лишком 40% столичного населения, должны быть отнесены, по качеству, размеру и удобству своих жилищ, к «недостаточному классу». Замечательно, при этом, одно совпадение, подкрепляющее сделанный вывод. В переписи приведены точные сведения о числе квартир с прислугою и без прислуги; но только лишь для 66.742 квартир (в 1869 г. в Петербурге всех их было более 80 т.). Оказывается, что из этого числа бо́льшая половина, т. е. 34.929 квартир вовсе не имели прислуги, присутствие которой несомненно указывает на известную степень зажиточности. Это-то число и совпадает почти с выше приведенным числом бедных квартир (46.721). Следовательно, можно предположить, из сопоставления этих данных, что здесь мы имеем дело, действительно, с классом «недостаточным». Вывод этот подтверждается также справкою о размере квартирной платы.
Средняя квартирная плата в Петербурге в 1869 г. была: 307,01 р. на квартиру и 41,8 р. на каждого жителя. Между тем, одновременно в Петербурге имелось квартир — 4310 с платой в год от 12 до 50 р.; 20.213, с платой от 50 до 150 р., и 20.434 с платой от 150 до 300 р., — всего 44.857 квартир, стоимостью гораздо ниже средней нормы. Отношение в высшей степени поучительное! Очевидно, что высокая средняя цифра квартирной платы была обязана своим ростом исключительно богатым людям, оплачивающим дорогие квартиры; недостаточный же класс ютился в дешевых трущобах, стоимостью не свыше 300 руб., и — число таких трущоб превосходило половину общего числа петербургских квартир.
Мы останавливаемся на этих статистических данных, посильно собранных для отыскания искомого икса, представляющего объем петербургской нужды и бедности. Не наша вина, что эти данные гадательны и неточны. Быть может, мы будем счастливее при дальнейшем обзоре частностей очерченной здесь картины петербургского пролетариата и пауперизма.
Примечания
править- ↑ Как здесь, так и в последующих очерках, по многим уважительным причинам, которые, конечно, поймет читатель, мы будем избегать, по возможности, называть обесславленные на суде имена, тем более, что интерес здесь не в именах, а в фактах. Оговариваемся только, что все такого рода факты мы берем исключительно из практики одних петербургских судов.
