Рекомендательныя письма, привезенныя мною изъ Рима, доставили мнѣ въ Венеціи и знакомыхъ, и такъ называемыхъ друзей. Величали меня здѣсь синьоромъ аббатомъ; никто не вызывался поучать меня; всѣ охотно слушали меня и признавали за мной таланты. Отъ Eccellenza и Франчески мнѣ все больше приходилось выслушивать непріятные и оскорбительные отзывы обо мнѣ другихъ лицъ; благодѣтелямъ моимъ какъ будто пріятно было доказывать мнѣ, что у меня столько недоброжелателей. Здѣсь уже ничего подобнаго не было, но значитъ, здѣсь у меня и не было искреннихъ друзей,—вѣдь, это ихъ привиллегія говорить непріятности. Зато я больше не чувствовалъ здѣсь на себѣ и цѣпей зависимости, тяжесть которыхъ не въ силахъ была облегчить мнѣ даже доброта Фламиніи.
Я посѣтилъ роскошный дворецъ дожей, побродилъ по пустыннымъ великолѣпнымъ заламъ и осмотрѣлъ залу засѣданія инквизиторовъ, въ которой висѣла ужасная картина, изображавшая мученія грѣшниковъ въ аду. Потомъ я прошелъ по узкой галлереѣ на закрытый мостъ, помѣщавшійся подъ самою крышей зданія и переброшенный черезъ каналъ, по которому скользили гондолы. Этотъ мостъ, «Мостъ Вздоховъ», соединялъ дворецъ дожей съ венеціанскими темницами. Верхнія темницы съ толстыми желѣзными рѣшетками, слабо освѣщаемыя лампой, висящею въ корридорѣ, кажутся всетаки просторными и свѣтлыми покоями въ сравненіи съ нижними, находившимися за покрытыми плѣсенью подъемными дверями, глубоко подъ землею, ниже уровня воды въ каналахъ. Вотъ гдѣ должны были томиться несчастные плѣнники, царапавшіе на мокрыхъ стѣнахъ свои жалобы! На воздухъ, на воздухъ скорѣе! И я сѣлъ въ гондолу, стрѣлою умчавшую меня отъ этого ужаснаго блѣдно-краснаго стараго дворца къ лагунамъ и Лидо, гдѣ я могъ вдохнуть въ себя свѣжій морской воздухъ. Скоро я очутился возлѣ кладбища. Здѣсь, на узкой полоскѣ земли, хоронили иностранцевъ-протестантовъ, умиравшихъ вдали отъ родины; волны омывали кладбище и мало-по-малу уносили въ море послѣднія остатки земли. Изъ песку торчали бѣлыя кости покойниковъ, которыхъ оплакивалъ здѣсь только прибой. Тутъ часто сидятъ, дожидаясь съ ловли рыбаковъ, ихъ жены и невѣсты. Въ бурю женщины поютъ пѣснь изъ «Освобожденнаго Іерусалима», прислушиваясь, не откликаются-ли имъ съ моря мужскіе голоса. И, пока не заслышитъ издали отвѣтной любовной пѣсни, сидитъ жена или невѣста одна и глядитъ на нѣмое море. Наконецъ, смолкаютъ и ея уста, взоръ видитъ только бѣлыя кости мертвецовъ на берегу, слухъ внемлетъ лишь глухому рокоту волнъ, а ночь все ниже и ниже спускается надъ мертвою, молчаливою Венеціей… Вотъ какую картину рисовалъ я себѣ, проплывая мимо кладбища; мое душевное настроеніе сообщало всему мрачный колоритъ. Вся природа казалась мнѣ теперь мрачнымъ величественнымъ храмомъ, въ которомъ можно было мыслить лишь о смерти и мірѣ невидимыхъ святыхъ духовъ. Въ ушахъ моихъ раздавались слова Фламиніи, говорившей, что пророкъ Божій, какимъ является поэтъ, долженъ стремиться воспѣвать только славу и величіе Творца,—вотъ наивысшая тема! Да, безсмертная душа должна и воспѣвать безсмертное; блестки же минуты, переливающіеся разными красками, и исчезаютъ вмѣстѣ съ породившею ихъ минутою! И я ощутилъ въ душѣ былое вдохновеніе, она какъ будто снова готова была воспарить къ небу, но скоро опять безпомощно опустила крылья. Молча сидѣлъ я въ гондолѣ, направлявшейся къ острову Лидо. Передо мною уже разстилалось открытое море; по морю ходили большія волны; мнѣ вспомнился заливъ у береговъ Амальфи.
Я вышелъ на берегъ. Здѣсь, между камнями, опутанными водорослями, сидѣлъ молодой человѣкъ и набрасывалъ на бумагу эскизъ. Вѣроятно, это былъ художникъ-иностранецъ, но онъ показался мнѣ знакомымъ, и я подошелъ къ нему поближе. Онъ всталъ; оказалось, что я не ошибся: это былъ Поджіо, молодой венеціанскій дворянинъ, котораго я не разъ встрѣчалъ въ обществѣ.—Синьоръ!—вскричалъ онъ.—Вы на Лидо! Красота-ли моря или… другія красоты привлекли васъ сюда на самый берегъ сердитаго Адріатическаго моря?—Мы поздоровались. Я зналъ, что Поджіо былъ не богатъ, но очень талантливъ; на видъ онъ былъ счастливый, беззаботный человѣкъ, почти весельчакъ, но мнѣ передавали по секрету, что въ душѣ онъ былъ величайшимъ мизантропомъ. По рѣчамъ можно было принять его за человѣка легкомысленнаго, а на самомъ-то дѣлѣ онъ былъ олицетвореннымъ цѣломудріемъ; изъ разговоровъ его можно было заключить, что онъ избралъ себѣ образцомъ Донъ-Жуана, а на дѣлѣ онъ боролся со всякимъ искушеніемъ, какъ св. Антоній. Поговаривали, что онъ таилъ въ душѣ глубокое горе, но что было причиною—недостатокъ-ли средствъ, или несчастная любовь? Этого никто навѣрное не зналъ, хотя онъ, казалось, и былъ со всѣми вполнѣ откровененъ, не могъ утаить въ себѣ ни одной мысли, словомъ, на видъ онъ былъ болтливое, простодушное дитя, а на дѣлѣ всетаки оставался для всѣхъ загадкой. Немудрено, что онъ очень интересовалъ меня, и встрѣча съ нимъ разогнала мрачныя облака, заволакивавшія мою душу.
— Да, такой вотъ голубой, волнующейся равнины нѣтъ у васъ, въ Римѣ!—сказалъ онъ, указывая на море.—Море—краса земли! Оно же и мать Венеры, и… неутѣшная вдова венеціанскихъ дожей!—прибавилъ онъ, улыбаясь.
— Венеціанецъ долженъ особенно любить море!—сказалъ я.—Смотрѣть на него, какъ на бабушку, которая баюкаетъ его и играетъ съ намъ ради своей прекрасной дочери—Венеціи.
— Она уже болѣе не прекрасна! Она склонила голову подъ ярмо!—возразилъ Поджіо.
— Но, вѣдь, она же счастлива подъ скипетромъ императора Франца?
— Почетнѣе быть королевою на морѣ, нежели каріатидой на сушѣ! Однако, венеціанцамъ, кажется, не на что жаловаться. Впрочемъ, я мало смыслю въ политикѣ; другое дѣло въ красотѣ! И если вы—въ чемъ я не сомнѣваюсь—такой же поклонникъ ея, какъ я, то полюбуйтесь вотъ на дочь моей хозяйки! Она идетъ просить васъ раздѣлить со мною мою скромную трапезу.—Мы вошли въ маленькій домикъ на берегу. Вино намъ подали хорошее, и самъ Поджіо былъ такъ милъ и непринужденно веселъ, что никто бы не повѣрилъ будто его сердце истекаетъ втайнѣ кровью. Я просидѣлъ у него часа два, пока не пришелъ мой гребецъ спросить меня, поѣду-ли я сейчасъ обратно,—на морѣ собиралась буря, и между Лидо и Венеціей уже ходили огромныя волны, которыя легко могли опрокинуть легкую гондолу.
— Буря!—воскликнулъ Поджіо.—Давненько я жажду полюбоваться бурею! И вамъ не слѣдуетъ упускать такого случая. А къ вечеру она уляжется. Если же нѣтъ, вы переночуете у меня, и пусть себѣ волны поютъ намъ колыбельныя пѣсни!
— Я безъ труда найду здѣсь себѣ другую гондолу!—сказалъ я гребцу и отпустилъ его. Буря громко застучала въ окно. Мы вышли. Заходящее солнце освѣщало темно-зеленое, взволнованное море; пѣнистые гребни волнъ то взлетали къ облакамъ, то опять ныряли въ бездну. Вдали, на горизонтѣ, гдѣ грозовыя облака громоздились, какъ вулканы, извергавшіе пламя, виднѣлись корабли; скоро, однако, они скрылись изъ виду. Волны стѣною лѣзли на высокій берегъ и обдавали насъ дождемъ соленыхъ брызгъ. Чѣмъ выше вздымались волны, тѣмъ громче смѣялся Поджіо, хлопалъ въ ладоши и кричалъ «браво». Примѣръ его заразилъ и меня; мое больное сердце какъ-то ожило среди этой смятенной природы. Свечерѣло. Мы вернулись домой. Я велѣлъ хозяйкѣ подать намъ лучшаго вина, и мы стали провозглашать тосты въ честь моря и бури. Поджіо запѣлъ пѣсню о любви, ту самую, которую я слышалъ на кораблѣ.—За здоровье венеціанскихъ красавицъ!—сказалъ я, а Поджіо отвѣтилъ мнѣ тостомъ въ честь римлянокъ. Посторонній принялъ бы насъ въ эту минуту за двухъ беззаботныхъ юношей.
— Римлянки слывутъ первыми красавицами!—сказалъ Поджіо.—А вы что скажете о нихъ? Только будьте искренни!
— Я того же мнѣнія!—отвѣтилъ я.
— Пусть такъ! А все же царица красоты живетъ въ Венеціи!—продолжалъ онъ. Вы еще не видали племянницы Подесты! Болѣе совершенной красавицы нѣтъ на свѣтѣ! Знай Марію Канова, онъ взялъ бы ее моделью для младшей изъ трехъ Грацій. Я видѣлъ ее всего два раза: разъ въ церкви, да разъ въ театрѣ. Всѣ молодыя венеціанцы въ такомъ же восторгѣ отъ нея, какъ и я; разница лишь въ томъ, что они смертельно влюблены въ нее, а я только поклоняюсь ея красотѣ. Она слишкомъ идеальна, небесна для моей чувственной, земной натуры. Но поклоняться-то небесному, вѣдь, можно; не правда-ли, господинъ аббатъ?—Я вспомнилъ о Фламиніи, и моя веселость мгновенно испарилась.—А, вы задумались!—продолжалъ онъ.—Почему? Вино превосходно, а волны и поютъ, и пляшутъ, вторя нашему веселью!
— Развѣ у Подесты не бываетъ пріемныхъ вечеровъ?—спросилъ я, чтобы сказать что-нибудь.
— Очень рѣдко!—отвѣтилъ Поджіо—Онъ принимаетъ у себя только избранныхъ. Красавица пуглива и дика, какъ газель. Такой стыдливой женщины я еще не знавалъ! Но,—продолжалъ онъ съ насмѣшливою улыбкой:—это, вѣдь, тоже способъ заинтересовать собою! Богъ знаетъ, какова она на самомъ дѣлѣ. Видите-ли, у Подесты было двѣ сестры, съ которыми онъ много лѣтъ не видался. Младшая была замужемъ въ Греціи; она-то, говорятъ, и есть мать красавицы. Другая же до сихъ поръ дѣвица, и старая дѣвица. Эта привезла сюда Марію года четыре тому назадъ.—Внезапно наступившій мракъ заставилъ его прервать рѣчь. Вслѣдъ затѣмъ надъ нами блеснула молнія и загремѣлъ громъ. Мнѣ вспомнилось изверженіе Везувія. Мы невольно склонили головы и сотворили крестное знаменіе.
— Іисусъ, Марія!—вскричала вошедшая къ намъ хозяйка.—Вотъ ужасъ-то! Шестеро изъ лучшихъ нашихъ рыбаковъ теперь въ морѣ! Защити ихъ Мадонна! У бѣдной Агнессы пятеро ребятъ! Вотъ будетъ несчастье!— Сквозь завыванія бури прорывались напѣвы псалмовъ. На берегу стояла толпа женщинъ и дѣтей съ крестомъ въ рукахъ. Одна молодая женщина сидѣла молча, устремивъ взоры на море; у груди ея лежалъ ребенокъ; другой, постарше, прислонился головкой къ ея колѣнямъ. Блеснуло еще нѣсколько сильныхъ молній; затѣмъ гроза какъ будто удалилась; горизонтъ просвѣтлѣлъ.
— Вотъ они!—вскричала вдругъ женщина, вскочила и указала на черную точку вдали, которая становилась все виднѣе и виднѣе.
— Смилуйся надъ ними Мадонна!—вырвалось у стараго рыбака, стоявшаго возлѣ, и онъ молитвенно сложилъ руки. Въ то же мгновеніе точка исчезла въ черной безднѣ моря; старикъ не ошибся. Раздались вопли отчаянія и, по мѣрѣ того, какъ море утихало, небо прояснялось, и увѣренность въ гибели рыбаковъ возрастала, становились все громче и громче. Ребятишки уронили святой крестъ на песокъ и съ плачемъ прижались къ матерямъ. Старый рыбакъ поднялъ крестъ и, поцѣловавъ ноги Спасителя, высоко поднялъ распятіе къ небу, призывая Мадонну. Къ полуночи небо совсѣмъ очистилось, море успокоилось, и лучи мѣсяца озарили зеркальную поверхность пролива, отдѣлявшаго Лидо отъ Венеціи. Поджіо сѣлъ со мною въ гондолу, и мы покинули несчастныхъ, которымъ не могли ничѣмъ помочь.
На другой день мы встрѣтились съ Поджіо на вечерѣ у моего банкира, одного изъ первыхъ богачей Венеціи. Общество собралось большое, но изъ дамъ я не зналъ никого, да и не интересовался никѣмъ. Разговоръ зашелъ о вчерашней бурѣ. Поджіо началъ разсказывать о гибели рыбаковъ, о несчастныхъ сиротахъ и довольно ясно намекнулъ, какъ легко было бы обществу смягчить горе бѣдняковъ: стоило каждому внести посильную лепту, и составилась бы довольно значительная сумма для помощи имъ. Никто какъ будто не понялъ его; всѣ ограничились сожалѣніями, пожиманіемъ плечъ, и затѣмъ разговоръ перешелъ на другое. Нѣкоторые изъ гостей, обладавшіе разными пріятными талантами, любезно взялись развлечь общество. Поджіо спѣлъ веселую баркароллу, но мнѣ казалось, что въ его вѣжливой улыбкѣ проглядывала какая-то горечь и порицаніе этого знатнаго общества, не поддавшагося его краснорѣчію.
— А вы не поете?—спросила меня хозяйка дома, когда Поджіо кончилъ.
— Я буду имѣть честь импровизировать!—сказалъ я, осѣненный внезапною мыслью. «Онъ—импровизаторъ!» зашептались вокругъ меня; глаза дамъ засіяли, мужчины приготовились слушать; я взялъ гитару и попросилъ задать мнѣ тему.—Венеція!—вскричала одна дама, вызывающе глядя мнѣ въ глаза.—Венеція!—подхватила и мужская молодежь,—дама была хороша собою. Я взялъ нѣсколько аккордовъ и сталъ описывать красоту и блескъ Венеціи въ дни ея счастья. Глаза у всѣхъ заблестѣли, словно я описывалъ настоящее. Думая о Сантѣ и о Ларѣ, я воспѣлъ красавицу, стоящую на балконѣ въ ясную лунную ночь, а каждая дама принимала это на свой счетъ и усердно апплодировала мнѣ. Самъ Сгриччи[1] не имѣлъ такого успѣха.
— Племянница Подесты здѣсь!—шепнулъ мнѣ Поджіо. Дальнѣйшей нашей бесѣдѣ помѣшали просьбы, доставить обществу удовольствіе новой импровизаціей. Ко мнѣ подошла цѣлая депутація изъ дамъ, сопровождаемая старымъ вельможею. Я охотно согласился, желая воспользоваться случаемъ описать вчерашнюю бурю и нужду несчастныхъ сиротъ; кто знаетъ, можетъ быть, сила пѣсни сломитъ равнодушіе, съ которымъ не могло справиться краснорѣчіе Поджіо. Мнѣ задали новую тему «Слава Тиціана». Будь онъ маринистомъ, я бы заставилъ его выступить ходатаемъ за бѣдняковъ, но, восхваляя его, я никакъ не могъ перейти на задуманную мною тему. Сюжетъ, между тѣмъ, былъ богатый, и разработка его удалась мнѣ сверхъ ожиданія. Всѣ были въ восторгѣ; я какъ будто воспѣлъ славу себѣ самому.
— Вы счастливѣйшій изъ счастливыхъ!—сказала хозяйка дома.—Вотъ, должно быть, блаженство сознавать въ себѣ такой талантъ, какъ вашъ, и восхищать имъ всѣхъ окружающихъ!
— Да, это большое счастье!—отвѣтилъ я.
— Ну, такъ воспойте его намъ въ новой прекрасной поэмѣ!—попросила она.—Вамъ это такъ легко, что просто забываешь, какъ нехорошо не давать вамъ отдыха своими просьбами!
— Но я знаю иное чувство,—прибавилъ я:—которое не сравнится ни съ какимъ другимъ. Оно каждаго дѣлаетъ равнымъ поэту по испытываемому имъ блаженству. И мнѣ дана волшебная сила пробуждать его въ сердцахъ. Но даромъ оно никому не дается, за это надо платить!
— Дайте же намъ испытать его!—вскричали всѣ.
— Кладите деньги сюда, на столъ. Кто дастъ больше всѣхъ, испытаетъ наивысшее блаженство!
— Я положу свое золотое кольцо!—живо сказала одна изъ дамъ и, шутя, положила кольцо на столъ.
— А я весь свой сегодняшній выигрышъ!—подхватила другая, подсмѣиваясь надъ моею затѣей.
— Да, вѣдь, это серьезно!—сказалъ я.—Вы уже не получите своихъ вкладовъ обратно.
— Пусть!—сказали нѣкоторые изъ положившихъ на столъ деньги, кольца и цѣпочки, хотя и видно было, что они сомнѣвались въ моемъ искусствѣ.
— Ну, а если я не испытаю обѣщеннаго счастья, я тоже не получу моихъ двухъ червонцевъ обратно?—спросилъ какой-то пожилой военный.
— Да, вѣдь, дѣло вольное: хотите—рискуйте, хотите—нѣтъ!—сказалъ Поджіо. Я утвердительно кивнулъ головой. Всѣ улыбались и съ нетерпѣніемъ ожидали результатовъ; и вотъ, я началъ свою импровизацію. Мною руководило святое вдохновеніе, я пѣлъ о гордомъ морѣ, женихѣ Венеціи, о сынахъ моря, отважныхъ морякахъ, и о рыбакахъ, носящихся по волнамъ въ утлыхъ челнокахъ. Затѣмъ я описалъ бурю, тоску и страхъ женъ и невѣстъ рыбаковъ, описалъ, что видѣлъ вчера самъ: дѣтей, уронившихъ изъ рукъ святой крестъ и въ отчаяніи прижавшихся къ матерямъ, стараго рыбака, поцѣловавшаго брошенную святыню… Я чувствовалъ въ себѣ присутствіе Бога, моими устами говорилъ Онъ Самъ! Глубокая тишина царствовала въ залѣ; многіе плакали. И вотъ, я повелъ своихъ слушателей въ хижины бѣдняковъ; каждый принесъ посильную лепту, и души несчастныхъ были согрѣты надеждою и утѣшеніемъ! Я пѣлъ о блаженствѣ помогать ближнему, о томъ, что «лучше давать, нежели брать», пѣлъ о радости, наполняющей сердце дающаго. Съ этимъ чувствомъ не можетъ сравниться никакое другое! Въ такія минуты каждый чуетъ въ своемъ сердцѣ присутствіе Бога, какъ и вдохновенный пророкъ Божій—поэтъ! Я пѣлъ, и голосъ мой все крѣпъ, становился все звучнѣе. Всѣ были увлечены; громкое браво огласило залу, когда я, окончивъ импровизацію, вручилъ Поджіо богатые дары для передачи ихъ несчастнымъ.
Вдругъ какая-то молодая дѣвушка упала къ моимъ ногамъ, схватила меня за руку и устремила на меня умиленный и восторженный взглядъ; въ дивныхъ, темныхъ глазахъ ея стояли слезы. Высшаго тріумфа талантъ мой стяжать себѣ не могъ! Взглядъ дѣвушки сильно поразилъ меня; я какъ будто уже видѣлъ это дивное выраженіе во снѣ.—Награди васъ Матерь Божія!—произнесла она и вся вспыхнула, закрыла лицо руками и поспѣшно удалилась, испугавшись своего порыва. Но у кого хватило бы духа посмѣяться надъ чистымъ порывомъ невиннаго сердца! Меня окружили, похвалы сыпались на меня со всѣхъ сторонъ. Всѣ говорили о несчастныхъ семьяхъ и называли меня ихъ благодѣтелемъ. «Лучше давать, нежели брать!» Да, и я позналъ въ тотъ вечеръ эту истину. Поджіо горячо обнялъ меня.—Славный вы человѣкъ!—сказалъ онъ.—Не могу не любить и не уважать васъ! Сама красота почтила васъ! Одинъ взглядъ ея можетъ осчастливить тысячи, а она склонилась передъ вами въ прахъ!
— Кто она?—спросилъ я тихо.
— Первая красавица Венеціи! Племянница Подесты!—отвѣтилъ онъ.
Дивный взглядъ ея и прекрасное лицо навѣки запечатлѣлись въ моей душѣ и будили въ ней какія-то смутныя воспоминанія.—Да, она прекрасна!—невольно сказалъ я, какъ бы самому себѣ.
— Вы не узнаете меня, синьоръ?—спросила, подходя ко мнѣ, какая-то пожилая дама.—Прошло уже нѣсколько лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я имѣла честь познакомиться съ вами.—Она улыбнулась, протянула мнѣ руку и поблагодарила за прекрасную импровизацію. Я вѣжливо поклонился; черты ея лица показались мнѣ знакомыми, но гдѣ, когда я видѣлъ ее, оставалось для меня загадкой. Пришлось признаться въ этомъ.—Да, это и понятно!—отвѣтила она.—Мы видѣлись съ вами всего одинъ разъ. Это было въ Неаполѣ, въ домѣ моего брата, врача; вы посѣтили насъ однажды съ родственникомъ князя Боргезе.
— Помню, помню!—сказалъ я.—Теперь и я узналъ васъ. Вотъ ужъ никакъ не ожидалъ встрѣтить васъ въ Венеціи!
— Братъ мой—докторъ умеръ четыре года тому назадъ! Теперь я живу у старшаго брата. Слуга передастъ вамъ нашу карточку. Племянница моя еще чистое дитя, и странное дитя! Она непремѣнно хочетъ сейчасъ же уѣхать домой! Приходится уступить ей!—Старушка простилась со мной и ушла.
— Счастливецъ!—сказалъ мнѣ Поджіо.—Вѣдь, это сестра Подесты! Вы ее знаете, она пригласила васъ бывать у нихъ, полгорода будетъ завидовать вамъ. Смотрите только, наглухо застегните вашъ фракъ, когда пойдете туда! Надо защитить свое сердце: рѣдко, вѣдь, кто уцѣлѣетъ подъ выстрѣлами непріятельской баттареи!
Красавица уѣхала. Въ порывѣ увлеченія она склонилась къ моимъ ногамъ, но въ ту же минуту въ ней проснулись ея стыдливость и скромность, она почувствовала себя предметомъ всеобщаго вниманія и поспѣшила удалиться. Вслѣдъ ей раздавались однѣ восторженныя похвалы. Она раздѣлила въ этотъ вечеръ мое торжество! Царица красоты плѣнила всѣхъ. Сердце ея было также благородно, какъ и черты лица.
Сознаніе сдѣланнаго мною добраго дѣла освѣтило всю мою душу. Я и гордился, и радовался, сознавая свой поэтическій даръ. Похвалы и сердечныя привѣтствія, наградившія меня за мою импровизацію, растопили ледяную кору, облекавшую мое сердце, и самая душа моя стала какъ будто чище и лучше, когда сердце очистилось отъ этой скорлупы горечи и недовѣрія къ людямъ. Теперь я могъ думать о Фламиніи уже безъ всякой горечи; да, теперь и она горячо пожала бы мнѣ руку! Памятныя слова ея, что поэтъ долженъ воспѣвать лишь божественное, прославлять Господа, будили во мнѣ самыя свѣтлыя чувства. Я опять чувствовалъ себя бодрымъ, сильнымъ, спокойнымъ и—послѣ многихъ, многихъ лѣтъ—опять счастливымъ! Въ тотъ же вечеръ я пріобрѣлъ новаго вѣрнаго друга: мы съ Поджіо заключили союзъ дружбы и выпили на ты. Домой я вернулся поздно, но спать мнѣ не хотѣлось; лучи мѣсяца ярко отражались въ каналахъ; небо сіяло лазурью. Я сложилъ руки и съ дѣтскимъ умиленіемъ прошепталъ: «Отецъ, отпусти мнѣ грѣхи мои! Дай мнѣ силу быть добрымъ и честнымъ, достойнымъ вспоминать о моей дорогой сестрѣ Фламиніи! Укрѣпи также и ея душу; пусть она и не подозрѣваетъ о моемъ горѣ! Будь къ намъ добръ и милостивъ, Господи!» На сердцѣ у меня стало такъ легко. Венеція со своими пустынными каналами и старинными дворцами стала казаться мнѣ прекраснымъ пловучимъ островомъ фей.
На слѣдующее утро, все еще подъ впечатлѣніемъ вчерашняго прекраснаго вечера, я сѣлъ въ гондолу и поѣхалъ съ визитомъ къ сестрѣ Подесты. Говоря откровенно, мнѣ хотѣлось поскорѣе увидѣть молодую дѣвушку, которая вчера оказала мнѣ такую честь и слыла царицей красоты.—Это дворецъ Отелло!—сказалъ мой гондольеръ, когда мы подплыли къ старинному зданію, и повторилъ исторію его перваго владѣльца, венеціанскаго мавра, задушившаго свою прекрасную жену Дездемону. Гребецъ прибавилъ, что всѣ туристы-англичане обязательно посѣщаютъ этотъ дворецъ, словно храмъ св. Марка или арсеналъ.
У Подесты меня приняли точно родного. Роза, сестра Подесты, заговорила о своемъ дорогомъ умершемъ братѣ и о веселомъ Неаполѣ, котораго она не видала вотъ ужъ четыре года.—Да,—сказала она:—Марія тоже соскучилась, и вотъ, въ одинъ прекрасный день мы возьмемъ да и уѣдемъ съ ней туда! Я хочу еще разъ передъ смертью увидѣть Везувій и чудный Капри.—Вошла Марія и какъ-то застѣнчиво протянула мнѣ руку. Какъ она была хороша! Сегодня она показалась мнѣ еще прекраснѣе, чѣмъ вчера. Поджіо былъ правъ; она дѣйствительно могла послужить олицетвореніемъ младшей изъ Грацій. Кто могъ сравниться съ ней красотою? Можетъ быть, Лара? Да! Слѣпая дѣвушка въ лохмотьяхъ, съ маленькимъ вѣнкомъ изъ фіалокъ на головѣ, красотою не уступала Маріи въ ея богатомъ нарядѣ. А закрытые глаза говорили моему сердцу даже больше, нежели чудный взглядъ этихъ темныхъ очей. На лицѣ Маріи лежалъ такой же отпечатокъ грусти, какъ и у Лары, но темные глаза свѣтились такою ясною, спокойною радостью, какой, конечно, не знавала слѣпая. Многое въ Маріи напоминало мнѣ совершенно незнакомую ей слѣпую нищую, и я даже испытывалъ, глядя на племянницу Подесты, то же чувство какого-то особаго благоговѣнія, которое внушила мнѣ Лара. Я былъ оживленъ, разговорчивъ и, видимо, произвелъ на всю семью самое благопріятное впечатлѣніе. Марія же, кажется, увлеклась моимъ краснорѣчіемъ не меньше, чѣмъ я ея красотой. Я любовался ею, какъ влюбленный любуется дивною статуей, похожею на его возлюбленную. Въ Маріи я, почти, какъ въ зеркалѣ, видѣлъ красавицу Лару; душою же она напоминала мнѣ Фламинію, внушала мнѣ такое же довѣріе; мнѣ казалось, что мы съ нею давно, давно знакомы.