Теперь я подхожу къ описанію событія, почти заслонившаго собою всѣ остальныя близкія къ нему. Такъ заслоняетъ собой отъ взоровъ путника могучая пинія растущія возлѣ нея мелкія деревца. Поэтому я коснусь остальныхъ событій этого періода моей жизни лишь мимоходомъ. Я часто бывалъ въ домѣ Подесты, сталъ, по ихъ словамъ, душою ихъ семейнаго кружка. Роза бесѣдовала со мною о своемъ миломъ Неаполѣ, а я читалъ ей «Божественную Комедію», Альфіери и Николини, и восхищался умомъ и душою Маріи. Поджіо оставался моимъ лучшимъ другомъ; семья Подесты узнала объ этомъ, и его также пригласили бывать у нихъ. Онъ не зналъ, какъ выразить мнѣ свою признательность, говоря, что, только благодаря нашей дружбѣ, а не своимъ собственнымъ заслугамъ, онъ удостоился чести быть принятымъ въ домѣ Подесты и сталъ, такимъ образомъ, предметомъ зависти для всей венеціанской молодежи. Слухи о моемъ импровизаторскомъ талантѣ облетѣли, между тѣмъ, весь городъ, и меня положительно не выпускали изъ знакомыхъ мнѣ домовъ, пока я не удовлетворялъ общему желанію—послушать мои импровизаціи. Всѣ восхищались ими, даже первые художники Венеціи признавали во мнѣ собрата и все совѣтовали мнѣ выступить публично. Отказаться я не могъ и выступилъ разъ вечеромъ передъ членами Академіи Художествъ. Импровизаціи на темы: «Походъ Дандоло на Константинополь» и «Бронзовые кони надъ порталомъ собора св. Марка», стяжали мнѣ почетное званіе члена академіи. Но еще большая радость ждала меня въ домѣ Подесты. Въ одинъ прекрасный день Марія подала мнѣ ящичекъ, въ которомъ лежало чудное ожерелье изъ маленькихъ, удивительно изящныхъ и пестрыхъ раковинъ, нанизанныхъ на шелковую нить. Это былъ подарокъ отъ несчастныхъ сиротъ на Лидо, которые считали меня своимъ благодѣтелемъ.
— Что за прелесть!—сказала Марія.
— Спрячьте и подарите своей невѣстѣ!—сказала Роза.—Это будетъ прекрасный подарокъ; его и дали вамъ для этой цѣли.
— Невѣстѣ!—серьезно повторилъ я.—У меня нѣтъ ея!
— Ну, будетъ!—сказала Рога.—И еще какая! Красавица изъ красавицъ!
— Никогда!—грустно повторилъ я, потупивъ глаза подъ впечатлѣніемъ воспоминаній о своихъ утратахъ. Марія утихла при видѣ моего унынія. Она съ такою радостью взялась поднести мнѣ этотъ подарокъ, переданный ей отъ бѣдняковъ черезъ Поджіо, и вотъ, теперь я стоялъ такой разстроенный! Видно было, что я не въ силахъ превозмочь свои чувства. Ожерелье я продолжалъ держать въ рукахъ. Я охотно подарилъ бы его Маріи, но слова Розы удерживали меня. Марія, вѣрно, отгадала мою мысль: когда я взглянулъ на нее, она слегка покраснѣла.
— Рѣдко вы навѣщаете насъ!—сказала мнѣ жена моего банкира въ одинъ изъ слѣдующихъ моихъ визитовъ.—Зато вы часто бываете у Подесты! Да, тамъ веселѣе! Марія, вѣдь, первая красавица во всей Венеціи, а вы нашъ первый импровизаторъ! Итакъ, партія подходящая! У дѣвушки прекрасное имѣніе въ Калабріи; оно досталось ей по наслѣдству, или куплено на унаслѣдованный капиталъ. Смѣлѣе, и вы найдете свое счастье! Вамъ будетъ завидовать вся Венеція!
— Неужели вы считаете меня способнымъ преслѣдовать такія корыстныя цѣли!—сказалъ я.—Я какъ нельзя болѣе далекъ отъ того, чтобы позволить себѣ влюбиться въ Марію! Красота ея плѣняетъ меня, какъ и всякая красота, но любить ее я и не думаю! И до денегъ ея мнѣ нѣтъ дѣла!
— Ну, и ими не слѣдуетъ пренебрегать!—сказала хозяйка.—Любовь тогда только высшее блаженство жизни, если она хорошо обставлена матеріально! Надо же чѣмъ-нибудь жить!—Она засмѣялась и протянула мнѣ руку.
Меня зло взяло, что могли такъ думать обо мнѣ, и я рѣшился порѣже бывать у Подесты, какъ ни нравился мнѣ онъ самъ и его домашніе. Я было разсчитывалъ провести у нихъ и этотъ вечеръ, но теперь перемѣнилъ намѣреніе. Я былъ очень взволнованъ. «Впрочемъ, стоитъ-ли волноваться?» мелькнуло у меня вслѣдъ затѣмъ. «Нѣтъ, не хочу сердиться! Хочу быть веселымъ! Жизнь прекрасна, только не порть ее себѣ самъ. Я свободенъ и не дамъ никому портить мнѣ кровь! Силы и воли во мнѣ довольно!» Былъ уже вечеръ; я блуждалъ по темнымъ узкимъ улицамъ одинъ-одинешенекъ. Дома́ здѣсь какъ будто хотѣли сойтись другъ съ другомъ вплотную, и тѣсные проходы между ними, запруженные народомъ, были ярко освѣщены огнями изъ оконъ. Длинные лучи этихъ огней дрожали и на водѣ каналовъ; быстро проносились подъ мостомъ гондолы. Зазвучала пѣсня—пѣсня о любви и поцѣлуяхъ и, какъ змѣя подъ древомъ познанія добра и зла, показала мнѣ соблазнительный образъ грѣха. Я свернулъ въ темный боковой переулокъ и наткнулся на домъ, освѣщенный ярче другихъ. Въ двери его такъ и валилъ народъ. Это былъ, если не ошибаюсь, театръ Санъ-Лука, одинъ изъ небольшихъ театровъ Венеціи. Въ немъ давались оперы; труппа была маленькая, и одна и та же опера шла ежедневно два раза, какъ въ театрѣ Фенизе, въ Неаполѣ. Первое представленіе начиналось въ четыре часа пополудни и оканчивалось въ шесть, а второе начиналось въ восемь. Входъ стоилъ очень дешево, но зато и нечего было разсчитывать на что-нибудь особенное. Тѣмъ не менѣе, любовь къ музыкѣ низшихъ классовъ общества и любопытство наѣзжихъ иностранцевъ обезпечивали импрессаріо хорошій сборъ даже два раза въ вечеръ. Афиша гласила: «Сегодня «Донна Каритея, королева Испанская»; музыка Меркаданте». «Можно, вѣдь, и уйти, если соскучишься!» подумалъ я. «А мнѣ хочется посмотрѣть на красивыхъ женщинъ. И во мнѣ кипитъ такая же кровь, какъ у Бернардо, какъ у Федериго! Полно насмѣхаться надъ мальчишкой изъ Кампаньи, у котораго-де въ жилахъ течетъ козье молоко! Да, смотри я на жизнь всегда такъ легко, какъ сейчасъ, мнѣ бы повезло не такъ! А жизнь такъ коротка! Старость несетъ съ собою леденящій морозъ!»
Я вошелъ; мнѣ вручили грязный билетикъ и указали на ложу, ближайшую къ сценѣ. Въ театрѣ было всего два яруса; зрительная зала была довольно глубока, но сцена съ блюдечко, а, между тѣмъ, дававшаяся опера требовала сложной постановки и большого числа участвующихъ лицъ. Внутренняя обивка ложъ была грязна и потрепана; низкій потолокъ просто давилъ залу. Какой-то человѣкъ, въ одномъ жилетѣ, безъ фрака, вышелъ зажигать лампы. Въ партерѣ шли громкіе разговоры. Вотъ появились музыканты,—всего четверо. По всему видно было, что́ обѣщало самое представленіе, но я всетаки рѣшилъ прослушать первое дѣйствіе и сталъ оглядывать дамъ въ ложахъ. Ни одна мнѣ не понравилась. Въ сосѣднюю ложу вошелъ молодой человѣкъ, съ которымъ я встрѣчался въ обществѣ. Онъ поздоровался со мною, улыбаясь и выражая свое удивленіе по поводу нашей встрѣчи въ такомъ театрикѣ.—Впрочемъ,—прибавилъ онъ:—здѣсь часто можно очутиться въ очень пріятномъ сосѣдствѣ, да и знакомства при этомъ мягкомъ полусвѣтѣ завязываются очень легко!—Онъ говорилъ такъ громко, что ему зашикали,—увертюра уже началась. Музыка была плачевная. Весь хоръ состоялъ изъ двухъ женщинъ и трехъ мужчинъ, взятыхъ какъ будто прямо отъ сохи и облеченныхъ въ рыцарскіе наряды.—Да, не важно!—сказалъ мой сосѣдъ.—Но солисты здѣсь иногда очень приличны. Комикъ, напримѣръ, годился бы на сцену любого большого театра. О, Господи!—вздохнулъ онъ вдругъ, при видѣ выступившей на сцену, въ сопровожденіи двухъ дамъ, королевы:—Такъ сегодня поетъ она! Ну, тогда я не дамъ и гроша за все представленіе. Жанетта была бы куда лучше!
Королеву пѣла маленькая, невзрачная особа съ тонкимъ, острымъ профилемъ и впалыми глазами. Костюмъ сидѣлъ на ней плохо; королевою явилась сама нищета; и всетаки меня удивило какое-то особое благородство ея манеръ, такъ мало вязавшееся со всѣмъ остальнымъ; молоденькой, хорошенькой дѣвушкѣ оно было бы какъ нельзя болѣе къ лицу. Вотъ пѣвица подошла къ самой рампѣ… Сердце мое забилось, и я, отказываясь вѣрить собственнымъ глазамъ, едва посмѣлъ спросить сосѣда объ ея имени.—Ее зовутъ Аннунціатою!—отвѣтилъ онъ.—У нея ни голоса, ни наружности,—просто сосулька какая-то!—Каждое его слово ядомъ разливалось у меня по сердцу. Я сидѣлъ, какъ пригвожденный къ мѣсту, я глазъ не могъ оторвать отъ пѣвицы. Она запѣла. Нѣтъ, это не ея голосъ, не моей Аннунціаты! Глухой, усталый, дрожащій!
— Замѣтны всетаки слѣды хорошей школы!—сказалъ мой сосѣдъ.—Но голоса нѣтъ.
— Да, она не похожа на свою соименницу Аннунціату, молодую испанку, которая блистала когда-то въ Римѣ и Неаполѣ!—замѣтилъ я.
— Да, вѣдь, это она сама!—отвѣтилъ онъ.—Лѣтъ семь, восемь тому назадъ она играла блестящую роль. Тогда она была молода и пѣла, говорятъ, какъ Малибранъ, но теперь пѣсенка ея спѣта! Это, вѣдь, общая судьба подобныхъ талантовъ! Нѣсколько лѣтъ онѣ находятся на зенитѣ своей славы и, ослѣпленныя успѣхомъ, не замѣчаютъ, какъ мало-по-малу голосъ ихъ идетъ на убыль, не покидаютъ благоразумно сцены въ самомъ разгарѣ своей славы, и публика первая замѣчаетъ печальную перемѣну. Вотъ что грустно! Къ тому же и живутъ-то эти дамы обыкновенно очень весело и спускаютъ все, что пріобрѣтаютъ, а потомъ ужъ, конечно, быстро катятся подъ гору. Вы, вѣрно, слышали ее прежде въ Римѣ?
— Да, нѣсколько разъ!—отвѣтилъ я.
— Воображаю, какую перемѣну вы нашли въ ней! Да, нельзя не пожалѣть ее. Говорятъ, она потеряла голосъ послѣ трудной болѣзни, всего четыре года тому назадъ. Но публика, вѣдь, въ этомъ не виновата! Что же, похлопаете ей ради стараго знакомства? Я помогу! Порадуемъ старушку!—Онъ громко заапплодировалъ, кое-кто въ партерѣ послѣдовалъ его примѣру, но затѣмъ вслѣдъ гордо уходившей со сцены королевѣ раздалось шиканье. Да, это была Аннунціата!—Fuimus Troes!—шепнулъ мнѣ мой сосѣдъ.
Затѣмъ выступила въ мужской роли примадонна труппы, молодая, красивая, прекрасно сложенная дѣвушка съ жгучими черными глазами. Ее встрѣтили криками «браво» и шумными апплодисментами.
Въ моей душѣ поднялась цѣлая буря воспоминаній: восторгъ римской публики и чествованіе Аннунціаты, ея тріумфы и моя любовь къ ней!.. Итакъ, Бернардо бросилъ ее! Или она не любила его? Но, вѣдь, я самъ видѣлъ, какъ она склонилась надъ нимъ и поцѣловала его въ лобъ. Да, онъ бросилъ ее, бросилъ, когда она заболѣла, когда красота ея увяла; онъ любилъ въ ней только красоту!
Она опять показалась на сценѣ. Какой у нея былъ страдальческій видъ! Какъ она постарѣла! Это былъ нарумяненный трупъ! Видъ его пугалъ меня. Я негодовалъ на Бернардо за то, что онъ бросилъ ее, когда пропала ея красота, а не это же ли обстоятельство такъ больно уязвляло теперь меня самого? Душою Аннунціата, вѣдь, навѣрное осталась та же!
— Вамъ нездоровится?—спросилъ меня мой сосѣдъ, видя, что я блѣднѣю.
— Тутъ такая духота!—сказалъ я, всталъ, вышелъ изъ ложи и изъ театра и опрометью бросился по узкимъ улицамъ. Обуреваемый чувствами, я самъ не зналъ, куда иду, и, спустя нѣсколько времени, опять вышелъ къ театру. Какъ-разъ въ это время человѣкъ срывалъ съ дверей афишу, чтобы наклеить новую.—Гдѣ живетъ Аннунціата?—спросилъ я у него шопотомъ. Онъ обернулся ко мнѣ, поглядѣлъ на меня и переспросилъ:—Аннунціата? Не Аврелія-ли? Та, что играла мужскую роль? Я укажу вамъ, гдѣ она живетъ, но теперь она еще не освободилась.—Нѣтъ, нѣтъ! Мнѣ надо Аннунціату, которая пѣла королеву!—отвѣтилъ я. Слуга смѣрилъ меня взглядомъ.—Эту худышку.—спросилъ онъ.—Ну, она, я думаю, отвыкла принимать гостей! Оно, вѣдь, и понятно! Впрочемъ, я покажу, гдѣ она живетъ,—синьоръ, вѣрно, не заставитъ меня трудиться даромъ! Но раньше, какъ черезъ часъ, опера не кончится, и она не будетъ дома!—Такъ подожди меня здѣсь!—сказалъ я, сѣлъ въ гондолу и велѣлъ везти себя, куда хотятъ. Я былъ глубоко опечаленъ, но непремѣнно хотѣлъ увидѣться и поговорить съ Аннунціатою. Она была несчастна! Но что я могъ сдѣлать для нея? И всетаки печаль и состраданіе влекли меня къ ней неудержимо. Ровно черезъ часъ гондола доставила меня обратно къ театру, гдѣ ждалъ меня человѣкъ. Узкими, грязными переходами провелъ онъ меня къ старому, ветхому дому. Въ коморкѣ, подъ самою крышей свѣтился огонекъ. Человѣкъ указалъ мнѣ на него.—Она живетъ тамъ?—воскликнулъ я.—Я провожу Eccellenza!—сказалъ онъ и дернулъ звонокъ.—Кто тамъ?—раздался сверху женскій голосъ.—Марко Лугано!—отвѣтилъ онъ, и дверь отворилась. Въ корридорѣ было совсѣмъ темно; масло въ лампадкѣ передъ образомъ Мадонны все выгорѣло, и только кончикъ фитиля свѣтился кровавою точкою. Я держался за слугу. Вотъ наверху отворилась дверь, и блеснулъ лучъ свѣта.—Она сама идетъ!—сказалъ слуга. Я сунулъ ему въ руку деньги, онъ поблагодарилъ и шмыгнулъ назадъ, а я сталъ взбираться по лѣстницѣ.
— Что, Марко Лугано? Какія-нибудь перемѣны на завтра?—услышалъ я голосъ Аннунціаты, стоявшей въ дверяхъ. Голова ея была прикрыта шелковымъ платочкомъ, на плечи наброшена накидка.—Не упадите, Марко Лугано!—продолжала она и вошла въ комнату; я за нею.
— Кто вы, что вамъ надо!—испуганно спросила она, увидѣвъ меня.
— Аннунціата!—горестно воскликнулъ я.
Она впилась въ меня взоромъ, затѣмъ вскрикнула:—Іисусъ, Марія!—и закрыла лицо руками.
— Старый знакомый, другъ вашъ, которому вы когда-то доставили столько радости, столько счастья, пришелъ навѣстить васъ, пожать вашу руку!—сказалъ я. Она отняла руки отъ лица и стояла передо мною блѣдная, какъ смерть; выразительные черные глаза ея такъ и горѣли. Аннунціата постарѣла, видъ у нея былъ страдальческій, но лицо хранило еще слѣды былой красоты, взглядъ былъ такъ же выразителенъ и задушевно-грустенъ.
— Антоніо!—произнесла она, и я замѣтилъ слезы въ ея взорѣ.—Вотъ гдѣ мы встрѣтились! Оставьте меня! Наши дороги разошлись. Ваша повела васъ въ гору, къ счастію, моя внизъ… тоже къ счастію!—болѣзненно вздохнула она.
— Не гоните меня!—сказалъ я.—Я пришелъ къ вамъ какъ другъ, какъ братъ! Сердце мое влечетъ меня къ вамъ! Вы несчастны, вы, доставлявшая радости тысячамъ, боготворимая тысячами!
— Счастье перемѣнчиво!—отвѣтила она.—Оно сопутствуетъ только молодости и красотѣ, и люди окружаютъ ихъ тріумфальную колесницу. Умъ же и сердце не цѣнятся ни во что; ихъ забываютъ ради молодости и красоты, и люди всегда правы!
— Вы были больны, Аннунціата!—сказалъ я нетвердымъ голосомъ.
— Очень больна! Почти цѣлый годъ! Но не умерла!—сказала она съ горькой улыбкою.—Умерла только моя молодость, умеръ мой голосъ, и публика умолкла, увидѣвъ двухъ мертвецовъ въ одномъ тѣлѣ! Врачи говорили, что они умерли не навсегда, что они еще оживутъ, и тѣло вѣрило! Тѣло нуждалось въ одеждѣ и въ пищѣ и истратило на это въ два года послѣднія средства! Потомъ пришлось румяниться и выступать, какъ будто мертвецы воскресли, но выступать въ тѣни, чтобы не испугать людей своимъ видомъ, выступать въ маленькомъ, плохо освѣщенномъ театрѣ! Но и тамъ замѣтили, что молодость и голосъ умерли, погребены навѣки! Аннунціата умерла, вонъ виситъ ея портретъ!—и она указала на стѣну.
Въ убогой коморкѣ висѣла картина, поясной портретъ, въ богатой золоченой рамѣ, представлявшей такой рѣзкій контрастъ съ окружавшею обстановкой. Это былъ портретъ Аннунціаты, писанный Дидо; съ него глядѣла на меня та самая Аннунціата, чистая, гордая красавица, которая жила въ моей душѣ! Я перевелъ взглядъ на живую Аннунціату; она закрыла лицо руками и заплакала.—Оставьте меня! Забудьте о моемъ существованіи, какъ всѣ другіе!—молила она, махая мнѣ рукой.
— Не могу!—сказалъ я.—Не могу я такъ оставить васъ! Мадонна добра и милостива! Она поможетъ намъ всѣмъ!
— Антоніо!—сказала она серьезно.—Вы не можете глумиться надъ несчастною! Нѣтъ, вы не похожи на прочихъ, я всегда думала это. Но я не понимаю васъ! Когда всѣ еще осыпали меня похвалами и лестью, вы оставили, покинули меня, а теперь, когда все, чѣмъ я плѣняла людей, исчезло безъ слѣда, когда всѣ равнодушны ко мнѣ, вы приходите ко мнѣ, отыскиваете меня…
— Вы сами оттолкнули меня!—воскликнулъ я.—Вы заставили меня кинуться въ свѣтъ, очертя голову!.. Конечно, то была воля судьбы!—прибавилъ я мягче. Она молчала, но какъ-то странно смотрѣла на меня, словно собиралась сказать что-то. Затѣмъ губы ея зашевелились, но она всетаки не издала ни звука, только глубоко вздохнула и закрыла глаза. Спустя минуту, она открыла ихъ, провела рукою по лбу, какъ будто у нея мелькнула мысль, извѣстная только Богу, да ей, и сказала:—Такъ я увидѣла васъ еще разъ! Я чувствую, что вы добрый, благородный человѣкъ! Вы будете счастливѣе, чѣмъ я! Я спѣла свою лебединую пѣсню. Красота увяла, я одинока! Отъ счастливицы Аннунціаты остался лишь вотъ этотъ портретъ на стѣнѣ… У меня къ вамъ одна просьба. Вы не откажете мнѣ! Васъ проситъ Аннунціата, которая когда-то радовала васъ!..
— Я на все готовъ для васъ!—отвѣтилъ я, цѣлуя ея руку.
— Смотрите на все, что вы видѣли сегодня, какъ на сонъ! Если мы встрѣтимся съ вами еще разъ—мы встрѣтимся, какъ незнакомые! А теперь прощайте!—она протянула мнѣ руку и добавила:—Теперь дороги наши расходятся, но мы встрѣтимся въ лучшемъ мірѣ! Прощайте, Антоніо, будьте счастливы!—Подавленный горемъ, я упалъ передъ нею на колѣни. Не знаю, что я говорилъ еще, знаю только, что она тихо вывела меня изъ комнаты; я не сопротивлялся и только плакалъ, какъ дитя, повторяя:—Я вернусь, вернусь!—Прощайте!—услышалъ я еще разъ ея голосъ, и она скрылась. Меня окружилъ безпросвѣтный мракъ; на улицѣ тоже было темно. «Боже, какъ несчастны могутъ быть твои созданья!» стоналъ я; сонъ бѣжалъ отъ моихъ глазъ. Печальная выдалась ночь!
Весь слѣдующій день я только и дѣлалъ, что составлялъ и вновь отвергалъ разные планы. Я чувствовалъ свою бѣдность! Я былъ всего-на-всего бѣдный сирота, взятый изъ Кампаньи богатыми благодѣтелями, и самыя дарованія мои только еще способствовали увеличенію моей зависимости. Впрочемъ, теперь талантъ мой, кажется, готовъ былъ вывести меня на блестящій путь. Но можетъ-ли онъ быть блестящѣе пути Аннунціаты, а даже этотъ какъ кончился? Мощный потокъ, переливавшій всѣми цвѣтами радуги, впалъ въ концѣ-концовъ въ Понтійскія болота бѣдствій!
Я непремѣнно хотѣлъ еще разъ увидѣть Аннунціату, и черезъ день вновь поднимался къ ней по узкой темной лѣстницѣ. Дверь была заперта. Я постучался. Изъ боковой двери выглянула какая-то старуха и спросила:—Вы вѣрно пришли посмотрѣть комнату? Она слишкомъ мала для васъ!
— А гдѣ же пѣвица?—спросилъ я.—Переѣхала вчера вечеромъ; кажется, даже совсѣмъ уѣхала! И такъ поспѣшно!—отвѣтила старуха.— Не знаете-ли куда?—спросилъ я.—Нѣтъ! Она и не заикнулась объ этомъ. Но вся труппа отправилась въ Падую или, кажется, въ Тріэстъ, а, можетъ быть, и въ Феррару или еще куда-нибудь!—Она открыла дверь и показала мнѣ опустѣвшую комнату.
Я направился въ театръ; труппа дѣйствительно дала вчера послѣднее представленіе, и теперь театръ былъ закрытъ. Такъ она уѣхала! Несчастная Аннунціата! И виною всѣхъ ея несчастій Бернардо! Онъ же виноватъ и во всемъ, что касалось меня! Не будь его, люби Аннунціата меня, талантъ мой развернулся бы въ полномъ блескѣ, и вся моя жизнь сложилась бы иначе! Послѣдуй я тогда за нею, избери себѣ поприще импровизатора, я раздѣлилъ бы ея тріумфы, все было бы иначе, и скорбь не оставила бы на ея челѣ своихъ глубокихъ слѣдовъ!