Поджіо навѣстилъ меня и принялся подшучивать надъ внезапною перемѣной во мнѣ. Но я не могъ открыться ни ему, никому бы то нибыло.—У тебя такой видъ, точно на тебя повѣялъ сирокко!—сказалъ онъ.—Не изъ сердца-ли дуетъ этотъ знойный вѣтеръ? Маленькая птичка, что живетъ тамъ, можетъ сгорѣть, а, она, вѣдь не Фениксъ, вновь не возродится! Ее надо время-отъ-времени выпускать на волю! Пусть поклюетъ спѣлыя ягодки въ полѣ и пощиплетъ нѣжныя розы на балконѣ, словомъ, пусть кушаетъ на здоровье! Такъ дѣлаю я, и моя птичка здорова, весела, поетъ и веселитъ меня! Вотъ и объясненіе моего веселаго нрава! И тебѣ надо слѣдовать моему примѣру! Ужъ кому другому, а поэту-то необходимо имѣть въ груди настоящую живую птичку, знакомую со вкусомъ и розъ, и ягодъ, и кислаго, и сладкаго, и гущи, и нектара!
— Прекрасныя у тебя понятія о поэтѣ!—сказалъ я.
— Христосъ же принялъ на себя человѣческій образъ, сходилъ даже въ адъ къ грѣшникамъ! Божественное должно смѣшиваться съ земнымъ, чтобы произвести нѣчто совершенное! Но, однако, я начинаю читать лекцію! Я, правда, и обѣщалъ прочесть тебѣ проповѣдь, но, кажется, на иную тему. Съ чего это вы, ваша милость, вдругъ бросили своихъ друзей? Три дня не заглядывали къ Подестѣ? Нехорошо, очень нехорошо! Вся семья сердится на васъ. Сегодня же изволь отправиться къ нимъ и на колѣняхъ просить прощенья! Три дня не заглядывать въ домъ Подесты! Это мнѣ сказала синьора Роза. Что случилось съ тобою?
— Я былъ нездоровъ и не выходилъ изъ дома!
— Ну, ужъ нѣтъ, дружище, это мы знаемъ получше! Третьяго дня вечеромъ ты слушалъ оперу «Королева Испанская», въ которой рыцаря поетъ красотка Аврелія, настоящій неистовый Орландъ въ миніатюрѣ! Но изъ-за такого завоеванія нечего, кажется, голову терять! Я думаю, не Богъ вѣсть какого труда оно стоило. Ну, да какъ бы тамъ ни было, изволь теперь вмѣстѣ со мною отправиться обѣдать къ Подестѣ. Насъ пригласили, и я далъ слово привести тебя.
— Поджіо!—сказалъ я серьезно.—Тебѣ я скажу причину, почему я не былъ у нихъ такъ долго и впредь буду бывать рѣже!—и я передалъ ему свой разговоръ съ женою банкира.
— Ну!—сказалъ Поджіо.—А по мнѣ, пусть бы говорили, что хотѣли! Неужели ты только изъ-за этого не хочешь идти туда? И что мудренаго въ этихъ толкахъ? Я и самъ того же мнѣнія! Это, вѣдь, такъ естественно! Но такъ-ли оно или нѣтъ, тебѣ всетаки не слѣдуетъ быть неучтивымъ! Марія хороша собою, даже очень хороша, умна и добра, и ты любишь ее; это ясно видно.
— Нѣтъ, нѣтъ!—воскликнулъ я.—И не думаю! Марія только напоминаетъ мнѣ одну слѣпую дѣвочку, которую я разъ видѣлъ и которая плѣнила меня, какъ можетъ плѣнить ребенокъ. Сходство съ нею поразило меня въ Маріи и невольно влечетъ къ ней.
— Марія тоже была слѣпа!—сказалъ Поджіо серьезно.—Она пріѣхала изъ Греціи слѣпою, но дядя ея, неаполитанскій врачъ, сдѣлалъ ей операцію.
— Мою слѣпую звали не Маріей!—отвѣтилъ я.
— Твою слѣпую!—весело повторилъ Поджіо.—Должно быть, эта слѣпая дѣвочка необыкновенное существо, что ты ищешь въ Маріи только сходства съ нею. Но, конечно, это одна аллегорія: это былъ самъ слѣпой божокъ любви! Онъ-то и заставляетъ тебя любоваться Маріей! Ты, вѣдь, самъ теперь признался! И не успѣемъ мы оглянуться, какъ вы обвѣнчаетесь и уѣдете изъ Венеціи!
— Ты просто оскорбляешь меня Поджіо!—сказалъ я.—Я никогда не женюсь! Моя мечта о любви разсѣялась, и я уже больше не буду обольщать себя новою! Клянусь тебѣ, что я никогда…
— Ну, ну, только не клянись!—прервалъ онъ меня. Я вѣрю тебѣ и стану разувѣрять всѣхъ, кто скажетъ, что вы—парочка! Но не клянись, что никогда не женишься! Можетъ быть, ты ближе къ браку, чѣмъ самъ думаешь! Не пройдетъ и года, какъ сыграемъ свадьбу!
— Твою, можетъ быть, но не мою!
— Такъ ты думаешь, я могу жениться!—воскликнулъ онъ.—Нѣтъ, другъ мой, у меня нѣтъ средствъ содержать жену. Это удовольствіе обходится слишкомъ дорого!
— Твоя свадьба навѣрно будетъ раньше моей!—повторилъ я.—Можетъ быть, даже тебѣ достанется сама красавица Марія. Въ городѣ говорятъ, что я готовъ предложить ей свою руку, а она, между тѣмъ, отдастъ свою тебѣ!
— И плохо сдѣлаетъ!—сказалъ онъ, смѣясь.—Я желаю ей лучшаго мужа! Вотъ что, побьемся объ закладъ: я говорю, что ты женишься—на Маріи-ли или на комъ другомъ все равно, но женишься; я же останусь старымъ холостякомъ. Закладъ—двѣ бутылки шампанскаго! Мы разопьемъ ихъ въ день твоей свадьбы!
— Идетъ!—сказалъ я, тоже смѣясь. Затѣмъ, мнѣ пришлось отправиться съ нимъ къ Подестѣ. Роза побранила меня, Подеста тоже. Марія молчала, а я не сводилъ съ нея глазъ,—говорили, вѣдь, что она моя невѣста! Роза чокнулась со мною.
— Ни одна женщина не должна пить за его здоровье!—заявилъ Поджіо.—Онъ поклялся въ вѣчной ненависти къ женщинамъ, сказалъ, что никогда не женится!
— Въ вѣчной ненависти?—повторилъ я.—Нѣтъ! Мое рѣшеніе не жениться ничуть не мѣшаетъ мнѣ высоко цѣнить и уважать прекрасную половину рода человѣческаго, созданную для услады нашей жизни.
— Вы рѣшили не жениться!—воскликнулъ Подеста.—Ну, такая идея не дѣлаетъ чести вашему генію. И друзьямъ не годится разглашать о ней!—добавилъ онъ шутливо, обращаясь къ Поджіо.
— Мнѣ хочется скомпрометтировать его!—отвѣтилъ Поджіо.—А то онъ, чего добраго, еще влюбится въ свою единственную дурную идею и останется при ней ради ея блестящей оригинальности!—Всѣ принялись подтрунивать надо мною и стараться развеселить меня. Вино и кушанья были превосходны, и мнѣ невольно вспомнилось бѣдственное положеніе Аннунціаты,—она можетъ быть, голодаетъ теперь!
— Вы обѣщали почитать намъ сочиненія Сильвіо Пеллико!—сказала мнѣ Роза, когда я прощался съ нею.—Не забудьте же, приходите къ намъ попрежнему каждый день! Вы избаловали насъ, и мы цѣнимъ ваше вниманіе больше, чѣмъ кто-либо въ Венеціи.
И я опять сталъ ходить къ нимъ ежедневно, видя, какъ они всѣ любятъ меня. Прошло уже около мѣсяца со времени моего свиданія съ Аннунціатой, а мнѣ такъ-таки ничего и не удалось узнать о ней. Приходилось разсчитывать только на случай. Однажды вечеромъ Марія показалась мнѣ особенно задумчивою и печальною. Я читалъ имъ вслухъ, но она слушала крайне разсѣянно. Вдругъ Роза зачѣмъ-то вышла изъ комнаты, и я въ первый разъ остался наединѣ съ Маріей. Предчувствіе чего-то дурного сжало мнѣ сердце. Я попытался было завязать разговоръ о Сильвіо Пеллико и о вліяніи политическихъ событій на его поэтическое дарованіе.
— Синьоръ аббатъ!—сказала она, какъ будто не слышала моихъ словъ, занятая какою-то мыслью.—Антоніо!—продолжала она дрожащимъ голосомъ и покраснѣла.—Мнѣ надо поговорить съ вами! Я дала слово умирающей и хочу сдержать его!—Тутъ она остановилась. Я молчалъ, пораженный ея словами.—Мы, вѣдь, не совсѣмъ чужіе другъ другу, а мнѣ всетаки такъ страшно въ эту минуту!—и она поблѣднѣла.
— Ради Бога, скажите мнѣ, что случилось?—не выдержалъ я.
— Неисповѣдимая воля Провидѣнія вмѣшиваетъ меня въ вашу жизнь, дѣлаетъ меня повѣренною тайны, о которой не долженъ бы вѣдать никто посторонній. Но я сдержу слово, данное умершей, и не скажу объ этомъ никому, даже добрѣйшей Розѣ.—Тутъ Марія вынула маленькій пакетъ.—Возьмите, я обѣщала передать это вамъ! Тутъ, вѣрно, объясненіе всего. Я два дня носила этотъ пакетъ при себѣ, не зная, какъ исполнить свое обѣщаніе. Теперь оно исполнено! Не говорите объ этомъ никому. Я тоже буду молчать.
— Но отъ кого онъ?—спросилъ я.—Я не долженъ знать этого?
— О, Господи!—воскликнула она и выбѣжала изъ комнаты. Я поспѣшилъ домой и вскрылъ пакетъ. Въ немъ лежало нѣсколько бумажекъ. Я взглянулъ на первую: моя собственная рука, стихи, написанные карандашомъ! Внизу же, словно въ надгробной надписи, были поставлены чернилами три креста. Это было то самое стихотвореніе, которое я бросилъ къ ногамъ Аннунціаты въ ея первый дебютъ въ Римѣ.—Аннунціата!—тяжело вздохнулъ я.—О, Матерь Божія, это отъ нея!—Между бумагами было еще запечатанное письмо съ надписью: «Антоніо». Я разорвалъ конвертъ. Да, это она писала мнѣ! Половина письма была написана, какъ я понялъ, въ ночь послѣ моего посѣщенія; остальное же приписано позже слабою, дрожащею рукою.
Вотъ что я прочелъ: «Я видѣла тебя, Антоніо, видѣла еще разъ! Это было моимъ единственнымъ желаніемъ, хотя я и боялась минуты этого свиданія, какъ боятся смерти, даже если она несетъ съ собою счастье. Прошло всего нѣсколько часовъ съ минуты нашей встрѣчи; когда же ты прочтешь эти строки, пройдутъ уже мѣсяцы, но не больше. Говорятъ, кто увидѣлъ самого себя, скоро умретъ. Ты былъ половиною моей души, моею постоянною мыслью, и я увидѣла тебя. Ты видѣлъ меня и въ дни счастья, и въ дни бѣдствія! Ты одинъ захотѣлъ узнать бѣдную, всѣми забытую Аннунціату! Но я и заслуживала этого, Антоніо! Теперь я смѣю открыться тебѣ: когда ты прочтешь это, меня уже не будетъ въ живыхъ. Я любила тебя, любила съ того счастливаго времени и до послѣдней минуты. Но Мадоннѣ не угодно было соединить насъ на этомъ свѣтѣ. Я знала, что ты любишь меня, еще прежде того несчастнаго вечера, когда ты выстрѣлилъ въ Бернардо и открылся мнѣ. Ужасъ и горе въ первую минуту послѣ случившагося несчастія, которое, я знала, могло разлучить насъ, сковали мой языкъ и заставили меня приникнуть къ тѣлу убитаго. А ты исчезъ, и я больше не видала тебя! Бернардо былъ раненъ не смертельно; я не отходила отъ него, пока не убѣдилась въ этомъ. Неужели это заставило тебя сомнѣваться въ моей любви къ тебѣ? Я не знала, гдѣ ты, и не могла узнать. Черезъ нѣсколько дней ко мнѣ явилась какая-то странная старуха и подала мнѣ записку отъ тебя. Ты писалъ: «Иду въ Неаполь». Старуха сказала, что тебѣ нужны паспортъ и деньги. Я заставила Бернардо выпросить паспортъ у его дяди, сенатора. Въ то время мое желаніе было еще закономъ, слово мое имѣло силу, и я добилась, чего хотѣла. Бернардо тоже былъ огорченъ за тебя. Онъ оправился и любилъ меня попрежнему, любилъ, я думаю, искренно, но я любила одного тебя! Бернардо оставилъ Римъ. Я хотѣла немедленно отправиться въ Неаполь, но болѣзнь моей старой воспитательницы задержала меня цѣлый мѣсяцъ въ Мола ди Гаэта. Когда мы затѣмъ пріѣхали въ Неаполь, я услышала о молодомъ импровизаторѣ Ченчи, выступившемъ впервые въ самый вечеръ моего пріѣзда. Я догадалась, что это былъ ты. Сейчасъ же моя воспитательница написала тебѣ. Она не подписалась, но назвала тебѣ улицу и домъ, гдѣ мы жили. Ты не пришелъ. Она написала еще разъ, правда, опять не подписалась, но ты долженъ былъ знать, отъ кого этотъ призывъ: «Приходите, Антоніо! Потрясеніе, вызванное нашею послѣднею несчастною встрѣчей, теперь прошло. Приходите скорѣе! Смотрите на все, какъ на недоразумѣніе. Все еще можетъ устроиться прекрасно, только не медлите, приходите!» Но ты не пришелъ! Между тѣмъ, я узнала, что ты прочелъ письма. Ты сейчасъ же уѣхалъ въ Римъ. Что должна была я подумать? Что ты разлюбилъ меня? Я тоже была горда, Антоніо! Свѣтъ сдѣлалъ меня тщеславною! Я не забыла тебя, я только отказалась отъ тебя и страдала отъ этого. Моя старая воспитательница умерла, братъ ея тоже. Они замѣняли мнѣ родителей; послѣ ихъ смерти я осталась одна, одна въ цѣломъ свѣтѣ! Но я была его любимицей, была молода, красива, восхищала всѣхъ своимъ пѣніемъ. Это былъ послѣдній счастливый годъ моей жизни! Я заболѣла на пути въ Болонью и слегла; сердце мое страдало все такъ же. Я, вѣдь, не знала, Антоніо, что ты еще любишь меня, что ты даже, когда счастье отвернется отъ меня, захочешь поцѣловать мою руку! Цѣлый годъ пролежала я больная и прожила за это время все свое состояніе. И я обѣднѣла вдвойнѣ: кромѣ средствъ, я потеряла еще и голосъ; болѣзнь отняла у меня послѣднія силы. Прошелъ годъ, прошли семь долгихъ тяжелыхъ лѣтъ, и—мы встрѣтились! Ты видѣлъ мою нищету! Ты слышалъ, какъ шикали той Аннунціатѣ, которую когда-то съ такимъ ликованіемъ везла въ каретѣ римская молодежь! Мысли мои становятся горьки, какъ и самая судьба моя! Ты пришелъ ко мнѣ! Съ моихъ глазъ какъ будто спала пелена, я почувствовала, что ты всегда любилъ меня. Ты сказалъ мнѣ, что я оттолкнула тебя, заставила броситься въ свѣтъ, очертя голову. Ахъ, ты не зналъ, какъ я любила тебя, какъ хотѣла заключить тебя въ свои объятія! Я увидѣла тебя еще разъ, твой поцѣлуй опять обжегъ мою руку, какъ въ былыя счастливыя времена… Мы разстались, теперь я опять сижу въ своей коморкѣ одна… Завтра я покину ее, покину, можетъ быть, и Венецію. Не жалѣй обо мнѣ, Антоніо! Мадонна добра и милостива! Вспоминай меня добромъ! Тебя проситъ объ этомъ умершая Аннунціата, которая такъ любила тебя, а теперь… молится за тебя на небѣ!»
Слезы такъ и бѣжали изъ моихъ глазъ, пока я читалъ письмо. Вторая часть письма была написана всего нѣсколько дней тому назадъ. Это было послѣднее прости Аннунціаты.
«Страданія мои близки къ концу! Да будетъ благословенна Мадонна за всѣ радости, которыя она даровала мнѣ въ жизни, и за всѣ страданія! Я умираю! Еще одинъ вздохъ, и все будетъ кончено. Мнѣ сказали, что красивѣйшая, благороднѣйшая дѣвушка въ Венеціи твоя невѣста. Будьте счастливы! Это послѣднее желаніе умирающей! Кромѣ этой дѣвушки, я не знаю никого въ свѣтѣ, кому бы я могла вручить для передачи тебѣ эти строки, мое послѣднее прости. И сердце говоритъ мнѣ, что она придетъ ко мнѣ! Благородное женское сердце не откажетъ умирающей въ послѣднемъ утѣшеніи. Она придетъ ко мнѣ! Будь счастливъ, Антоніо! Моя послѣдняя молитва на землѣ и первая на небѣ—за тебя и за нее, которая будетъ для тебя тѣмъ, чѣмъ не могла быть я! Душа моя была заражена тщеславіемъ; свѣтъ испортилъ ее своими похвалами. Быть можетъ, ты никогда не былъ бы счастливъ со мною! Иначе бы Мадонна и не разлучила насъ! Прощай! Прощай! Я чувствую такое спокойствіе въ сердцѣ, боль прошла, смерть приближается! Молись за меня вмѣстѣ съ Маріей!
Глубокое горе безмолвно. Пораженный, сломленный имъ, сидѣлъ я, не сводя глазъ съ письма, смоченнаго моими слезами. Аннунціата любила меня! Она была тѣмъ невидимымъ добрымъ геніемъ, который помогъ мнѣ пробраться въ Неаполь! И письма были отъ нея, а не отъ Санты! Аннунціата была больна, ввергнута въ нищету и бѣдствія, а теперь умерла, навѣрно, умерла! Въ конвертѣ лежала также записочка: «Я ѣду въ Неаполь» съ моей подписью, переданная Аннунціатѣ Фульвіею, и распечатанное письмо отъ Бернардо, въ которомъ онъ прощался съ Аннунціатою и возвѣщалъ о своемъ намѣреніи поступить на иностранную службу. Аннунціата посылала мнѣ все это черезъ Марію, называла Марію моею невѣстой! Пустые слухи дошли и до Аннунціаты, и она повѣрила имъ, призвала Марію къ себѣ. Что она сказала ей? Я вспомнилъ, съ какимъ страхомъ приступила Марія къ разговору со мною. Итакъ, и она теперь знала, что говорятъ о насъ съ нею въ Венеціи! У меня не хватало духу заговорить съ нею послѣ этого, а, между тѣмъ, надо было,—она, вѣдь, была добрымъ геніемъ Аннунціаты и моимъ.
Я сѣлъ въ гондолу и скоро вернулся въ комнату, гдѣ сидѣли за рукодѣльемъ Роза и Марія. Марія, видимо, была смущена. Я не смѣлъ сказать ни слова о томъ, что наполняло теперь всѣ мои мысли, и разсѣянно отвѣчалъ на вопросы Розы. Горе давило меня. Вдругъ Роза взяла меня за руку и сказала:—У васъ, видно, большое горе! Довѣрьтесь намъ! Если мы не сумѣемъ утѣшить васъ, такъ хоть погорюемъ съ вами, какъ истинные друзья.
— Вы знаете все!—воскликнулъ я въ порывѣ отчаянія.
— Марія, можетъ быть, но я ничего не знаю!—отвѣтила старушка.
— Роза!—умоляюще произнесла Марія и схватила тетку за руку.
— Нѣтъ, отъ васъ я не могу имѣть тайнъ!—сказалъ я.—Я разскажу вамъ все! Это облегчитъ мое горе!—И я разсказалъ имъ о своемъ бѣдномъ дѣтствѣ, объ Аннунціатѣ, о бѣгствѣ въ Неаполь, но, замѣтивъ, что Марія слушаетъ меня, сложивъ руки, какъ бывало Фламинія и еще одно существо, я замолчалъ. У меня не хватило духа заговорить въ ея присутствіи о Ларѣ и о видѣніи въ пещерѣ, да это и не относилось къ исторіи Аннунціаты, поэтому я прямо перешелъ къ моей встрѣчѣ съ Аннунціатою въ Венеціи и нашему послѣднему свиданію. Марія закрыла лицо руками и заплакала. Роза молчала.
— Вотъ ужъ не думала-то, не подозрѣвала ничего такого!—сказала она, наконецъ. Марія получила письмо изъ госпиталя сестеръ милосердія; какая-то умирающая заклинала ее придти къ ней. Я поѣхала съ нею, но къ умирающей Марія должна была войти одна; я оставалась съ сестрами.
— Я видѣла Аннунціату!—сказала Марія.—И вы получили то, что она просила меня передать вамъ.
— А что она сказала при этомъ?—спросилъ я.
— «Отдайте это Антоніо, импровизатору, но такъ, чтобы никто не видѣлъ!» Она говорила о васъ, какъ любящая сестра, какъ чистая благородная душа!.. Я видѣла на ей губахъ кровь… Она закрыла глаза при мнѣ!..—Тутъ Марія опять заплакала. Я молча поцѣловалъ руку кроткой, милой дѣвушки въ знакъ благодарности за ея доброту къ умершей, потомъ простился съ Розой и пошелъ въ церковь помолиться за упокой Аннунціаты.
Никогда и нигдѣ еще меня не окружали такимъ вниманіемъ и заботами, какъ съ того дня въ семьѣ Подесты. Я сталъ для Розы и Маріи какъ бы братомъ; онѣ старались удовлетворить малѣйшему моему желанію; заботливость ихъ обо мнѣ и любовь проявлялись даже въ мелочахъ.
Я посѣтилъ могилу Аннунціаты. Кладбище со своими высокими стѣнами походило на плавающій ковчегъ; это былъ островъ мертвыхъ, окруженный водою. Передо мною разстилалась зеленая лужайка, усѣянная черными крестами. Я отыскалъ могилу. Надпись на крестѣ—одно слово «Аннунціата». Крестъ былъ украшенъ свѣжимъ, красивымъ вѣнкомъ изъ зеленыхъ лавровыхъ вѣтвей; вѣрно его прислали Роза съ Маріей. Я потомъ поблагодарилъ ихъ обѣихъ. Какъ прекрасна была Марія, какъ походила она на олицетвореніе богини красоты—Лару, особенно, когда опускала глаза! И мнѣ невольно казалось, какъ это ни было неправдоподобно, что Лара и Марія одно лицо.
Въ это время я получилъ письмо отъ Фабіани. Я уже четвертый мѣсяцъ проживалъ въ Венеціи; это удивляло его; ему казалось, что мнѣ слѣдовало посѣтить Миланъ или Геную, а не сидѣть на одномъ мѣстѣ. Впрочемъ, онъ предоставлялъ это моему собственному усмотрѣнію. Но что же, въ самомъ дѣлѣ, удерживало меня въ Венеціи, въ этомъ городѣ печали, какимъ онъ представился мнѣ сразу, въ городѣ, гдѣ разбилась въ конецъ лучшая мечта моей жизни? Правда, здѣсь я нашелъ двухъ добрыхъ сестеръ, Розу и Марію, и вѣрнаго друга, Поджіо, какихъ мнѣ не найти уже нигдѣ; но, вѣдь, когда-нибудь да намъ придется разстаться! И все здѣсь только растравляетъ мою печаль. Нѣтъ, прочь, прочь отсюда! Надо поскорѣе подготовить къ предстоящей разлукѣ Розу и Марію. Въ тотъ же вечеръ я сидѣлъ съ ними въ большой залѣ съ балкономъ, выходившимъ на каналъ. Марія велѣла слугѣ зажечь лампу, но Роза нашла, что пріятнѣе посидѣть при свѣтѣ луны. Апельсинныя деревья на балконѣ струили сладкій ароматъ.
— Спой, Марія!—сказала Роза.—Спой ту красивую пѣсню о пещерѣ Троглодитовъ! Пусть Антоніо послушаетъ!
Марія запѣла удивительно нѣжнымъ и мягкимъ голосомъ тихую колыбельную пѣсню. Текстъ и мелодія поразительно соотвѣтствовали другъ другу, ласкали слухъ и уносили сердце и душу въ страну красоты, баюкали ихъ на прозрачныхъ, какъ эфиръ, волнахъ.
— Эта пѣсня какъ будто проникнута какимъ-то внутреннимъ свѣтомъ, дышетъ чѣмъ-то неземнымъ!—сказала Роза.
— Такимъ проявляется безтѣлесный духъ!—сказалъ я.
— Такимъ представляется прекрасный Божій міръ слѣпому!—вздохнула Марія.
— Ну, а развѣ не такимъ является онъ прозрѣвшему?—спросила Роза.
— Не такимъ, и всетаки еще прекраснѣе!—отвѣтила Марія.
Роза разсказала мнѣ то, что я уже слышалъ отъ Поджіо—о слѣпотѣ и исцѣленіи Маріи, благодаря операціи ея дяди. Марія вспоминала о дядѣ съ любовью и благодарностью и съ дѣтскою простотою разсказала мнѣ, какимъ представлялся ей прежде весь свѣтъ, теплое солнышко, люди, широкіе листья кактусовъ и огромные храмы.—Въ Греціи ихъ больше, чѣмъ здѣсь!—вдругъ замѣтила она и пріостановилась на минуту.—Я представляла себѣ цвѣта и краски въ видѣ звуковъ!—продолжала она затѣмъ.—Мнѣ говорили, что фіалки голубого цвѣта, море и небо тоже, и запахъ фіалокъ говорилъ мнѣ, какъ прекрасны море и небо. Когда тѣлесный взоръ мертвъ, духовный тѣмъ зорче. Слѣпой вѣритъ въ духовный міръ. Все, что онъ видитъ, открывается ему только посредствомъ этого міра.
Я вспомнилъ о Ларѣ въ вѣнкѣ изъ голубыхъ фіалокъ; ароматъ апельсинныхъ деревьевъ также переносилъ меня въ Пестумъ, гдѣ среди развалинъ храмовъ росли фіалки и красные левкои. Мы заговорили о величественной красотѣ природы, о морѣ и горахъ, и Розѣ опять взгрустнулось при мысли о Неаполѣ. Тутъ я сказалъ имъ, что скоро уѣзжаю изъ Венеціи.
— Вы покидаете насъ?—грустно сказала Роза.—Вотъ ужъ не ждала-то!
— И вы больше не вернетесь въ Венецію?—спросила Марія.—Не вернетесь къ вашимъ друзьямъ?
— Конечно, непремѣнно!—отвѣтилъ я и, хотя это вовсе не входило въ мои планы, сталъ увѣрять ихъ, что, возвращаясь изъ Милана въ Римъ, проѣду чрезъ Венецію. Но я и самъ не вѣрилъ тому, что говорилъ и, отправившись на могилу Аннунціаты, взялъ на память листочекъ изъ вѣнка, какъ будто уже не разсчитывалъ когда-либо вернуться сюда. Дѣйствительно, я пришелъ сюда въ послѣдній разъ. Могила скрывала въ себѣ лишь прахъ; въ моемъ же сердцѣ жила память о прекрасномъ существѣ, а обитавшій въ немъ духъ находился теперь на небѣ у Мадонны! Могила Аннунціаты, да маленькая гостиная, гдѣ я прощался съ Маріей и Розой, однѣ видѣли мои слезы и горе.
— Пошли вамъ Богъ женщину, которая бы вознаградила васъ за вашу сердечную утрату!—сказала мнѣ Роза.—Приведите ее ко мнѣ въ объятія! Я знаю, что полюблю ее, какъ вы научили меня любить Аннунціату.
— Вернитесь къ намъ счастливымъ!—сказала Марія, печально подавая мнѣ руку, которую я поцѣловалъ. Подеста поднялъ бокалъ съ пѣнящимся шампанскимъ, а Поджіо спѣлъ веселую напутственную пѣснь, въ которой говорилось о вертящемся колесѣ счастья и пѣніи птицъ на волѣ. Затѣмъ онъ сѣлъ со мною въ гондолу, чтобы проводить меня до Фузина. Дамы махали съ балкона платками. «Кто знаетъ, какія совершатся событія, прежде чѣмъ я снова увижусь съ ними?» Поджіо во время пути былъ оживленъ и веселъ, какъ школьникъ, но веселость его, видимо, была напускная. Онъ крѣпко обнялъ меня и взялъ съ меня слово почаще переписываться съ нимъ.—Смотри же, поскорѣе сообщи мнѣ о своей прекрасной невѣстѣ, да не забудь о закладѣ!—прибавилъ онъ.
— До шутокъ-ли теперь!—сказалъ я.—Ты, вѣдь, знаешь мое рѣшеніе!—И мы разстались.