Карета покатилась. Я увидѣлъ зеленые берега Бренты, поросшіе плакучими ивами, прекрасныя виллы и далекія горы. Къ вечеру я прибылъ въ Падую. Первое, что привѣтствовало меня здѣсь, были облитые луннымъ сіяніемъ семь горделивыхъ куполовъ церкви св. Антонія. На улицахъ царило большое оживленіе, но я чувствовалъ себя здѣсь такимъ одинокимъ, всѣмъ чужимъ. Утромъ, при свѣтѣ солнца, городъ показался мнѣ еще непривѣтливѣе. «Дальше, дальше! Путешествіе разсѣетъ мою скорбь!» думалъ я и покатилъ дальше.
Кругомъ разстилалась зеленая равнина, покрытая сочною зеленью, какъ Понтійскія болота. Надъ канавами склонялись, словно бѣлые водяные каскады, плакучія ивы, всюду виднѣлись часовенки съ образами Мадонны; нѣкоторые уже совсѣмъ потускнѣли и выцвѣли отъ времени, и самыя часовни готовы были разрушиться. Но попадались и новыя, только что отстроенныя часовни, украшенныя новыми образами. Я замѣтилъ, что нашъ веттурино снималъ шляпу лишь передъ новыми, а старыхъ, выцвѣтшихъ образовъ какъ будто не замѣчалъ. Меня это сильно поразило. Можетъ быть, впрочемъ, я придавалъ этому обстоятельству бо́льшее значеніе, нежели слѣдовало. «Даже святыня, изображеніе самой Божіей Матери, предается забвенію и уничиженію за утрату земной свѣжести и привлекательности!»—съ горечью думалъ я.
Побывавъ въ Виченцѣ, гдѣ искусство Палладіо не освѣтило моего сердца ни единымъ свѣтлымъ лучомъ, я прибылъ, наконецъ, въ Верону, первый городъ, который мнѣ понравился. Амфитеатръ перенесъ меня въ Римъ, напомнивъ Коллизей: онъ былъ прекрасною копіей съ римскаго Коллизея, но сохранился лучше, такъ какъ его не касалась разрушающая рука варваровъ. Обширныя галлереи были превращены въ товарные склады, а посреди арены стоялъ сколоченный изъ досокъ балаганъ, въ которомъ давала представленія какая-то заѣзжая оперная труппа. Я пошелъ туда вечеромъ. Веронцы сидѣли на тѣхъ же самыхъ ступеняхъ амфитеатра, гдѣ сиживали ихъ предки. Давали «la Generentola». Это была та же самая труппа, къ которой недавно принадлежала Аннунціата. Главную партію пѣла Аврелія. Жалкое было зрѣлище. Балаганчикъ совсѣмъ терялся среди этой исполинской арены. Контрабасъ заглушалъ прочіе немногочисленные инструменты въ оркестрѣ. А публика неистово апплодировала и вызывала Аврелію! Я поспѣшилъ уйти. На улицѣ стояла тишина; ночь была лунная; отъ величественнаго зданія падала гигантская тѣнь.
Мнѣ разсказали исторію вражды Монтекки и Капулетти, разлучившей двухъ влюбленныхъ, которыхъ затѣмъ соединила смерть, и показали мнѣ дворецъ Капулетти, гдѣ Ромео впервые увидѣлъ Юлію на балу. Теперь дворецъ былъ превращенъ въ постоялый дворъ. Я поднялся по лѣстницѣ, по которой прокрадывался нѣкогда навстрѣчу любви и смерти молодой Ромео. Большая бальная зала еще сохранилась, но фрески на стѣнахъ выцвѣли; большія окна были еще цѣлы, но всюду лежали кучи сора и грязи, вдоль стѣнъ тянулись бочки съ известью, а по угламъ валялись сбруя и разныя хозяйственныя орудія. И здѣсь-то нѣкогда кружились подъ звуки сладостной музыки знатнѣйшіе веронцы, здѣсь-то Ромео и Юлія пережили короткій мигъ упоенья любовью! Да, вотъ гдѣ я еще глубже проникнулся сознаніемъ ничтожества и тщеты всякаго земного блеска, почувствовалъ, что Фламинія избрала благую часть, что и Аннунціата, наконецъ, удостоилась того же! Мои дорогія умершія были теперь счастливы! Сердце мое ускоренно билось, меня снѣдало какое-то лихорадочное безпокойство, и я нигдѣ не находилъ себѣ покоя. «Въ Миланъ! Тамъ ты найдешь пріютъ!» подумалъ я и поѣхалъ въ Миланъ. Прибылъ я туда почти черезъ мѣсяцъ послѣ моего отъѣзда изъ Венеціи. Нѣтъ, въ Венеціи было гораздо лучше! Тамъ я чувствовалъ себя какъ дома, а здѣсь я былъ одинокъ и даже не желалъ заводить знакомствъ, не воспользовался ни однимъ изъ данныхъ мнѣ рекомендательныхъ писемъ.
Огромный шести-ярусный театръ со своими зіяющими, какъ пещеры, ложами и огромною залою, которая едва-ли часто бываетъ полна, производилъ впечатлѣніе пустыни и въ то же время какъ будто давилъ меня. Я былъ тамъ всего разъ; давалась опера Доницетти «Торквато Тассо». Примадонну, любимицу публики, вызывали безъ конца; она выходила, сіяя улыбкою, но я смотрѣлъ на нее съ глубокимъ сожалѣніемъ и желалъ ей умереть въ этотъ моментъ высшаго своего торжества. Кто знаетъ, что ждетъ ее въ будущемъ? Пусть лучше теперь свѣтъ оплакиваетъ ее, нежели она потомъ утраченное благоволеніе свѣта! Въ балетѣ участвовали и прелестныя дѣти, но мое сердце обливалось кровью при видѣ ихъ красоты. Больше я и не заглядывалъ въ La Scala.
Одинъ бродилъ я по тѣнистымъ улицамъ большого города, одинъ сидѣлъ въ своей комнатѣ и работалъ надъ трагедіей «Леонардо да Винчи». Здѣсь, вѣдь, онъ жилъ, здѣсь я видѣлъ его безсмертную «Вечерю». Исторія его несчастной любви такъ походила на мою: его возлюбленная тоже удалилась въ монастырь! И я думалъ о Фламиніи, объ Аннунціатѣ, и писалъ, писалъ подъ диктовку сердца. Но мнѣ сильно недоставало Поджіо, Маріи и Розы. Мое больное сердце такъ нуждалось въ ихъ любви и заботахъ. Я написалъ въ Венецію, но отвѣта не получилъ. Даже Поджіо не сдержалъ своего слова писать мнѣ, не забывать друга! И онъ оказался такимъ же, какъ всѣ, такъ называемые, друзья! Я ежедневно посѣщалъ Миланскій соборъ, эту дивную мраморную глыбу, словно вырубленную изъ Каррарскихъ скалъ. Въ первый разъ я увидѣлъ его вечеромъ, при свѣтѣ луны. Ослѣпительно бѣлая верхняя часть собора ярко вырисовывалась на голубомъ небѣ. Отовсюду, куда ни взглянешь, изъ каждаго угла, изъ каждой ниши выступали мраморныя изваянія. Внутренность собора ослѣпляла даже больше, чѣмъ внутренность собора св. Петра. Этотъ таинственный полумракъ, лучи свѣта, пробиравшіеся черезъ разноцвѣтныя стекла оконъ, переносили меня въ какой-то неземной міръ. Да, вотъ воистину храмъ Божій! Я прожилъ въ Миланѣ цѣлый мѣсяцъ и тогда только собрался въ первый разъ взглянуть на него съ высоты собора. Солнце горѣло на его ослѣпительно бѣлой крышѣ, на которой, словно на обширной мраморной площади, возвышались, будто отдѣльныя церкви и капеллы, башни собора. Глубоко, глубоко внизу раскинулся Миланъ, а вокругъ взору моему открывались все новыя и новыя статуи, которыхъ не видно было снизу, съ улицы. Я достигъ самой высшей точки и остановился у мощной статуи Христа, вѣнчающей все зданіе. На сѣверъ виднѣлись высокія темныя Альпы, на югъ низкія блѣдно-голубыя Аппенины, а между тѣми и другими разстилалась безграничная зеленая равнина. Я обратилъ взоръ на востокъ, гдѣ лежала Венеція. По направленію къ ней тянулась въ поднебесьи длинною лентой стая перелетныхъ птицъ. Я вспомнилъ оставленныхъ мною тамъ дорогихъ мнѣ людей: Поджіо, Розу, Марію, и мною овладѣла такая тоска! Мнѣ вспомнился разсказъ, слышанный мною въ дѣтствѣ, когда я съ матушкой, Маріучіей и Анджелиной возвращался съ прогулки на озеро Неми. Анджелина разсказывала намъ о бѣдной Терезѣ изъ Олевано, которая изводилась съ тоски по Джузеппе, ушедшемъ на сѣверъ за горы; старая Фульвія положила въ горшокъ разныхъ травъ и поставила снадобье на огонь; оно закипѣло, и Джузеппе охватила такая тоска по родинѣ, что онъ безъ оглядки, безъ отдыха, не останавливаясь нигдѣ ни днемъ, ни ночью, заспѣшилъ домой, гдѣ кипѣло снадобье изъ травъ съ локонами волосъ его и Терезы. Я тоже чувствовалъ неодолимое безпокойство и странную тоску, но то не была тоска по родинѣ,—Венеція, вѣдь, не была моею родиной! Мнѣ стало настолько не по себѣ, что я поспѣшилъ спуститься внизъ. Дома я нашелъ письмо отъ Поджіо. Наконецъ-то! Оказывалось, что онъ уже писалъ мнѣ разъ, но письмо не дошло до меня. Въ Венеціи было попрежнему весело, только Марія была серьезно больна; боялись даже за ея жизнь, но теперь опасность миновала, и дѣвушка поправлялась, хотя еще и не выходила изъ дома. Затѣмъ Поджіо шутливо спрашивалъ меня, не плѣнился-ли я какою-нибудь красавицей въ Миланѣ, и напоминалъ о закладѣ. Письмо дышало такимъ беззаботнымъ весельемъ, что, какъ ни мало вообще соотвѣтствовало моему душевному настроенію, всетаки обрадовало меня. Я какъ будто увидѣлъ передъ собою самого милаго, живого, веселаго Поджіо! «Вотъ вамъ и людскіе толки!» думалъ я. «Говорятъ, что онъ таитъ въ сердцѣ глубокое горе, что веселость его напускная, а онъ таковъ и есть по натурѣ! Говорятъ, что Марія моя невѣста, а я и не думаю любить ее! Я скучаю по ней, какъ и по Розѣ, а, вѣдь, не говорятъ же, что я влюбленъ въ Розу. Ахъ, скорѣе бы назадъ въ Венецію! Тутъ я не выдержу!» Но потомъ я опять осмѣивалъ себя за свое странное влеченіе. Чтобы разсѣяться, я вышелъ изъ воротъ на площадь д’Арми къ тріумфальной аркѣ Наполеона, или Порта Чемпіоне, какъ ее называютъ. Тутъ кипѣла работа. Я вошелъ въ калитку низкаго забора, окружавшаго великолѣпное сооруженіе; на землѣ стояли два новыхъ мраморныхъ коня; кругомъ были разбросаны мраморныя глыбы и колонны. Какой-то пріѣзжій стоялъ и записывалъ въ книжку то, что разсказывалъ ему гидъ. На видъ ему было лѣтъ тридцать. Я прошелъ мимо него и замѣтилъ у него на груди два неаполитанскихъ ордена. Вотъ онъ поднялъ глаза на арку, и я узналъ его. Это былъ Бернардо. Онъ тоже увидѣлъ меня, кинулся ко мнѣ, обнялъ меня и весело воскликнулъ:
— Антоніо! Давненько не видались! И простились-то мы съ шумомъ и трескомъ! Но, вѣдь, мы все еще друзья, надѣюсь?
Кровь застыла у меня въ жилахъ.—Бернардо!—воскликнулъ я.—Вотъ гдѣ довелось намъ встрѣтиться, на сѣверѣ, подъ самыми Альпами!
— Я такъ даже съ самыхъ Альпъ! Съ глетчеровъ! Видѣлъ тамъ, на холодныхъ горахъ, край свѣта!—И онъ разсказалъ мнѣ, что путешествовалъ все лѣто по Швейцаріи. Нѣмецкіе офицеры, состоявшіе на неаполитанской службѣ, столько наразсказали ему о величіи Швейцаріи, что онъ взялъ, да и порхнулъ на пароходѣ изъ Неаполя въ Геную, а оттуда и дальше, побывалъ въ долинѣ Шамуни и даже взбирался на Монбланъ и на Юнгфрау, на «la bella ragazza», какъ онъ назвалъ ее.—И прехолодная эта красавица!—добавилъ онъ. Мы пошли вмѣстѣ къ новому амфитеатру, затѣмъ назадъ, въ городъ. Онъ разсказалъ мнѣ, что ѣдетъ теперь въ Геную, къ своей невѣстѣ, что собирается остепениться и жениться, звалъ меня на свадьбу, а потомъ лукаво шепнулъ мнѣ на ухо:—А что-жъ ты молчишь о моей ручной птичкѣ, о нашей пѣвичкѣ и обо всѣхъ прочихъ исторіяхъ! Теперь ты самъ узналъ, что юному сердцу не обойтись безъ нихъ. Впрочемъ, узнай о нихъ моя невѣста, у нея, пожалуй, разболѣлась бы голова, а это было бы жаль, я такъ люблю ее!—Я не могъ рѣшиться заговорить съ нимъ объ Аннунціатѣ; я чувствовалъ, что онъ никогда не любилъ ее такъ, какъ я.—Поѣдемъ со мной!—продолжалъ онъ.—Въ Генуѣ много красавицъ, и ты, вѣдь, теперь сталъ старше и умнѣе, знаешь въ нихъ толкъ! Неаполь просвѣтилъ тебя! Неправда-ли? Черезъ три дня я отправляюсь туда. Ѣдемъ со мною!
— Но я уѣзжаю завтра утромъ!—невольно вырвалось у меня, хотя я и не думалъ еще уѣзжать. Но теперь слово было сказано.
— Куда?—спросилъ Бернардо.
— Въ Венецію!—отвѣтилъ я.
— Ну, ты долженъ перемѣнить свой планъ!—сказалъ онъ и принялся уговаривать меня, а я, въ свою очередь, такъ горячо сталъ убѣждать его въ томъ, что мнѣ необходимо завтра же уѣхать въ Венецію, что и самъ повѣрилъ этому. Безъ всякихъ проволочекъ я сейчасъ же устроилъ всѣ свои дѣла, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ отъѣздъ мой былъ рѣшенъ давно.
Меня увлекалъ изъ Милана невидимый Промыселъ. О снѣ нечего было и думать, я прилегъ всего на какой-нибудь часъ, да и тотъ провелъ въ какомъ-то лихорадочномъ забытьи, не то спалъ, не то бодрствовалъ. «Въ Венецію! въ Венецію!» раздавался въ моемъ сердцѣ неумолчный голосъ.
Я зашелъ къ Бернардо проститься, попросилъ его передать мой привѣтъ его невѣстѣ и полетѣлъ туда, откуда уѣхалъ два мѣсяца тому назадъ. Минутами мнѣ казалось, что я принялъ отравы, разливавшейся теперь по моимъ жиламъ. Какой-то необъяснимый страхъ гналъ меня впередъ. Что-то ожидало меня въ Венеціи?
Вотъ я и опять въ Фузина, вотъ и Венеція съ ея сѣрыми стѣнами, башней св. Марка и лагунами, и—мое странное безпокойство, моя тоска и страхъ исчезли мгновенно. Ихъ смѣнило совсѣмъ иное чувство. Какъ бы назвать его? Мнѣ какъ будто стыдно было самого себя, я былъ недоволенъ самимъ собою! Теперь я не понималъ, что́ собственно меня тянуло сюда, чувствовалъ все безразсудство своихъ поступковъ, и мнѣ казалось, что всѣ будутъ спрашивать меня: «Зачѣмъ это тебя опять принесло сюда?» Я занялъ нумеръ въ гостиницѣ и поспѣшно принялся переодѣваться; я хотѣлъ сейчасъ же отправиться къ Розѣ и Маріи, несмотря на то, что мнѣ сильно нездоровилось. Что-то онѣ скажутъ, увидя меня?
Гондола пристала къ берегу. Какія только странныя мысли не приходятъ въ голову человѣку! «А что, если я пріѣхалъ на веселый пиръ? Что если Марія невѣста? Что если готовятся сыграть свадьбу?.. Ну и что-жъ? Вѣдь, я не люблю ея! Развѣ я не повторялъ этого тысячу разъ и самому себѣ, и Поджіо, и каждому, кто высказывалъ подобное предположеніе!» Вотъ я опять увидѣлъ передъ собою зеленовато-сѣрыя стѣны и высокія окна палаццо Подесты, и сердце мое тоскливо забилось. Я вошелъ. Слуга молча распахнулъ передо мною двери, не выражая никакого удивленія по поводу моего прихода; его какъ будто занимало что-то совсѣмъ другое.—Подеста всегда дома для васъ, синьоръ!—вотъ все, что онъ сказалъ мнѣ. Въ большой залѣ стояла мертвая тишина; всѣ занавѣси были спущены. «Здѣсь жила Дездемона», подумалъ я: «здѣсь она страдала, и все же Отелло страдалъ еще ужаснѣе». И съ чего пришла мнѣ на умъ эта старая исторія! Я прошелъ въ комнату Розы; и здѣсь занавѣси были спущены, стоялъ полумракъ. Я опять почувствовалъ тотъ необъяснимый страхъ, который преслѣдовалъ меня во все время пути и гналъ въ Венецію. Дрожь пробѣжала по моему тѣлу; пришлось ухватиться за стулъ, чтобы не упасть. Въ эту минуту вошелъ Подеста, обнялъ меня и выразилъ свою радость по поводу моего пріѣзда. Я спросилъ о Розѣ и Маріи, и мнѣ показалось, что взглядъ его вдругъ принялъ серьезное выраженіе.—Онѣ уѣхали!—отвѣтилъ онъ.—Онѣ вздумали прокатиться въ Падую вмѣстѣ съ однимъ знакомымъ семействомъ. Вернутся онѣ завтра или послѣзавтра.—Не знаю почему, но я не повѣрилъ его словамъ. Можетъ быть, причиною было все то же болѣзненное состояніе мое, порожденное печалью и угнетеннымъ состояніемъ духа, достигшее теперь своего высшаго напряженія и готовое разразиться настоящею болѣзнью. Чѣмъ бы иначе и объяснить душевное возбужденіе, понудившее меня вернуться въ Венецію?
За ужиномъ я живо почувствовалъ отсутствіе Розы и Маріи; Подеста тоже былъ что-то не веселъ, но объяснялъ это какою-то затянувшеюся тяжбою, не представлявшею, впрочемъ, особенной важности.—И Поджіо тоже нигдѣ не видать!—вздохнулъ онъ.—Всѣ несчастья заразъ, да и вы больны! Веселый вечеръ, нечего сказать! Можетъ быть, вино подбодритъ насъ!.. Но вы блѣдны, какъ смерть!—вскричалъ онъ вдругъ, а я почувствовалъ въ эту минуту, что все вокругъ меня заплясало, завертѣлось, и затѣмъ я потерялъ сознаніе. У меня открылась нервная горячка.
Когда я пришелъ въ себя, я увидѣлъ, что лежу въ уютной полутемной комнатѣ. Возлѣ меня сидѣлъ Подеста. Онъ сказалъ мнѣ, что я долженъ остаться у него въ домѣ,—тогда я живо поправлюсь; Роза будетъ ухаживать за мною. О Маріи онъ не упомянулъ.
Я лежалъ въ полузабытьи; спустя нѣсколько времени я услышалъ, что дамы вернулись, и что я скоро увижу ихъ. Я и увидѣлъ Розу; она была печальна, мнѣ даже показалось, что она плакала. Не изъ-за меня же,—я чувствовалъ себя уже гораздо лучше. Наступилъ вечеръ, и мнѣ показалось, что въ домѣ вдругъ воцарилась какая-то зловѣщая тишина, и въ то же время началось усиленное движеніе. На мои вопросы отвѣчали уклончиво; но слухъ мой сталъ такъ болѣзненно-чутокъ, что я слышалъ не только шаги людей, расхаживавшихъ въ нижней залѣ подъ моей комнатой, но и ихъ разговоры, и даже всплески воды въ каналѣ; то подплывали къ палаццо одна за другою гондолы. И вотъ, въ то время, какъ всѣ думали, что я сплю, а я только лежалъ въ легкомъ забытьи, я и понялъ изъ перешептываній окружающихъ, что Марія умерла! Поджіо сообщалъ мнѣ о ея болѣзни, но писалъ также, что она выздоровѣла. Видно, однако, болѣзнь возобновилась, и дѣвушки не стало. Въ этотъ самый вечеръ ее хоронили, но хотѣли скрыть это отъ меня. «Такъ Марія умерла! Вотъ что означалъ тотъ страхъ, который гналъ меня сюда, но я явился слишкомъ поздно и уже не увижу ея больше! Теперь она переселилась въ міръ безплотныхъ духовъ, которому всегда принадлежала. Роза, вѣрно, украсила ея гробъ фіалками! Она такъ любила эти голубые, благоухающіе цвѣточки, и теперь спитъ осыпанная ими!» Я лежалъ неподвижно, словно мною овладѣлъ смертный сонъ, и слышалъ, какъ Роза благодарила за это Бога. Наконецъ, она оставила меня; въ комнатѣ не было ни души; было темно; я вдругъ почувствовалъ необыкновенный приливъ силъ. Фамильная усыпальница Подесты была въ церкви Дей Фрари; я это зналъ. Гробъ съ умершей, согласно обычаямъ, долженъ былъ простоять всю ночь передъ алтаремъ. Я хотѣлъ видѣть ее! Я всталъ; лихорадка моя прошла, я чувствовалъ себя сильнѣе, набросилъ на себя плащъ и вышелъ… Никто не видѣлъ меня… Я сѣлъ въ гондолу. Всѣ мои мысли были заняты умершею… Церковная дверь была уже заперта; Ave Maria давно кончилась. Я постучался въ сторожку. Сторожъ узналъ меня, такъ какъ не разъ видѣлъ меня въ церкви съ семействомъ Подесты и показывалъ мнѣ могилы Тиціана и Кановы.—Вы хотите видѣть умершую?—спросилъ онъ, отгадавъ мою мысль.—Гробъ открытъ и стоитъ передъ алтаремъ; завтра его поставятъ въ склепъ!—Онъ зажегъ фонарь, взялъ связку ключей и отперъ маленькую боковую дверь. Я вошелъ. Гулко раздались подъ высокими нѣмыми сводами мои шаги. Передъ образомъ Мадонны горѣла лампада, бросавшая на окружающее блѣдный свѣтъ. Бѣлыя мраморныя статуи на гробницѣ Кановы вырисовывались неясными тѣнями и походили на мертвецовъ въ саванахъ. Передъ главнымъ алтаремъ горѣли три большія лампады. Я не ощущалъ ни страха, ни горя; я какъ будто самъ уже принадлежалъ къ этому царству мертвыхъ, былъ здѣсь между своими. Я приблизился къ алтарю. Какъ здѣсь пахло фіалками! Лучъ лампады падалъ на открытый гробъ и умершую. Это была Марія! Она какъ будто спала. Блѣдная и прекрасная, какъ мраморное изваяніе, лежала она, вся усыпанная фіалками. Черные волосы были связаны въ узелъ; на челѣ красовался вѣнокъ изъ фіалокъ. Эти закрытые глаза, это спокойствіе, застывшее на прекрасномъ лицѣ, глубоко потрясли меня: передо мною лежала Лара! Такою вотъ видѣлъ я ее и въ храмѣ, когда поцѣловалъ ее въ лобъ; Но тогда я цѣловалъ ее живую, а теперь она была безжизненною, мраморною статуей, трупомъ.—Лара!—вздохнулъ я и упалъ передъ гробомъ на колѣни.—Лара! Даже послѣ смерти твои закрытые глаза, твои нѣмыя уста говорятъ моему сердцу! Я узналъ тебя, узналъ въ Маріи! И я хочу умереть съ тобою!—Тутъ я разразился слезами. Онѣ падали на лицо умершей, и я осушалъ ихъ своими поцѣлуями.—Всѣ покинули меня!—стоналъ я.—Даже ты, послѣдняя мечта моего сердца! Душа моя не горѣла къ тебѣ такою любовью, какъ къ Аннунціатѣ, или къ Фламиніи, но я просто молился на тебя! Я питалъ къ тебѣ ту чистую духовную любовь, какую знаютъ одни ангелы! Я и самъ не зналъ, что любилъ тебя, такъ чисто, далеко отъ всякой чувственной страсти было мое чувство! Я не понималъ его самъ, какъ же я могъ рѣшиться высказать его тебѣ!.. Прощай, моя послѣдняя любовь, моя невѣста! Блаженъ твой сонъ!—Я поцѣловалъ чело умершей.—Моя духовная невѣста! Я не протяну руки другой женщинѣ! Прощай! Прощай!—Я снялъ съ своего пальца кольцо, надѣлъ его на палецъ Лары и поднялъ глаза къ небу, призывая въ свидѣтели невидимаго Бога. Вдругъ я затрепеталъ: мнѣ почудилось, что умершая прижала свою руку къ моей. Не можетъ быть! Я устремилъ на нее взоръ… Да, губы ея шевелились! Голова моя закружилась, волосы встали дыбомъ, я не могъ шевельнуться отъ ужаса.—Мнѣ холодно!—прошептала умершая.—Лара! Лара!—воскликнулъ я, и свѣтъ померкъ въ моихъ глазахъ, въ ушахъ загудѣли мягкіе, чарующіе звуки органа… Но вотъ чья-то рука нѣжно коснулась моего лба, блеснулъ лучъ свѣта, и я опять открылъ глаза.
— Антоніо!—услышалъ я голосъ склонившейся надо мною Розы. На столѣ горѣла лампа, на колѣняхъ возлѣ моей постели стояла плачущая дѣвушка. Я узналъ ее и понялъ, что пережилъ тѣ страшныя минуты не на яву, а въ горячешномъ бреду.
— Лара! Лара!—воскликнулъ я. Она закрыла глаза руками. Что такое я говорилъ въ бреду? Видѣніе мое живо воскресло въ моей памяти и я прочелъ во взглядѣ Маріи, что она слышала признаніе моего сердца.
— Горячка прошла!—прошептала Роза.
— Да, я чувствую себя хорошо, такъ хорошо!—сказалъ я, глядя на Марію. Она поднялась съ колѣнъ и хотѣла выйти изъ комнаты.
— Не уходите!—взмолился я, протягивая къ ней руки. Она осталась и подошла ко мнѣ, краснѣя отъ волненія.
— А мнѣ приснилось, что вы умерли!—сказалъ я.
— Это былъ горячешный бредъ!—отвѣтила Роза и подала мнѣ лекарство.
— Лара—Марія! Выслушайте меня!—сказалъ я.—Это уже не бредъ! Я чувствую, какъ въ мою кровь вливается струя новой жизни! Мы давно знаемъ другъ друга. Если же это не такъ, то вся моя жизнь— причудливый сонъ! Вы уже слышали мой голосъ, близъ Пестума, близъ Капри, и вы узнали его! Лара! Жизнь такъ коротка, отчего бы намъ не подать другъ другу руки и не пройти этотъ краткій путь вмѣстѣ!—Я протянулъ ей руку, она прижала ее къ своимъ губамъ.—Я люблю тебя, всегда любилъ тебя!—продолжалъ я, обращаясь къ милой дѣвушкѣ, безмолвно стоявшей возлѣ меня на колѣняхъ.
«Любовь», говоритъ миѳъ, «привела въ порядокъ хаосъ, создала міръ». И каждому любящему сердцу приходится вновь убѣдиться въ этомъ. Во взорахъ Маріи я почерпалъ жизнь и здоровье. Она любила меня. Нѣсколько дней спустя, мы стояли съ нею вдвоемъ въ маленькой комнаткѣ съ балкономъ, гдѣ благоухали апельсинныя деревца и гдѣ она однажды пѣла для меня. Но еще мягче, еще слаще звуковъ той пѣсни прозвучало теперь для меня признаніе ея сердца! Я не ошибся: Лара и Марія были одно лицо.
— Я всегда любила тебя!—сказала она.—Твое пѣніе пробудило въ моей душѣ тоску и желаніе познать прекрасный міръ Божій, въ которомъ я знала лишь душистыя фіалки, да теплое солнышко. Твой поцѣлуй обжегъ меня, согрѣлъ мое сердце, какъ солнечный лучъ! Слѣпой доступенъ лишь міръ духовный, и въ немъ я видѣла тебя. Ночью, послѣ того, какъ я слышала твою импровизацію въ храмѣ Нептуна, мнѣ приснился странный сонъ, который какъ-то сливался съ дѣйствительностью. Одна цыганка предсказала мнѣ, что я прозрѣю. Она-то и приснилась мнѣ во снѣ и велѣла мнѣ отправиться съ моимъ старымъ воспитателемъ въ заколдованную пещеру, что близъ Капри. Тамъ, будто бы, вернется ко мнѣ зрѣніе,—ангелъ жизни дастъ мнѣ травъ, и я, какъ Товія, увижу міръ Божій. Тотъ же сонъ приснился мнѣ въ эту ночь еще разъ. Я разсказала его Анджело, но онъ отнесся къ нему съ недовѣріемъ. На другое утро сонъ приснился ему самому, и тогда онъ сказалъ:—Да будетъ благословенна Мадонна! Даже злые духи должны повиноваться ей!—Мы сѣли въ лодку, онъ натянулъ паруса, и мы поплыли по морю. Прошелъ день, вечеръ и ночь, и я все это время жила въ какомъ-то дивномъ неземномъ мірѣ!.. Потомъ я услышала, какъ ангелъ жизни назвалъ меня по имени. Голосъ его походилъ на твой. Онъ далъ мнѣ травъ и груды золота, сокровища, собранныя въ разныхъ странахъ міра. Мы сварили травы, но онѣ не помогли мнѣ, слѣпота моя не проходила. Скоро нашу хижину посѣтилъ братъ Розы, докторъ. Онъ тронулся моимъ желаніемъ увидѣть прекрасный міръ Божій, пообѣщалъ вылечить меня и увезъ меня съ собою въ Неаполь. И вотъ, я узрѣла прекрасный міръ Божій! Докторъ и Роза полюбили меня, занялись моимъ воспитаніемъ и открыли мнѣ еще новый міръ духовныхъ радостей. Я осталась у нихъ, они назвали меня Маріей въ память своей умершей сестры. Однажды Анджело принесъ мнѣ всѣ сокровища, говоря, что они мои, и что онъ, чувствуя близость смерти, собралъ послѣднія силы, чтобы доставить ихъ мнѣ. Вскорѣ этотъ единственный защитникъ и покровитель мой съ самаго дѣтства дѣйствительно умеръ. Тогда братъ Розы сталъ серьезно допрашивать меня о немъ и о сокровищахъ. Я могла повторить лишь то, что знала отъ Анджело. Онъ сказалъ мнѣ, что сокровища вручилъ ему духъ заколдованной пещеры. Я же съ своей стороны могла только прибавить, что мы всегда жили въ бѣдности и что Анджело не могъ быть разбойникомъ: онъ всегда отличался набожностью и добротою, дѣлился со мною послѣднимъ.
Тогда я разсказалъ Ларѣ о странныхъ событіяхъ, благодаря которымъ нить ея жизни такъ загадочно переплелась съ нитью моей и сказалъ, что видѣлъ ее вмѣстѣ съ Анджело въ пещерѣ. О томъ, что старикъ самъ взялъ вазу съ золотомъ, я не упомянулъ, но прибавилъ, что травы далъ ей я.
— Но, вѣдь, духъ, протянувъ мнѣ травы, ушелъ въ землю! Такъ разсказывалъ мнѣ Анджело!—возразила она.
— Это ему только показалось! Ноги мои подкосились, и я обезсиленный сначала опустился на колѣни, а потомъ и совсѣмъ упалъ въ высокую траву.—Да, встрѣча въ томъ чудномъ лазурномъ мірѣ и связала наши жизни таинственнымъ неразрывнымъ узломъ!—Наша любовь,—продолжалъ я:—началась въ мірѣ духовъ! Туда уходятъ послѣ смерти всѣ милые нашему сердцу, туда влечетъ насъ самихъ даже при жизни, какъ же намъ не вѣрить въ него!—И я прижалъ Лару къ своему сердцу. Она была такъ же прекрасна, какъ и въ первый разъ, когда я встрѣтилъ ее.
— Я узнала тебя здѣсь, въ Венеціи, по голосу!—сказала она.—Сердце мое такъ и рвалось къ тебѣ! Я думаю, что встрѣть я тебя даже въ храмѣ, передъ лицомъ самой Божіей Матери, я и тамъ упала бы къ твоимъ ногамъ! Потомъ мы стали видѣться, и я съ каждымъ днемъ открывала въ тебѣ все новыя и новыя достоинства! Вторично я вторгнулась въ твою жизнь, когда Аннунціата благословила меня, какъ твою невѣсту… Но ты оттолкнулъ меня, сказавъ, что никогда не полюбишь больше никого, не женишься ни на комъ! И, разсказывая объ удивительныхъ приключеніяхъ своей жизни, ты никогда не упоминалъ о Ларѣ, о Пестумѣ или о Капри! Я и думала, что ты не любишь меня, что ты забылъ меня, что я никогда не была дорога твоему сердцу!
Я поцѣловалъ ея руку и объяснилъ ей, что взоръ ея всегда сковывалъ мои уста. Только когда тѣло лежало на смертномъ одрѣ, а духъ парилъ въ иномъ мірѣ, съ которымъ такъ удивительно была связана наша любовь, осмѣлился я высказать завѣтныя чувства сердца.
Никто, кромѣ Розы и Подесты, не зналъ о нашемъ счастьѣ. Но какъ охотно открылся бы я Поджіо! Онъ ежедневно навѣщалъ меня во время моей болѣзни. Когда я, наконецъ, оправился и увидѣлъ его при яркомъ дневномъ свѣтѣ, мнѣ показалось, что онъ какъ-то сильно поблѣднѣлъ и похудѣлъ за это время.
— Поджіо, приходите къ намъ сегодня вечеромъ!—сказалъ Подеста.—Непремѣнно! Будутъ только свои, Антоніо и еще трое друзей.—Поджіо явился. Весь домъ былъ разубранъ по праздничному.—Что у васъ, именины сегодня?—спросилъ Поджіо. Вмѣсто отвѣта Подеста повелъ его и остальныхъ друзей въ домовую капеллу. Тамъ Лара подала мнѣ руку, и я повелъ ее къ алтарю. Въ темныхъ волосахъ ея красовался букетъ голубыхъ фіалокъ. Со мною рядомъ стояла слѣпая дѣвушка изъ Пестума, но теперь она была вдвое прекраснѣе! Она стала моей! Всѣ поздравляли насъ, всѣ радовались нашему счастью. Поджіо пѣлъ веселыя пѣсни и осушалъ за наше здоровье бокалъ за бокаломъ.
— Я проигралъ закладъ.—сказалъ я.—Но не жалѣю! Этотъ проигрышъ выигралъ мнѣ счастье!—И я поцѣловалъ свою жену. Радость окружающихъ выражалась шумно; наша съ Ларою была тиха и молчалива, какъ ночь, укрывшая наше счастье, когда всѣ разошлись.
— Жизнь—не сонъ!—сказалъ я.—Счастье любви—дѣйствительность!—И мы, въ объятіяхъ другъ друга, вкусили блаженство, которое могъ вдохнуть въ человѣческую грудь лишь самъ Предвѣчный Творецъ.
Два дня спустя, мы уѣхали изъ Венеціи въ имѣніе моей жены. Роза поѣхала съ нами. Поджіо я не видалъ съ самаго дня свадьбы. Теперь отъ него пришло письмо; вотъ что я прочелъ въ немъ: «Я выигралъ закладъ, но проигралъ все!» Онъ исчезъ изъ Венеціи, и подозрѣніе мое скоро перешло въ увѣренность: онъ любилъ Лару. Бѣдный Поджіо! Уста твои пѣли радостныя пѣсни въ то время, какъ сердце разрывалось отъ горя.
Франческѣ Лара очень понравилась, да и самъ я, по ея мнѣнію, значительно выигралъ за время путешествія. Eccellenza и Фабіани тоже одобрили мой выборъ, и даже лицо Аббаса Дада озарилось улыбкой, когда онъ поздравлялъ меня.
Изъ старыхъ знакомыхъ до сихъ поръ живъ еще дядюшка Пеппо[1]. Онъ попрежнему сидитъ на Испанской лѣстницѣ и вѣрно много лѣтъ еще будетъ привѣтствовать прохожихъ своимъ «bon giorno!»
Шестого марта 1834 г. въ гостиницѣ Пагани, на островѣ Капри, было большое стеченіе иностранцевъ. Всѣ заглядывались на молодую красавицу изъ Калабріи, прогуливавшуюся подъ руку съ своимъ мужемъ. Это были мы съ Ларой. Мы уже были женаты три года и вотъ вздумали, на пути изъ своего имѣнія въ Венецію, посѣтить островъ Капри, гдѣ произошла завязка диковинной сказки нашей жизни. Въ углу комнаты стояла старушка съ ребенкомъ на рукахъ. Какой-то иностранецъ, высокаго роста, блѣдный, съ выразительными чертами лица, одѣтый въ голубой сюртукъ, подошелъ къ дѣвочкѣ и сталъ играть съ нею, восхищаясь ея красотою. Онъ говорилъ по-французски, но зналъ нѣсколько словъ и по-итальянски; его шутки снискали ему благосклонность дѣвочки, и она даже потянулась поцѣловать его. Онъ спросилъ, какъ ее зовутъ.—Аннунціатою!—отвѣтила старушка, наша дорогая Роза.—Прелестное имя!—сказалъ онъ и поцѣловалъ ребенка, дочку, которую подарила мнѣ Лара. Я подошелъ къ нему; онъ оказался датчаниномъ. Тутъ же, въ комнатѣ, находился и еще одинъ его землякъ, человѣкъ не большого роста, съ серьезнымъ и умнымъ взглядомъ. Я раскланялся съ обоими; они, вѣдь, были соотечественниками Федериго и великаго Торвальдсена. Первый, какъ я узналъ отъ нихъ, былъ теперь въ Даніи, второй еще въ Римѣ; онъ больше, вѣдь, принадлежалъ Италіи, нежели своему холодному, мрачному сѣверу.
Мы пошли на берегъ моря и сѣли въ маленькія лодочки, на которыхъ перевозили иностранцевъ на другую сторону острова. Въ каждую лодочку брали только двоихъ; одинъ садился на одномъ концѣ лодки, другой на другомъ, а гребецъ помѣщался посрединѣ.
Я смотрѣлъ въ прозрачную водяную глубину, и воспоминанія слетались ко мнѣ свѣтлымъ роемъ. Гребецъ сильно отталкивался веслами, и лодочка наша летѣла съ быстротою стрѣлы. Мы далеко опередили остальныхъ. Скоро отлогій берегъ Капри скрылся изъ вида, и мы видѣли передъ собою только отвѣсныя крутыя скалы. Вода была голубая, цвѣта горящей сѣры. Голубыя волны бились о скалы, обросшія красными морскими яблоками. Мы были уже возлѣ противоположной стороны острова, и вотъ, между отвѣсными скалами открылось небольшое отверстіе; наша лодочка едва-едва могла проскользнуть въ него.
— Заколдованная пещера!—воскликнулъ я, и воспоминанія разомъ хлынули мнѣ въ душу.
— Да!—сказалъ гребецъ.—Такъ ее звали прежде! Теперь же разузнали, что́ это такое!—И онъ разсказалъ намъ о двухъ нѣмцахъ-художникахъ, Фрисѣ и Копишѣ, которые три года тому назадъ отважились вплыть въ пещеру и открыли тамъ красоты, на которыя теперь считаетъ долгомъ полюбоваться каждый пріѣзжій. Мы приблизились къ ущелью; сводъ подымался надъ водою не больше чѣмъ на какой-нибудь аршинъ. Гребецъ сложилъ весла, всѣ мы легли на дно лодки, и она, направляемая его рукою, скользнула въ темное отверстіе. Я услышалъ глубокій вздохъ Лары; было въ самомъ дѣлѣ жутко, но всего одну минуту. Затѣмъ мы очутились подъ обширными сводами пещеры, гдѣ все сіяло лазурью. Вода подъ нами горѣла голубымъ огнемъ. Изъ пещеры не было другого выхода, кромѣ того маленькаго отверстія, черезъ которое мы только что проплыли. Яркій солнечный свѣтъ, проникавшій въ него, превращалъ воду въ голубой пламень, который, въ свою очередь, бросалъ сіяющій отблескъ на стѣны пещеры. Вотъ почему все здѣсь сіяло небесною лазурью, вотъ почему отовсюду какъ будто струился прозрачный голубой эфиръ. Капли же, стекавшія съ веселъ, поднятыхъ кверху, сверкали рубинами. Здѣсь воистину былъ волшебный міръ, царство духовъ! Лара сложила руки, и я прочелъ въ ея взорахъ тѣ же мысли, что бродили въ эту минуту и у меня. Да, здѣсь мы встрѣтились съ нею когда-то, здѣсь прятали морскіе разбойники свои сокровища, зная, что никто не отважится пристать къ этому мѣсту! Теперь все сверхъестественное выяснилось, стало дѣйствительностью; дѣйствительность, вѣдь, вообще тѣсно граничитъ съ сверхъестественнымъ, духовнымъ міромъ, и нашъ собственный земной міръ со всѣми своими явленіями, начиная съ произрастанія сѣмени цвѣтка и кончая проявленіемъ нашей безсмертной души, лишь рядъ чудесъ. Одинъ человѣкъ не хочетъ признавать этого!
Маленькое отверстіе, черезъ которое мы проплыли, свѣтилось яркою звѣздою; но вотъ ее заволокло мракомъ; это вплывали остальныя лодки. Скоро иностранцы присоединились къ намъ. Всѣ были въ нѣмомъ восторгѣ. Протестанты и католики одинаково чувствовали здѣсь, что въ мірѣ есть чудеса.
— Вода прибываетъ!—сказалъ одинъ изъ гребцовъ.—Надо торопиться, иначе вода запретъ выходъ, и намъ придется просидѣть здѣсь, пока опять не наступитъ отливъ.
Лодки наши снова скользнули въ темное отверстіе, затѣмъ вышли въ открытое море, и скоро сіяющій лазурный гротъ остался далеко позади.