руку!—сказалъ я. Она отняла руки отъ лица и стояла передо мною блѣдная, какъ смерть; выразительные черные глаза ея такъ и горѣли. Аннунціата постарѣла, видъ у нея былъ страдальческій, но лицо хранило еще слѣды былой красоты, взглядъ былъ такъ же выразителенъ и задушевно-грустенъ.
— Антоніо!—произнесла она, и я замѣтилъ слезы въ ея взорѣ.—Вотъ гдѣ мы встрѣтились! Оставьте меня! Наши дороги разошлись. Ваша повела васъ въ гору, къ счастію, моя внизъ… тоже къ счастію!—болѣзненно вздохнула она.
— Не гоните меня!—сказалъ я.—Я пришелъ къ вамъ какъ другъ, какъ братъ! Сердце мое влечетъ меня къ вамъ! Вы несчастны, вы, доставлявшая радости тысячамъ, боготворимая тысячами!
— Счастье перемѣнчиво!—отвѣтила она.—Оно сопутствуетъ только молодости и красотѣ, и люди окружаютъ ихъ тріумфальную колесницу. Умъ же и сердце не цѣнятся ни во что; ихъ забываютъ ради молодости и красоты, и люди всегда правы!
— Вы были больны, Аннунціата!—сказалъ я нетвердымъ голосомъ.
— Очень больна! Почти цѣлый годъ! Но не умерла!—сказала она съ горькой улыбкою.—Умерла только моя молодость, умеръ мой голосъ, и публика умолкла, увидѣвъ двухъ мертвецовъ въ одномъ тѣлѣ! Врачи говорили, что они умерли не навсегда, что они еще оживутъ, и тѣло вѣрило! Тѣло нуждалось въ одеждѣ и въ пищѣ и истратило на это въ два года послѣднія средства! Потомъ пришлось румяниться и выступать, какъ будто мертвецы воскресли, но выступать въ тѣни, чтобы не испугать людей своимъ видомъ, выступать въ маленькомъ, плохо освѣщенномъ театрѣ! Но и тамъ замѣтили, что молодость и голосъ умерли, погребены навѣки! Аннунціата умерла, вонъ виситъ ея портретъ!—и она указала на стѣну.
Въ убогой коморкѣ висѣла картина, поясной портретъ, въ богатой золоченой рамѣ, представлявшей такой рѣзкій контрастъ съ окружавшею обстановкой. Это былъ портретъ Аннунціаты, писанный Дидо; съ него глядѣла на меня та самая Аннунціата, чистая, гордая красавица, которая жила въ моей душѣ! Я перевелъ взглядъ на живую Аннунціату; она закрыла лицо руками и заплакала.—Оставьте меня! Забудьте о моемъ существованіи, какъ всѣ другіе!—молила она, махая мнѣ рукой.
— Не могу!—сказалъ я.—Не могу я такъ оставить васъ! Мадонна добра и милостива! Она поможетъ намъ всѣмъ!
— Антоніо!—сказала она серьезно.—Вы не можете глумиться надъ несчастною! Нѣтъ, вы не похожи на прочихъ, я всегда думала это. Но я не понимаю васъ! Когда всѣ еще осыпали меня похвалами и лестью, вы оставили, покинули меня, а теперь, когда все, чѣмъ я плѣняла лю-
руку! — сказал я. Она отняла руки от лица и стояла передо мною бледная, как смерть; выразительные чёрные глаза её так и горели. Аннунциата постарела, вид у неё был страдальческий, но лицо хранило ещё следы былой красоты, взгляд был так же выразителен и задушевно-грустен.
— Антонио! — произнесла она, и я заметил слёзы в её взоре. — Вот где мы встретились! Оставьте меня! Наши дороги разошлись. Ваша повела вас в гору, к счастью, моя вниз… тоже к счастью! — болезненно вздохнула она.
— Не гоните меня! — сказал я. — Я пришёл к вам как друг, как брат! Сердце моё влечёт меня к вам! Вы несчастны, вы, доставлявшая радости тысячам, боготворимая тысячами!
— Счастье переменчиво! — ответила она. — Оно сопутствует только молодости и красоте, и люди окружают их триумфальную колесницу. Ум же и сердце не ценятся ни во что; их забывают ради молодости и красоты, и люди всегда правы!
— Вы были больны, Аннунциата! — сказал я нетвёрдым голосом.
— Очень больна! Почти целый год! Но не умерла! — сказала она с горькой улыбкою. — Умерла только моя молодость, умер мой голос, и публика умолкла, увидев двух мертвецов в одном теле! Врачи говорили, что они умерли не навсегда, что они ещё оживут, и тело верило! Тело нуждалось в одежде и в пище и истратило на это в два года последние средства! Потом пришлось румяниться и выступать, как будто мертвецы воскресли, но выступать в тени, чтобы не испугать людей своим видом, выступать в маленьком, плохо освещённом театре! Но и там заметили, что молодость и голос умерли, погребены навеки! Аннунциата умерла, вон висит её портрет! — и она указала на стену.
В убогой каморке висела картина, поясной портрет, в богатой золочёной раме, представлявшей такой резкий контраст с окружавшею обстановкой. Это был портрет Аннунциаты, писанный Дидо; с него глядела на меня та самая Аннунциата, чистая, гордая красавица, которая жила в моей душе! Я перевёл взгляд на живую Аннунциату; она закрыла лицо руками и заплакала. — Оставьте меня! Забудьте о моём существовании, как все другие! — молила она, махая мне рукой.
— Не могу! — сказал я. — Не могу я так оставить вас! Мадонна добра и милостива! Она поможет нам всем!
— Антонио! — сказала она серьёзно. — Вы не можете глумиться над несчастною! Нет, вы не похожи на прочих, я всегда думала это. Но я не понимаю вас! Когда все ещё осыпали меня похвалами и лестью, вы оставили, покинули меня, а теперь, когда всё, чем я пленяла лю-
