Въ палаццо Боргезе шелъ пріемъ поздравленій: Фламинія-Елизавета стала, вѣдь, невѣстой Христа. Принужденная улыбка на устахъ Франчески не скрывала ея печали, въ сердцѣ ея не было того спокойствія, которое выражало ея лицо. Фабіани сказалъ мнѣ растроганнымъ голосомъ:—Ты лишился своей заступницы! Тебѣ есть о чемъ печалиться!.. Фламинія просила меня передать отъ нея нѣсколько скудо старой Доменикѣ. Ты, вѣрно, разсказывалъ ей о старушкѣ? Возьми же эти деньги, это даръ Фламиніи!—Смерть, какъ змѣя, обвилась вокругъ моего сердца, мною овладѣло отвращеніе къ жизни, я падалъ подъ этимъ бременемъ, и самоубійство казалось мнѣ лучшимъ исходомъ. Пустынно, мертво было въ большихъ залахъ. «На свѣжій воздухъ!» думалъ я. «На родину дѣтства, гдѣ слухъ мой ласкали колыбельныя пѣсни Доменики, гдѣ я игралъ и мечталъ ребенкомъ!» И вотъ, предо мною опять раскинулась выжженная солнцемъ Кампанья; ни кустика, ни зеленой былинки, говорившей о жизни к надеждѣ. Желтый Тибръ катилъ свои волны, стремясь исчезнуть въ морѣ. Я вновь увидѣлъ старую гробницу, густо обросшую плющомъ, этотъ маленькій мірокъ, который я въ дѣтствѣ звалъ своимъ. Дверь стояла открытою; сладкая грусть овладѣла мною при мысли о любви ко мнѣ Доменики и о радости, съ которою она встрѣтитъ меня. Прошелъ уже цѣлый годъ съ тѣхъ поръ, какъ я былъ здѣсь, и почти восемь мѣсяцевъ минуло со времени нашего послѣдняго свиданія съ Доменикою въ Римѣ. Она просила меня поскорѣе навѣстить ее, я часто думалъ и говорилъ о ней съ Фламиніей, но нашъ отъѣздъ въ Тиволи, а по возвращеніи оттуда мое взволнованное душевное состояніе помѣшали мнѣ собраться въ Кампанью. Я уже слышалъ мысленно радостныя восклицанія Доменики, когда она увидитъ меня, и ускорилъ шаги, но, подойдя ближе, сталъ подкрадываться къ гробницѣ потихоньку, чтобы старушка не услышала моихъ шаговъ заранѣе. Вотъ я заглянулъ въ жилое помѣщеніе; на полу былъ разведенъ огонь, и на немъ стоялъ большой желѣзный котелъ; огонь раздувалъ молодой парень. Заслышавъ мои шаги, онъ повернулъ ко мнѣ голову. Это былъ Пьетро, котораго я качалъ малюткою въ колыбели.—Святой Іосифъ!—вскричалъ онъ радостно и вскочилъ.—Вы-ли это, Eccellenza? Давно, давно вы не изволили заглядывать къ намъ!
Я протянулъ ему руку. Онъ хотѣлъ поцѣловать ее.—Не надо, не надо, Пьетро!—сказалъ я.—Да, можно подумать, что я забылъ старыхъ друзей, но нѣтъ!
— Нѣтъ! И бабушка тоже говорила!—подхватилъ онъ.—Мадонна! Какъ бы она обрадовалась, увидя васъ!
— А гдѣ же она?—спросилъ я.
— Ахъ!—вздохнулъ онъ.—Она уже полгода какъ лежитъ въ сырой землѣ! Она умерла въ то время, какъ вы, Eccellenza, были въ Тиволи. Она хворала всего нѣсколько дней, но все время не переставала говорить о своемъ миломъ Антоніо! Простите Eccellenza, что я называю васъ такъ! Она такъ любила васъ! «Ахъ, удалось бы мнѣ еще разочекъ взглянуть на него передъ смертью!» говорила она и такъ тосковала о васъ. Видя, что ей не пережить ночи, я побѣжалъ послѣ обѣда въ Римъ. Я зналъ, что вы не разсердитесь на меня за мою просьбу придти къ умирающей. Но въ Римѣ я узналъ, что вы съ господами уѣхали въ Тиволи. Печально побрелъ я домой и, вернувшись, нашелъ ее ужъ заснувшею навѣки.—Тутъ Пьетро закрылъ глаза руками и заплакалъ. Каждое его слово камнемъ ложилось мнѣ на сердце. Доменика думала обо мнѣ даже на смертномъ одрѣ, а мои мысли блуждали въ это время далеко, далеко отъ нея! Хоть бы я, по крайней мѣрѣ, простился съ ней передъ отъѣздомъ въ Тиволи! Нѣтъ, недобрый я былъ человѣкъ! Я отдалъ Пьетро деньги, посланныя Фламиніей, и все, что было въ моемъ собственномъ кошелькѣ. Онъ упалъ передо мною на колѣни и назвалъ меня своимъ ангеломъ-благодѣтелемъ. Это названіе отозвалось въ моемъ сердцѣ горькою насмѣшкой. Въ еще болѣе грустномъ настроеніи, нравственно уничтоженный и разбитый, оставилъ я Кампанью, и самъ не помню, какъ добрался домой.
Три дня пролежалъ я безъ сознанія въ жесточайшемъ жару. Богъ знаетъ, что я говорилъ въ бреду, но Фабіани сталъ часто навѣщать меня, а въ сидѣлки ко мнѣ приставили глухую Фенеллу. Никогда при мнѣ не упоминали о Фламиніи. Больнымъ вернулся я изъ Кампаньи и сейчасъ же слегъ въ постель. Выздоровленіе шло медленно. Напрасно старался я вернуть себѣ утраченныя бодрость и веселость. Прошло уже почти шесть недѣль съ того времени, какъ Фламинію постригли, и тогда только докторъ позволилъ мнѣ выходить. Самъ не знаю, какъ я очутился у воротъ Пія и устремилъ взоръ внизъ на Кватро Фонтане, но пройти мимо монастыря не рѣшался. Спустя нѣсколько дней, меня опять потянуло туда. Это было вечеромъ, въ новолуніе; я увидѣлъ сѣрыя стѣны и огороженныя рѣшеткой окна монастыря—могилы Фламиніи. «Отчего-жъ бы мнѣ и не посѣтить ея могилу?» сказалъ я самому себѣ и нашелъ въ этой мысли оправданіе себѣ. Каждый вечеръ проходилъ я мимо монастыря, говоря случайно встрѣчавшимся мнѣ по дорогѣ знакомымъ, что я люблю прогуливаться въ виллу Альбани. «Богъ знаетъ, чѣмъ это кончится!» вздыхалъ я внутренно: «Но долго мнѣ не выдержать!».. Разъ въ одинъ темный вечеръ я опять стоялъ возлѣ монастыря; изъ окна одной кельи мерцалъ лучъ свѣта; я прислонился къ углу сосѣдняго дома и, не сводя глазъ съ этого свѣтлаго луча, думалъ о Фламиніи.—Антоніо!—вдругъ раздался за мною чей-то голосъ.—Что ты дѣлаешь здѣсь?—Это былъ Фабіани.—Иди за мною!—прибавилъ онъ. Я послѣдовалъ за нимъ; мы не обмѣнялись за все время пути ни однимъ словомъ. Фабіани зналъ теперь все, какъ и я самъ. Я чувствовалъ себя неблагодарнымъ и не смѣлъ взглянуть на него. Вотъ мы очутились одни въ комнатѣ.—Ты все еще боленъ, Антоніо!—заговорилъ Фабіани какимъ-то особеннымъ, серьезнымъ тономъ.—Тебѣ нужно развлечься, разсѣяться, окунуться въ море жизни. Разъ ты уже попробовалъ свои крылья на свободѣ, и, можетъ быть, съ моей стороны неправильно было вновь засадить птичку въ клѣтку. Человѣку, въ сущности, слѣдуетъ всегда предоставлять свободу: погибнетъ онъ, такъ по крайней мѣрѣ можетъ винить лишь самого себя! Ты уже въ такихъ лѣтахъ, что можешь зажить самостоятельно. Тебѣ полезно было бы проѣхаться; это и докторъ говоритъ. Ты видѣлъ только Неаполь, поѣзжай теперь въ сѣверную Италію. О средствахъ я позабочусь. Такъ-то будетъ лучше!.. Это даже необходимо! И,—прибавилъ онъ серьезнымъ, даже строгимъ тономъ, какого я еще не слыхалъ отъ него:—я убѣжденъ, что ты никогда не забудешь, сколько мы сдѣлали для тебя, никогда не причинишь намъ горя и стыда, повинуясь внушеніямъ слѣпой страсти. Человѣкъ способенъ на все, если хочетъ, если хочетъ только хорошаго!— Его слова сразили меня, какъ ударомъ молніи; колѣни мои подогнулись, и я поцѣловалъ его руку.—Я знаю,—прибавилъ онъ полунасмѣшливо:—что мы всегда были несправедливы къ тебѣ, слишкомъ строги! Но никто не относился къ тебѣ честнѣе, чистосердечнѣе, чѣмъ мы! Отъ другихъ ты услышишь болѣе ласковыя рѣчи, льстивыя слова, но не услышишь правды, которую мы говорили тебѣ. Съ годъ ты можешь провести въ путешествіи, а затѣмъ покажи намъ, на что ты способенъ, докажи, что мы были несправедливы къ тебѣ!—Съ этими словами онъ оставилъ меня.
«Неужели судьба готовитъ мнѣ еще новыя горести, готовится отравить мою жизнь новымъ ядомъ? Единственный бальзамъ—свобода, возможность вырваться на волю, облетѣть Божій міръ, и тотъ пролился на мою глубокую рану, какъ ядъ! Прочь изъ Рима, подальше отъ юга, гдѣ все будитъ во мнѣ воспоминанія, туда, за Аппенины, на сѣверъ, къ снѣжнымъ горамъ! Съ нихъ повѣетъ холодомъ въ мою разгоряченную кровь! На сѣверъ, въ пловучую царицу морей—Венецію! Дай мнѣ Богъ никогда не возвращаться больше въ Римъ, къ могилѣ моихъ воспоминаній! Прощай моя родина!…» Карета покатилась по пустынной Кампаньѣ; вотъ куполъ храма св. Петра скрылся за горами, мы миновали холмъ Соракте и, переваливъ черезъ горы, прибыли въ узкій Непи. Вечеръ былъ ясный, лунный; передъ дверями остеріи проповѣдывалъ монахъ. Толпа набожно повторяла за нимъ слова молитвы и затѣмъ съ пѣніемъ проводила его по улицамъ. Но теперь толпа пугала меня и отталкивала отъ себя. Старые водопроводы, обвитые густыми ползучими растеніями, и темныя оливковыя рощи вокругъ придавали всей мѣстности мрачный колоритъ, соотвѣтствовавшій моему душевному настроенію. Я вышелъ изъ тѣхъ же воротъ, въ которыя въѣхалъ; сейчасъ же за ними начинались величественныя развалины какого-то замка или монастыря; черезъ нихъ пролегала теперь большая проѣзжая дорога. Маленькая тропинка вела въ глубину развалинъ. Я прошелъ мимо небольшой кельи, обросшей плющомъ и Венериными волосами, и вступилъ въ обширную залу; изъ щебня, изъ-подъ подножій колоннъ пробивалась высокая трава; вокругъ большихъ готическихъ оконъ съ кое-гдѣ уцѣлѣвшими осколками разноцвѣтныхъ стеколъ шевелились широкіе виноградные листья. Высокія стѣны поросли мѣстами кустиками. Лучи мѣсяца освѣщали фреску, изображавшую св. Себастіана, пронзеннаго стрѣлами и истекающаго кровью. Въ залѣ безпрерывно гудѣло мощное эхо; я пошелъ на гулъ и, выйдя изъ узкихъ дверей, очутился среди миртовыхъ кустовъ и густыхъ лозъ винограда; тутъ же зіяла глубокая пропасть, въ которую съ шумомъ низвергался пѣнистый водопадъ; лучи мѣсяца играли въ его брызгахъ. Романтичность этой мѣстности поразила бы воображеніе любого прохожаго, но я, подъ впечатлѣніемъ угнетавшей меня скорби, можетъ быть, скоро позабылъ бы ее, если бы вслѣдъ затѣмъ не наткнулся на зрѣлище, при видѣ котораго сердце мое облилось кровью. Я пошелъ по узенькой, полузаглохшей дорожкѣ, тянувшейся возлѣ пропасти и выходившей на большую дорогу. Возлѣ самой дороги шла высокая бѣлая стѣна, освѣщенная лучами мѣсяца, и на ней, въ желѣзной клѣткѣ, торчали три блѣдныя головы казненныхъ разбойниковъ, выставленныя, какъ это дѣлалось и въ Римѣ, на воротахъ дель Анджело, въ острастку другимъ. Въ былыя времена видъ этихъ головъ ужаснулъ бы меня, но теперь я остался спокоенъ; страданія дѣлаютъ человѣка философомъ. Удалая головушка, замышлявшая грабежи и убійства, смѣлый горный орелъ сидѣлъ теперь тихо и степенно въ тѣсной клѣткѣ, какъ пойманная птица. Я подошелъ поближе. Разбойники видимо были казнены очень недавно; черты лицъ еще не успѣли измѣниться. Вглядываясь пристальнѣе въ среднюю голову, я почувствовалъ, какъ забилось мое сердце. Это была голова старухи съ бронзовымъ цвѣтомъ лица; глаза были полуоткрыты; длинные сѣдые волосы выбились изъ-за рѣшетки и развѣвались по вѣтру. Я невольно взглянулъ на прибитыя къ стѣнѣ дощечки, на которыхъ, согласно обычаю, обозначались имена и преступленія казненныхъ. Да, на одной изъ нихъ было написано: «Фульвія изъ Фраскати»! Потрясенный до глубины души я отступилъ на нѣсколько шаговъ назадъ. Такъ вотъ гдѣ мнѣ было суждено вновь увидѣть Фульвію, эту странную старуху, спасшую мнѣ однажды жизнь и доставившую мнѣ средства бѣжать въ Неаполь, моего добраго генія! Эти блѣдныя, посинѣвшія губы, когда-то прикасавшіяся къ моему лбу и пророчески возвѣщавшія толпѣ жизнь и смерть, теперь умолкли навѣки, и безмолвіе ихъ наводило ужасъ. «Ты предсказала мнѣ блестящую будущность. А вотъ орелъ твой лежитъ съ перебитыми крыльями, не достигнувъ солнца! Въ борьбѣ съ несчастьемъ онъ утонулъ со сломаннымъ крыломъ въ глубокомъ озерѣ жизни!» Я залился слезами и съ именемъ Фульвіи на устахъ медленно побрелъ обратно. Никогда не забыть мнѣ этого вечера въ Непи!
На слѣдующее утро мы уѣхали оттуда въ Терни, гдѣ находится величайшій и прекраснѣйшій водопадъ во всей Италіи. Я верхомъ поѣхалъ черезъ густую, темную оливковую рощу, тянувшуюся за городомъ. На вершинахъ горъ висѣли мокрыя облака; весь путь изъ Рима къ сѣверу казался мнѣ мрачнымъ; тутъ не было ни улыбающихся картинъ природы, какъ въ Понтійскихъ болотахъ, ни апельсинныхъ рощъ и цвѣтущихъ пальмъ, какъ въ Террачина. Впрочемъ, можетъ быть, мое собственное душевное настроеніе придавало всему мрачный колоритъ.
Мы проѣхали рощу; между скалами и быстрою рѣкой шла чудная аллея изъ апельсинныхъ деревьевъ. Я уже видѣлъ между деревьями висѣвшее въ воздухѣ облако водяной пыли, переливавшее всѣми цвѣтами радуги. Мы стали взбираться на гору, продираясь сквозь чащу розмариновыхъ и миртовыхъ кустовъ. Съ вершины горы по отвѣснымъ скаламъ низвергалась огромная масса воды. Рядомъ извивался серебряною лентой меньшій рукавъ той же рѣки, и оба, слившись внизу подъ скалами въ широкій молочный потокъ, устремлялись въ черную бездну. Я вспомнилъ водопады близъ Тиволи, гдѣ я импровизировалъ разъ по просьбѣ Фламиніи. Шумъ этого гигантскаго водопада мощными звуками органа пробуждалъ во мнѣ воспоминанія о моей потерѣ, о моемъ горѣ; разбиваться, умирать, превращаться въ ничто—вотъ удѣлъ дѣтей природы!—Здѣсь разбойники недавно убили одного англичанина!—сказалъ нашъ проводникъ.—Это было дѣло такъ называемой Сабинской шайки, хотя эти черти и разсѣяны по всѣмъ горамъ отъ самаго Рима до Терни. Полиція все гоняется за ними, ну, и поймали троихъ изъ нихъ. Я видѣлъ, какъ ихъ везли въ городъ закованныхъ въ цѣпи. У воротъ сидѣла мудрая Фульвія изъ Сабинскихъ горъ, какъ мы прозвали ее; она была стара и всетаки вѣчно молода, знала много такого, за что любому монаху досталась бы кардинальская шапка. Она предсказала людямъ ихъ судьбу загадочными словами. Послѣ сказывали, что это у нея былъ свой особый, тайный языкъ, что она была съ разбойниками заодно. Ну, вотъ, теперь схватили и старуху, и еще многихъ разбойниковъ. Часъ ея пробилъ! Теперь ея голова скалитъ губы на воротахъ въ Непи!—Право, и природа, и люди какъ будто сговорились набрасывать на мою душу черную тѣнь! Мнѣ такъ и хотѣлось пронестись черезъ всѣ страны на крыльяхъ вѣтра. Эти мрачныя оливковыя рощи наводили на меня тоску, горы давили меня. «Туда, къ морю, гдѣ вѣетъ свѣжій вѣтеръ! Къ морю, гдѣ одно небо носитъ насъ на себѣ, другое разстилается надъ нашими головами!» Моя кровь была распалена любовью и желаніемъ; дважды вспыхивало въ моей груди это чистое священное пламя. Въ Аннунціату я влюбился съ перваго взгляда, но она полюбила другого. Къ Фламиніи я привязался медленно, она не ослѣпляла, не порабощала меня, но заставила меня оцѣнить ее мало-по-малу, какъ настоящій драгоцѣнный камень. И каждый разъ, когда она дружески протягивала мнѣ для поцѣлуя руку, ласково успокоивала меня и просила не поддаваться гибельнымъ искушеніямъ свѣта, она все глубже вонзала стрѣлу въ мое сердце. Я любилъ ее не какъ невѣсту, и всетаки чувствовалъ, что не могъ бы равнодушно видѣть ее въ объятіяхъ другого. Теперь она умерла, умерла для свѣта, никто другой не прижметъ ея къ своему сердцу, не поцѣлуетъ ея, не будетъ обладать ею. Отъ такого адскаго мученія я былъ всетаки избавленъ. И я старался найти утѣшеніе въ этихъ мысляхъ,—теперь я уже считалъ свое чувство къ Фламиніи настоящею любовью, страстью. А что, если бы мнѣ пришлось увидѣть ее невѣстою какого-нибудь молодого вельможи, быть ежедневнымъ свидѣтелемъ ихъ взаимнаго счастья и замѣчать, что она обходится съ бѣднымъ пастушонкомъ изъ Кампаньи хотя и попрежнему ласково, но уже безъ прежней любви! Вотъ была бы пытка! Нѣтъ, пусть лучше она принадлежитъ монастырю, гдѣ никто не смѣетъ поднять на нее глазъ, никто не видитъ ея! Да, такъ было лучше, утѣшительнѣе. Итакъ, мнѣ еще можно было позавидовать! Другимъ приходится куда горше.
«Къ морю, къ полному чудесъ морю! Вотъ гдѣ откроется мнѣ новый міръ! Въ Венецію, въ этотъ диковинный, пловучій городъ, царствующій надъ Адріатикою! Въ Венецію, но не черезъ эти мрачные лѣса и грозно сдвинутыя горы, а на крыльяхъ вѣтра по мощнымъ волнамъ!» Вотъ о чемъ я мечталъ.
Сначала я предполагалъ прежде всего побывать во Флоренціи и оттуда проѣхать въ Болонью и Феррару, но потомъ измѣнилъ планъ, оставилъ своего веттурино въ Сполето, взялъ мѣсто въ почтовой каретѣ и ночью перевалилъ черезъ Аппенины и миновалъ Лоретто, не завернувъ—да проститъ мнѣ это Мадонна—въ Ея святой храмъ. Еще съ высоты горъ я видѣлъ Адріатическое море, блестѣвшее на горизонтѣ серебряною полосою, но тогда подо мною, словно гигантскія застывшія волны, лежали горы; теперь же взорамъ моимъ представилось голубое открытое море; по волнамъ неслись украшенные флагами корабли всѣхъ странъ и націй. Мнѣ вспомнился при видѣ этой картинѣ Неаполь, но здѣсь не было ни дымящейся вершины Везувія, ни чуднаго Капри. Я переночевалъ тутъ и видѣлъ во снѣ Фульвію и Фламинію. «Пальма твоего счастья скоро зазеленѣетъ!» сказали мнѣ онѣ обѣ, улыбаясь, и я проснулся; занималась заря.
— Синьоръ!—крикнулъ мнѣ слуга гостиницы, гдѣ я ночевалъ:—Корабль готовъ отплыть въ Венецію, но вы вѣрно захотите сначала осмотрѣть нашъ городъ?—Въ Венецію?—воскликнулъ я.—О, нѣтъ, сейчасъ же, сейчасъ же туда!—Меня влекло туда какое-то необъяснимое чувство. Я взошелъ на корабль, положилъ возлѣ себя свой дорожный мѣшокъ и сталъ любоваться безконечнымъ моремъ. «Прощай моя родина!» Теперь только, когда моя нога уже не касалась земли, я чувствовалъ, что дѣйствительно готовлюсь облетѣть міръ Божій. Я зналъ, что въ сѣверной Италіи увижу новыя картины природы. Сама Венеція, эта богато-убранная невѣста моря, не походитъ ни на одинъ изъ другихъ городовъ Италіи. Надо мною уже вѣялъ флагъ съ изображеніемъ крылатаго льва Венеціи,—корабль былъ венеціанскій. Вотъ паруса надулись отъ вѣтра, и берегъ скрылся изъ вида. Я сидѣлъ у праваго борта и не сводилъ глазъ съ голубыхъ волнъ. Неподалеку отъ меня сидѣлъ молодой матросъ и пѣлъ венеціанскую пѣсню о счастьѣ любви и кратковременности земныхъ радостей.
«Цѣлуй пунцовыя уста, завтра ты уже будешь добычею смерти! Люби, пока сердце твое молодо, пока въ крови горитъ огонь желаній! Сѣдые волосы—цвѣты старости, а въ старости кровь леденѣетъ, огонь страстей потухаетъ. Садись въ легкую гондолу! Никто не увидитъ насъ, моя красавица! Мы закроемъ двери и окна! Никто не увидитъ нашего счастья! Насъ убаюкаютъ волны! Онѣ обнимаются, какъ и мы. Люби, пока кровь горитъ огнемъ юности! О твоемъ счастьѣ узнаетъ лишь нѣмая ночь, да волны! Старость несетъ съ собой мертвящій морозъ и снѣгъ!»
Матросъ пѣлъ, улыбаясь и кивая головою окружающимъ, и тѣ хоромъ подхватили припѣвъ, зовущій къ любви и поцѣлуямъ, пока сердце молодо. Пѣсня была веселая, но для меня она звучала погребальною пѣснью. «Да, годы бѣгутъ, юность уходитъ! Я далъ священному елею любви пролиться на землю, не далъ ему возжечься въ моемъ сердцѣ. Правда, пламя его не погубило никого, но и не освѣтило, и не согрѣло никого! Холоднымъ, темнымъ сойдетъ мое сердце въ могилу. А меня, вѣдь, не связывали никакіе обѣты; почему же мои жаждущія уста не прильнули къ нектару любви?» И меня охватило чувство какого-то недовольства самимъ собою. Не дикій-ли огонь страстей, горѣвшій въ моей груди изсушилъ мой разсудокъ? Мнѣ было горько вспомнить о своемъ бѣгствѣ отъ Санты. «На меня упало изображеніе Мадонны!.. Что-жъ, перержавѣлъ гвоздь, а во мнѣ сейчасъ ужъ и заговорило мое іезуитское воспитаніе, козье молоко въ моихъ жилахъ заставило меня бѣжать, какъ мальчишку отъ розогъ! А какъ хороша была Санта! Я вспомнилъ ея жгучій, полный страсти взоръ и злился на себя все больше и больше. Ахъ, зачѣмъ я не былъ похожъ на Бернардо, на тысячи другихъ мужчинъ, на моихъ молодыхъ знакомыхъ! Никто, никто изъ нихъ не разыгрывалъ изъ себя такого дурака, какъ я! Теперь сердце мое жаждало упиться любовью, чувствомъ, вложеннымъ въ насъ самимъ Творцомъ!.. Что-жъ, я еще молодъ, Венеція городъ веселый, тамъ чудныя женщины!.. А чѣмъ вознаградитъ меня за мою добродѣтель и дѣтскую непорочность свѣтъ? Насмѣшками! Время же несетъ съ собою разочарованіе и сѣдые волосы!» Вотъ какія мысли пробудила во мнѣ венеціанская пѣсня, и я подхватилъ припѣвъ, запѣлъ вмѣстѣ съ другими о любви и поцѣлуяхъ! Ясно, что во мнѣ говорило лихорадочное возбужденіе крови, и Тотъ, Кто вдохнулъ въ меня жизнь и чувства, руководилъ всею моею судьбой, вѣрно милостиво проститъ мнѣ эту минутную слабость! Каждый изъ насъ переживаетъ минуты внутренней борьбы, наплывъ мыслей, въ которыхъ онъ не смѣетъ даже признаться; вѣдь, грѣхъ силенъ, сильнѣе бодрствующаго надъ душой человѣка ангела невинности. Люди, удовлетворявшіе влеченіямъ своего сердца, могутъ, конечно, относиться къ такимъ порывамъ философски, но «не осуждайте и не будете осуждены»!.. Да, я чувствовалъ, что въ меня вселился злой духъ. Я не могъ молиться, но скоро заснулъ, убаюканный качкой корабля, несшагося къ сѣверу, къ роскошной Венеціи.
Утромъ я завидѣлъ ея бѣлые дома и башни, казавшіеся издали стаей кораблей съ распущенными парусами. Налѣво простиралась Ломбардія съ ея плоскими берегами; Альпы казались блѣдно-голубымъ туманомъ, заволакивавшимъ горизонтъ. Вотъ гдѣ небо являлось необъятнымъ!
Утренній вѣтерокъ смягчилъ мое волненіе; я былъ уже спокойнѣе и думалъ о судьбѣ Венеціи, о ея прошломъ величіи и богатствѣ, о ея самостоятельности и могуществѣ, о дожахъ и обрученіи ихъ съ моремъ. Мы приближались къ городу все больше и больше, и я уже различалъ за лагунами отдѣльныя строенія съ желто-сѣрыми стѣнами, не то старыми, не то новыми, смотрѣвшими крайне непривѣтливо. Башню св. Марка я представлялъ себѣ гораздо выше. Мы плыли между твердою землею и лагунами. Какъ все здѣсь было плоско, самый берегъ, казалось, возвышался надъ водяною поверхностью всего на какой-нибудь вершокъ! Группа жалкихъ домиковъ шла уже за цѣлый городъ; тамъ и сямъ росли кусты, а гдѣ и ничего,—одна ровная плоскость. Я думалъ, что мы уже возлѣ самой Венеціи, но она находилась еще на разстояніи цѣлой мили, и насъ отдѣляла отъ нея широкая полоса гладкой мутной воды съ островами изъ тины, на которыхъ не пробивалось и былинки, не могла бы отыскать себѣ точки опоры для ногъ никакая птица. Повсюду были проведены глубокіе каналы, обозначенные рядомъ столбовъ. Вотъ я увидѣлъ и первыя гондолы, узкія, длинныя, быстрыя на ходу, какъ стрѣлы, и всѣ чернаго цвѣта; посреди каждой возвышалась каютка, обитая черною же матеріей; гондолы быстро проносились мимо, словно пловучія погребальныя колесницы. Вода здѣсь уже не была голубого цвѣта, какъ въ открытомъ морѣ или близъ береговъ Неаполя, но грязно-зеленаго. Мы проплыли мимо острова; дома, казалось, выростали здѣсь прямо изъ воды или лѣпились на обломкахъ кораблей. Съ высоты стѣны взиралъ на эту пустыню образъ Мадонны съ Младенцемъ на рукахъ. Мѣстами водяная поверхность представляла подвижныя зеленыя лужайки изъ болотныхъ травъ. Солнце освѣщало Венецію, колокола звонили, но на всемъ лежалъ отпечатокъ смерти, всеобщаго затишья. Въ верфи стоялъ лишь одинъ корабль, людей же я еще не видалъ ни души.
Я сѣлъ въ черную гондолу и поплылъ по пустынной водяной улицѣ. По обѣимъ сторонамъ тянулись высокія зданія; лѣстницы спускались въ самую воду, которая прямо вливалась въ широкія ворота домовъ, такъ что дворы казались какими-то четырехъугольными колодцами; гондола могла вплыть въ нихъ, но повернуться тамъ было уже крайне затруднительно. На нижней части стѣнъ осѣла зеленая тина. Огромные мраморные дворцы, казалось, готовы были рушиться; широкія окна были заколочены досками, прибитыми къ вызолоченнымъ полусгнившимъ карнизамъ. Да, все исполинское тѣло города какъ будто готово было распасться на части! Жутко было глядѣть! Колокола умолкли, и воцарилась мертвая тишина; слышались только всплески воды подъ веслами; до сихъ поръ я еще не видалъ живой души; великолѣпная Венеція лежала на волнахъ, какъ мертвый лебедь. Мы свернули въ другую улицу; здѣсь черезъ каналъ были переброшены узенькіе каменные мостики; здѣсь, наконецъ, я увидѣлъ и людей, шмыгавшихъ надъ нашими головами между домами или сквозь самые дома, такъ какъ улицъ тутъ я не видалъ.
— Гдѣ же здѣсь ходятъ?—спросилъ я своего гондольера, и онъ указалъ рукою на узенькіе проходы между домами. Люди, живущіе визави, въ шестомъ этажѣ, могли протянуть изъ оконъ другъ другу руки; по самымъ же проходамъ внизу едва могли пробираться въ рядъ двое—трое; ни одинъ солнечный лучъ не проникалъ въ эти лазейки. Но вотъ мы проѣхали это мѣсто, и дальше все опять погрузилось въ мертвую тишину. Такъ вотъ какова, Венеція, невѣста моря, владычица міра! Я увидѣлъ роскошную площадь св. Марка. «Вотъ гдѣ оживленіе!» говорили мнѣ. Но какое же сравненіе съ Неаполемъ, даже съ Римомъ и его многолюдною Корсо! А, между тѣмъ, площадь св. Марка все же сердце Венеціи, которое еще бьется. Книжные и эстампные магазины и галантерейныя лавки украшали длинныя сводчатыя галлереи, но особеннаго оживленія въ нихъ не было замѣтно. Нѣсколько грековъ и турокъ въ пестрыхъ одѣяніяхъ и съ длинными трубками во рту молча сидѣли у дверей кофеенъ. Солнечные лучи играли на золотыхъ куполахъ храма св. Марка и на великолѣпныхъ бронзовыхъ коняхъ надъ порталомъ. На красныхъ мачтахъ Кипра, Кандіи и Мореи висѣли безъ движенія флаги. На большой площади кишмя кишѣли голуби. Я побывалъ и на мосту Ріальто, главной артеріи города, говорящей, что въ немъ еще есть жизнь. Скоро я понялъ сердцемъ величавую картину печали Венеціи; въ ней какъ будто отражалась моя собственная печаль. Мнѣ казалось, что я все еще на морѣ, только пересѣлъ съ маленькаго корабля на большой, вродѣ ковчега. Когда насталъ вечеръ, взошла луна, и отъ домовъ потянулись длинныя дрожащія тѣни, я почувствовалъ себя какъ-то болѣе освоившимся съ окружающею обстановкою; только въ полночный часъ появленія привидѣній могъ я, наконецъ, приглядѣться къ мертвой невѣстѣ моря. Я стоялъ у открытаго окна, черная гондола быстро скользила по темной водѣ, освѣщенной кое-гдѣ лучами мѣсяца. Я вспомнилъ пѣсню матроса о любви и поцѣлуяхъ, и въ душѣ у меня поднялось горькое чувство противъ Аннунціаты, которая могла предпочесть мнѣ легкомысленнаго Бернардо. И за что? Можетъ быть, именно за его пикантное легкомысліе! Вотъ каковы женщины! Я сердился даже на кроткую, невинную Фламинію. Тишина и спокойствіе монастырской кельи были ей дороже моей сильной братской любви! Нѣтъ, нѣтъ, я не люблю больше ни ту, ни другую. Не хочу и думать ни о той, ни о другой! И, какъ падшій духъ, мысль моя витала возлѣ образа чистѣйшей красоты—Лары, и дщери соблазна—Санты. Я сѣлъ въ гондолу, и мы поплыли по городу. Гребцы затянули свои пѣсни, но уже не изъ «Освобожденнаго Іерусалима»; венеціанцы забыли даже свои излюбленныя старинныя мелодіи съ тѣхъ поръ, какъ вымерли дожи, и чужеземцы, связавъ венеціанскому льву крылья, впрягли его въ свою тріумфальную колесницу. «Я хочу жить! Наслаждаться жизнью, осушить чашу наслажденій до дна!» сказалъ я самому себѣ, и гондола остановилась. Мы причалили къ гостиницѣ, гдѣ я жилъ. Я вышелъ изъ гондолы и поднялся къ себѣ въ комнату. Такъ прошелъ первый день моего пребыванія въ Венеціи.