Его слова сразили меня, какъ ударомъ молніи; колѣни мои подогнулись, и я поцѣловалъ его руку.—Я знаю,—прибавилъ онъ полунасмѣшливо:—что мы всегда были несправедливы къ тебѣ, слишкомъ строги! Но никто не относился къ тебѣ честнѣе, чистосердечнѣе, чѣмъ мы! Отъ другихъ ты услышишь болѣе ласковыя рѣчи, льстивыя слова, но не услышишь правды, которую мы говорили тебѣ. Съ годъ ты можешь провести въ путешествіи, а затѣмъ покажи намъ, на что ты способенъ, докажи, что мы были несправедливы къ тебѣ!—Съ этими словами онъ оставилъ меня.
«Неужели судьба готовитъ мнѣ еще новыя горести, готовится отравить мою жизнь новымъ ядомъ? Единственный бальзамъ—свобода, возможность вырваться на волю, облетѣть Божій міръ, и тотъ пролился на мою глубокую рану, какъ ядъ! Прочь изъ Рима, подальше отъ юга, гдѣ все будитъ во мнѣ воспоминанія, туда, за Аппенины, на сѣверъ, къ снѣжнымъ горамъ! Съ нихъ повѣетъ холодомъ въ мою разгоряченную кровь! На сѣверъ, въ пловучую царицу морей—Венецію! Дай мнѣ Богъ никогда не возвращаться больше въ Римъ, къ могилѣ моихъ воспоминаній! Прощай моя родина!…» Карета покатилась по пустынной Кампаньѣ; вотъ куполъ храма св. Петра скрылся за горами, мы миновали холмъ Соракте и, переваливъ черезъ горы, прибыли въ узкій Непи. Вечеръ былъ ясный, лунный; передъ дверями остеріи проповѣдывалъ монахъ. Толпа набожно повторяла за нимъ слова молитвы и затѣмъ съ пѣніемъ проводила его по улицамъ. Но теперь толпа пугала меня и отталкивала отъ себя. Старые водопроводы, обвитые густыми ползучими растеніями, и темныя оливковыя рощи вокругъ придавали всей мѣстности мрачный колоритъ, соотвѣтствовавшій моему душевному настроенію. Я вышелъ изъ тѣхъ же воротъ, въ которыя въѣхалъ; сейчасъ же за ними начинались величественныя развалины какого-то замка или монастыря; черезъ нихъ пролегала теперь большая проѣзжая дорога. Маленькая тропинка вела въ глубину развалинъ. Я прошелъ мимо небольшой кельи, обросшей плющомъ и Венериными волосами, и вступилъ въ обширную залу; изъ щебня, изъ-подъ подножій колоннъ пробивалась высокая трава; вокругъ большихъ готическихъ оконъ съ кое-гдѣ уцѣлѣвшими осколками разноцвѣтныхъ стеколъ шевелились широкіе виноградные листья. Высокія стѣны поросли мѣстами кустиками. Лучи мѣсяца освѣщали фреску, изображавшую св. Себастіана, пронзеннаго стрѣлами и истекающаго кровью. Въ залѣ безпрерывно гудѣло мощное эхо; я пошелъ на гулъ и, выйдя изъ узкихъ дверей, очутился среди миртовыхъ кустовъ и густыхъ лозъ винограда; тутъ же зіяла глубокая пропасть, въ которую съ шумомъ низвергался пѣнистый водопадъ; лучи мѣсяца играли въ его брызгахъ. Романтичность этой мѣстности поразила бы воображеніе любого прохожаго, но я, подъ впечатлѣніемъ угнетавшей меня скорби, можетъ быть, скоро позабылъ бы ее, если бы вслѣдъ за-
Его слова сразили меня, как ударом молнии; колени мои подогнулись, и я поцеловал его руку. — Я знаю, — прибавил он полунасмешливо: — что мы всегда были несправедливы к тебе, слишком строги! Но никто не относился к тебе честнее, чистосердечнее, чем мы! От других ты услышишь более ласковые речи, льстивые слова, но не услышишь правды, которую мы говорили тебе. С год ты можешь провести в путешествии, а затем покажи нам, на что ты способен, докажи, что мы были несправедливы к тебе! — С этими словами он оставил меня.
«Неужели судьба готовит мне ещё новые горести, готовится отравить мою жизнь новым ядом? Единственный бальзам — свобода, возможность вырваться на волю, облететь Божий мир, и тот пролился на мою глубокую рану, как яд! Прочь из Рима, подальше от юга, где всё будит во мне воспоминания, туда, за Аппенины, на север, к снежным горам! С них повеет холодом в мою разгорячённую кровь! На север, в плавучую царицу морей — Венецию! Дай мне Бог никогда не возвращаться больше в Рим, к могиле моих воспоминаний! Прощай моя родина!…» Карета покатилась по пустынной Кампанье; вот купол храма св. Петра скрылся за горами, мы миновали холм Соракте и, перевалив через горы, прибыли в узкий Непи. Вечер был ясный, лунный; перед дверями остерии проповедовал монах. Толпа набожно повторяла за ним слова молитвы и затем с пением проводила его по улицам. Но теперь толпа пугала меня и отталкивала от себя. Старые водопроводы, обвитые густыми ползучими растениями, и тёмные оливковые рощи вокруг придавали всей местности мрачный колорит, соответствовавший моему душевному настроению. Я вышел из тех же ворот, в которые въехал; сейчас же за ними начинались величественные развалины какого-то замка или монастыря; через них пролегала теперь большая проезжая дорога. Маленькая тропинка вела в глубину развалин. Я прошёл мимо небольшой кельи, обросшей плющом и Венериными волосами, и вступил в обширную залу; из щебня, из-под подножий колонн пробивалась высокая трава; вокруг больших готических окон с кое-где уцелевшими осколками разноцветных стёкол шевелились широкие виноградные листья. Высокие стены поросли местами кустиками. Лучи месяца освещали фреску, изображавшую св. Себастиана, пронзённого стрелами и истекающего кровью. В зале беспрерывно гудело мощное эхо; я пошёл на гул и, выйдя из узких дверей, очутился среди миртовых кустов и густых лоз винограда; тут же зияла глубокая пропасть, в которую с шумом низвергался пенистый водопад; лучи месяца играли в его брызгах. Романтичность этой местности поразила бы воображение любого прохожего, но я, под впечатлением угнетавшей меня скорби, может быть, скоро позабыл бы её, если бы вслед за-
