мнѣ, милый братъ!—Больше я ужъ ничего не помню. Я выбѣжалъ изъ залы, кинулся въ свою комнату и залился слезами. Весь свѣтъ какъ будто померкъ для меня.
И я увидѣлъ ее еще разъ! Солнышко свѣтило такъ весело, такъ ярко, когда родители вели ее разубранную, какъ невѣсту, къ алтарю. Я слышалъ пѣніе, видѣлъ толпу народа, но ясно помню лишь одно блѣдное малое личико Фламиніи. Это самъ ангелъ стоялъ на колѣняхъ передъ алтаремъ! Я видѣлъ, какъ сняли съ ея головы драгоцѣнный вуаль, какъ захватили ножницами ея роскошныя волосы, слышалъ лязгъ ножницъ… Съ дѣвушки сняли богатыя одѣянія, и она завернулась въ саванъ, затѣмъ ее накрыли чернымъ покровомъ съ изображеніемъ череповъ… Раздался погребальный звонъ, монахини стали отпѣвать умершую. Да, Фламинія умерла для этого міра! Вотъ отворилась черная рѣшетка хоръ, показались сестры въ бѣлыхъ одѣяніяхъ и запѣли новой сестрѣ привѣтствіе. Епископъ протянулъ ей руку, мертвая возстала невѣстою Христа. Ее нарекли Елизаветою. Я видѣлъ, какъ она бросила на толпу прощальный взглядъ, протянула руку ближайшей сестрѣ и переступила за порогъ жизни и свѣта; черная рѣшетка затворилась! Еще разъ мелькнула за рѣшеткой ея тѣнь, край ея платья… потомъ она скрылась отъ меня навсегда.
мне, милый брат! — Больше я уж ничего не помню. Я выбежал из залы, кинулся в свою комнату и залился слезами. Весь свет как будто померк для меня.
И я увидел её ещё раз! Солнышко светило так весело, так ярко, когда родители вели её разубранную, как невесту, к алтарю. Я слышал пение, видел толпу народа, но ясно помню лишь одно бледное малое личико Фламинии. Это сам ангел стоял на коленях перед алтарём! Я видел, как сняли с её головы драгоценный вуаль, как захватили ножницами её роскошные волосы, слышал лязг ножниц… С девушки сняли богатые одеяния, и она завернулась в саван, затем её накрыли чёрным покровом с изображением черепов… Раздался погребальный звон, монахини стали отпевать умершую. Да, Фламиния умерла для этого мира! Вот отворилась чёрная решётка хор, показались сёстры в белых одеяниях и запели новой сестре приветствие. Епископ протянул ей руку, мёртвая восстала невестою Христа. Её нарекли Елизаветою. Я видел, как она бросила на толпу прощальный взгляд, протянула руку ближайшей сестре и переступила за порог жизни и света; чёрная решетка затворилась! Ещё раз мелькнула за решеткой её тень, край её платья… потом она скрылась от меня навсегда.
Въ палаццо Боргезе шелъ пріемъ поздравленій: Фламинія-Елизавета стала, вѣдь, невѣстой Христа. Принужденная улыбка на устахъ Франчески не скрывала ея печали, въ сердцѣ ея не было того спокойствія, которое выражало ея лицо. Фабіани сказалъ мнѣ растроганнымъ голосомъ:—Ты лишился своей заступницы! Тебѣ есть о чемъ печалиться!.. Фламинія просила меня передать отъ нея нѣсколько скудо старой Доменикѣ. Ты, вѣрно, разсказывалъ ей о старушкѣ? Возьми же эти деньги, это даръ Фламиніи!—Смерть, какъ змѣя, обвилась вокругъ моего сердца, мною овладѣло отвращеніе къ жизни, я падалъ подъ этимъ бременемъ, и самоубійство казалось мнѣ лучшимъ исходомъ. Пустынно, мертво было въ большихъ залахъ. «На свѣжій воздухъ!» думалъ я. «На родину дѣтства, гдѣ слухъ мой ласкали колыбельныя пѣсни Доменики, гдѣ я игралъ и мечталъ ребенкомъ!» И вотъ, предо мною опять раскинулась выжженная солнцемъ Кампанья; ни кустика, ни зеленой былинки, говорившей о жизни к надеждѣ. Желтый Тибръ катилъ свои волны, стремясь исчезнуть въ морѣ. Я вновь увидѣлъ старую гробницу, густо обросшую плющомъ, этотъ маленькій мірокъ, который я въ дѣтствѣ звалъ своимъ. Дверь
В палаццо Боргезе шёл приём поздравлений: Фламиния-Елизавета стала, ведь, невестой Христа. Принуждённая улыбка на устах Франчески не скрывала её печали, в сердце её не было того спокойствия, которое выражало её лицо. Фабиани сказал мне растроганным голосом: — Ты лишился своей заступницы! Тебе есть о чём печалиться!.. Фламиния просила меня передать от неё несколько скудо старой Доменике. Ты, верно, рассказывал ей о старушке? Возьми же эти деньги, это дар Фламинии! — Смерть, как змея, обвилась вокруг моего сердца, мною овладело отвращение к жизни, я падал под этим бременем, и самоубийство казалось мне лучшим исходом. Пустынно, мертво было в больших залах. «На свежий воздух!» думал я. «На родину детства, где слух мой ласкали колыбельные песни Доменики, где я играл и мечтал ребёнком!» И вот, предо мною опять раскинулась выжженная солнцем Кампанья; ни кустика, ни зелёной былинки, говорившей о жизни к надежде. Жёлтый Тибр катил свои волны, стремясь исчезнуть в море. Я вновь увидел старую гробницу, густо обросшую плющом, этот маленький мирок, который я в детстве звал своим. Дверь
