радуги. Мы стали взбираться на гору, продираясь сквозь чащу розмариновыхъ и миртовыхъ кустовъ. Съ вершины горы по отвѣснымъ скаламъ низвергалась огромная масса воды. Рядомъ извивался серебряною лентой меньшій рукавъ той же рѣки, и оба, слившись внизу подъ скалами въ широкій молочный потокъ, устремлялись въ черную бездну. Я вспомнилъ водопады близъ Тиволи, гдѣ я импровизировалъ разъ по просьбѣ Фламиніи. Шумъ этого гигантскаго водопада мощными звуками органа пробуждалъ во мнѣ воспоминанія о моей потерѣ, о моемъ горѣ; разбиваться, умирать, превращаться въ ничто—вотъ удѣлъ дѣтей природы!—Здѣсь разбойники недавно убили одного англичанина!—сказалъ нашъ проводникъ.—Это было дѣло такъ называемой Сабинской шайки, хотя эти черти и разсѣяны по всѣмъ горамъ отъ самаго Рима до Терни. Полиція все гоняется за ними, ну, и поймали троихъ изъ нихъ. Я видѣлъ, какъ ихъ везли въ городъ закованныхъ въ цѣпи. У воротъ сидѣла мудрая Фульвія изъ Сабинскихъ горъ, какъ мы прозвали ее; она была стара и всетаки вѣчно молода, знала много такого, за что любому монаху досталась бы кардинальская шапка. Она предсказала людямъ ихъ судьбу загадочными словами. Послѣ сказывали, что это у нея былъ свой особый, тайный языкъ, что она была съ разбойниками заодно. Ну, вотъ, теперь схватили и старуху, и еще многихъ разбойниковъ. Часъ ея пробилъ! Теперь ея голова скалитъ губы на воротахъ въ Непи!—Право, и природа, и люди какъ будто сговорились набрасывать на мою душу черную тѣнь! Мнѣ такъ и хотѣлось пронестись черезъ всѣ страны на крыльяхъ вѣтра. Эти мрачныя оливковыя рощи наводили на меня тоску, горы давили меня. «Туда, къ морю, гдѣ вѣетъ свѣжій вѣтеръ! Къ морю, гдѣ одно небо носитъ насъ на себѣ, другое разстилается надъ нашими головами!» Моя кровь была распалена любовью и желаніемъ; дважды вспыхивало въ моей груди это чистое священное пламя. Въ Аннунціату я влюбился съ перваго взгляда, но она полюбила другого. Къ Фламиніи я привязался медленно, она не ослѣпляла, не порабощала меня, но заставила меня оцѣнить ее мало-по-малу, какъ настоящій драгоцѣнный камень. И каждый разъ, когда она дружески протягивала мнѣ для поцѣлуя руку, ласково успокоивала меня и просила не поддаваться гибельнымъ искушеніямъ свѣта, она все глубже вонзала стрѣлу въ мое сердце. Я любилъ ее не какъ невѣсту, и всетаки чувствовалъ, что не могъ бы равнодушно видѣть ее въ объятіяхъ другого. Теперь она умерла, умерла для свѣта, никто другой не прижметъ ея къ своему сердцу, не поцѣлуетъ ея, не будетъ обладать ею. Отъ такого адскаго мученія я былъ всетаки избавленъ. И я старался найти утѣшеніе въ этихъ мысляхъ,—теперь я уже считалъ свое чувство къ Фламиніи настоящею любовью, страстью. А что, если бы мнѣ пришлось увидѣть ее невѣстою какого-нибудь молодого вельможи, быть ежеднев-
радуги. Мы стали взбираться на гору, продираясь сквозь чащу розмариновых и миртовых кустов. С вершины горы по отвесным скалам низвергалась огромная масса воды. Рядом извивался серебряною лентой меньший рукав той же реки, и оба, слившись внизу под скалами в широкий молочный поток, устремлялись в чёрную бездну. Я вспомнил водопады близ Тиволи, где я импровизировал раз по просьбе Фламинии. Шум этого гигантского водопада мощными звуками органа пробуждал во мне воспоминания о моей потере, о моём горе; разбиваться, умирать, превращаться в ничто — вот удел детей природы! — Здесь разбойники недавно убили одного англичанина! — сказал наш проводник. — Это было дело так называемой Сабинской шайки, хотя эти черти и рассеяны по всем горам от самого Рима до Терни. Полиция всё гоняется за ними, ну, и поймали троих из них. Я видел, как их везли в город закованных в цепи. У ворот сидела мудрая Фульвия из Сабинских гор, как мы прозвали её; она была стара и всё-таки вечно молода, знала много такого, за что любому монаху досталась бы кардинальская шапка. Она предсказала людям их судьбу загадочными словами. После сказывали, что это у неё был свой особый, тайный язык, что она была с разбойниками заодно. Ну, вот, теперь схватили и старуху, и ещё многих разбойников. Час её пробил! Теперь её голова скалит губы на воротах в Непи! — Право, и природа, и люди как будто сговорились набрасывать на мою душу чёрную тень! Мне так и хотелось пронестись через все страны на крыльях ветра. Эти мрачные оливковые рощи наводили на меня тоску, горы давили меня. «Туда, к морю, где веет свежий ветер! К морю, где одно небо носит нас на себе, другое расстилается над нашими головами!» Моя кровь была распалена любовью и желанием; дважды вспыхивало в моей груди это чистое священное пламя. В Аннунциату я влюбился с первого взгляда, но она полюбила другого. К Фламинии я привязался медленно, она не ослепляла, не порабощала меня, но заставила меня оценить её мало-помалу, как настоящий драгоценный камень. И каждый раз, когда она дружески протягивала мне для поцелуя руку, ласково успокаивала меня и просила не поддаваться гибельным искушениям света, она всё глубже вонзала стрелу в моё сердце. Я любил её не как невесту, и всё-таки чувствовал, что не мог бы равнодушно видеть её в объятиях другого. Теперь она умерла, умерла для света, никто другой не прижмёт её к своему сердцу, не поцелует её, не будет обладать ею. От такого адского мучения я был всё-таки избавлен. И я старался найти утешение в этих мыслях, — теперь я уже считал своё чувство к Фламинии настоящею любовью, страстью. А что, если бы мне пришлось увидеть её невестою какого-нибудь молодого вельможи, быть ежеднев-
