дворца къ лагунамъ и Лидо, гдѣ я могъ вдохнуть въ себя свѣжій морской воздухъ. Скоро я очутился возлѣ кладбища. Здѣсь, на узкой полоскѣ земли, хоронили иностранцевъ-протестантовъ, умиравшихъ вдали отъ родины; волны омывали кладбище и мало-по-малу уносили въ море послѣднія остатки земли. Изъ песку торчали бѣлыя кости покойниковъ, которыхъ оплакивалъ здѣсь только прибой. Тутъ часто сидятъ, дожидаясь съ ловли рыбаковъ, ихъ жены и невѣсты. Въ бурю женщины поютъ пѣснь изъ «Освобожденнаго Іерусалима», прислушиваясь, не откликаются-ли имъ съ моря мужскіе голоса. И, пока не заслышитъ издали отвѣтной любовной пѣсни, сидитъ жена или невѣста одна и глядитъ на нѣмое море. Наконецъ, смолкаютъ и ея уста, взоръ видитъ только бѣлыя кости мертвецовъ на берегу, слухъ внемлетъ лишь глухому рокоту волнъ, а ночь все ниже и ниже спускается надъ мертвою, молчаливою Венеціей… Вотъ какую картину рисовалъ я себѣ, проплывая мимо кладбища; мое душевное настроеніе сообщало всему мрачный колоритъ. Вся природа казалась мнѣ теперь мрачнымъ величественнымъ храмомъ, въ которомъ можно было мыслить лишь о смерти и мірѣ невидимыхъ святыхъ духовъ. Въ ушахъ моихъ раздавались слова Фламиніи, говорившей, что пророкъ Божій, какимъ является поэтъ, долженъ стремиться воспѣвать только славу и величіе Творца,—вотъ наивысшая тема! Да, безсмертная душа должна и воспѣвать безсмертное; блестки же минуты, переливающіеся разными красками, и исчезаютъ вмѣстѣ съ породившею ихъ минутою! И я ощутилъ въ душѣ былое вдохновеніе, она какъ будто снова готова была воспарить къ небу, но скоро опять безпомощно опустила крылья. Молча сидѣлъ я въ гондолѣ, направлявшейся къ острову Лидо. Передо мною уже разстилалось открытое море; по морю ходили большія волны; мнѣ вспомнился заливъ у береговъ Амальфи.
Я вышелъ на берегъ. Здѣсь, между камнями, опутанными водорослями, сидѣлъ молодой человѣкъ и набрасывалъ на бумагу эскизъ. Вѣроятно, это былъ художникъ-иностранецъ, но онъ показался мнѣ знакомымъ, и я подошелъ къ нему поближе. Онъ всталъ; оказалось, что я не ошибся: это былъ Поджіо, молодой венеціанскій дворянинъ, котораго я не разъ встрѣчалъ въ обществѣ.—Синьоръ!—вскричалъ онъ.—Вы на Лидо! Красота-ли моря или… другія красоты привлекли васъ сюда на самый берегъ сердитаго Адріатическаго моря?—Мы поздоровались. Я зналъ, что Поджіо былъ не богатъ, но очень талантливъ; на видъ онъ былъ счастливый, беззаботный человѣкъ, почти весельчакъ, но мнѣ передавали по секрету, что въ душѣ онъ былъ величайшимъ мизантропомъ. По рѣчамъ можно было принять его за человѣка легкомысленнаго, а на самомъ-то дѣлѣ онъ былъ олицетвореннымъ цѣломудріемъ; изъ разговоровъ его можно было заключить, что онъ избралъ себѣ образцомъ Донъ-
дворца к лагунам и Лидо, где я мог вдохнуть в себя свежий морской воздух. Скоро я очутился возле кладбища. Здесь, на узкой полоске земли, хоронили иностранцев-протестантов, умиравших вдали от родины; волны омывали кладбище и мало-помалу уносили в море последние остатки земли. Из песку торчали белые кости покойников, которых оплакивал здесь только прибой. Тут часто сидят, дожидаясь с ловли рыбаков, их жёны и невесты. В бурю женщины поют песнь из «Освобождённого Иерусалима», прислушиваясь, не откликаются ли им с моря мужские голоса. И, пока не заслышит издали ответной любовной песни, сидит жена или невеста одна и глядит на немое море. Наконец, смолкают и её уста, взор видит только белые кости мертвецов на берегу, слух внемлет лишь глухому рокоту волн, а ночь всё ниже и ниже спускается над мёртвою, молчаливою Венецией… Вот какую картину рисовал я себе, проплывая мимо кладбища; моё душевное настроение сообщало всему мрачный колорит. Вся природа казалась мне теперь мрачным величественным храмом, в котором можно было мыслить лишь о смерти и мире невидимых святых духов. В ушах моих раздавались слова Фламинии, говорившей, что пророк Божий, каким является поэт, должен стремиться воспевать только славу и величие Творца, — вот наивысшая тема! Да, бессмертная душа должна и воспевать бессмертное; блестки же минуты, переливающиеся разными красками, и исчезают вместе с породившею их минутою! И я ощутил в душе былое вдохновение, она как будто снова готова была воспарить к небу, но скоро опять беспомощно опустила крылья. Молча сидел я в гондоле, направлявшейся к острову Лидо. Передо мною уже расстилалось открытое море; по морю ходили большие волны; мне вспомнился залив у берегов Амальфи.
Я вышел на берег. Здесь, между камнями, опутанными водорослями, сидел молодой человек и набрасывал на бумагу эскиз. Вероятно, это был художник-иностранец, но он показался мне знакомым, и я подошёл к нему поближе. Он встал; оказалось, что я не ошибся: это был Поджио, молодой венецианский дворянин, которого я не раз встречал в обществе. — Синьор! — вскричал он. — Вы на Лидо! Красота ли моря или… другие красоты привлекли вас сюда на самый берег сердитого Адриатического моря? — Мы поздоровались. Я знал, что Поджио был не богат, но очень талантлив; на вид он был счастливый, беззаботный человек, почти весельчак, но мне передавали по секрету, что в душе он был величайшим мизантропом. По речам можно было принять его за человека легкомысленного, а на самом-то деле он был олицетворённым целомудрием; из разговоров его можно было заключить, что он избрал себе образцом Дон-
