съ дѣтскимъ умиленіемъ прошепталъ: «Отецъ, отпусти мнѣ грѣхи мои! Дай мнѣ силу быть добрымъ и честнымъ, достойнымъ вспоминать о моей дорогой сестрѣ Фламиніи! Укрѣпи также и ея душу; пусть она и не подозрѣваетъ о моемъ горѣ! Будь къ намъ добръ и милостивъ, Господи!» На сердцѣ у меня стало такъ легко. Венеція со своими пустынными каналами и старинными дворцами стала казаться мнѣ прекраснымъ пловучимъ островомъ фей.
На слѣдующее утро, все еще подъ впечатлѣніемъ вчерашняго прекраснаго вечера, я сѣлъ въ гондолу и поѣхалъ съ визитомъ къ сестрѣ Подесты. Говоря откровенно, мнѣ хотѣлось поскорѣе увидѣть молодую дѣвушку, которая вчера оказала мнѣ такую честь и слыла царицей красоты.—Это дворецъ Отелло!—сказалъ мой гондольеръ, когда мы подплыли къ старинному зданію, и повторилъ исторію его перваго владѣльца, венеціанскаго мавра, задушившаго свою прекрасную жену Дездемону. Гребецъ прибавилъ, что всѣ туристы-англичане обязательно посѣщаютъ этотъ дворецъ, словно храмъ св. Марка или арсеналъ.
У Подесты меня приняли точно родного. Роза, сестра Подесты, заговорила о своемъ дорогомъ умершемъ братѣ и о веселомъ Неаполѣ, котораго она не видала вотъ ужъ четыре года.—Да,—сказала она:—Марія тоже соскучилась, и вотъ, въ одинъ прекрасный день мы возьмемъ да и уѣдемъ съ ней туда! Я хочу еще разъ передъ смертью увидѣть Везувій и чудный Капри.—Вошла Марія и какъ-то застѣнчиво протянула мнѣ руку. Какъ она была хороша! Сегодня она показалась мнѣ еще прекраснѣе, чѣмъ вчера. Поджіо былъ правъ; она дѣйствительно могла послужить олицетвореніемъ младшей изъ Грацій. Кто могъ сравниться съ ней красотою? Можетъ быть, Лара? Да! Слѣпая дѣвушка въ лохмотьяхъ, съ маленькимъ вѣнкомъ изъ фіалокъ на головѣ, красотою не уступала Маріи въ ея богатомъ нарядѣ. А закрытые глаза говорили моему сердцу даже больше, нежели чудный взглядъ этихъ темныхъ очей. На лицѣ Маріи лежалъ такой же отпечатокъ грусти, какъ и у Лары, но темные глаза свѣтились такою ясною, спокойною радостью, какой, конечно, не знавала слѣпая. Многое въ Маріи напоминало мнѣ совершенно незнакомую ей слѣпую нищую, и я даже испытывалъ, глядя на племянницу Подесты, то же чувство какого-то особаго благоговѣнія, которое внушила мнѣ Лара. Я былъ оживленъ, разговорчивъ и, видимо, произвелъ на всю семью самое благопріятное впечатлѣніе. Марія же, кажется, увлеклась моимъ краснорѣчіемъ не меньше, чѣмъ я ея красотой. Я любовался ею, какъ влюбленный любуется дивною статуей, похожею на его возлюбленную. Въ Маріи я, почти, какъ въ зеркалѣ, видѣлъ красавицу Лару; душою же она напоминала мнѣ Фламинію, внушала мнѣ такое же довѣріе; мнѣ казалось, что мы съ нею давно, давно знакомы.
с детским умилением прошептал: «Отец, отпусти мне грехи мои! Дай мне силу быть добрым и честным, достойным вспоминать о моей дорогой сестре Фламинии! Укрепи также и её душу; пусть она и не подозревает о моём горе! Будь к нам добр и милостив, Господи!» На сердце у меня стало так легко. Венеция со своими пустынными каналами и старинными дворцами стала казаться мне прекрасным плавучим островом фей.
На следующее утро, всё ещё под впечатлением вчерашнего прекрасного вечера, я сел в гондолу и поехал с визитом к сестре Подесты. Говоря откровенно, мне хотелось поскорее увидеть молодую девушку, которая вчера оказала мне такую честь и слыла царицей красоты. — Это дворец Отелло! — сказал мой гондольер, когда мы подплыли к старинному зданию, и повторил историю его первого владельца, венецианского мавра, задушившего свою прекрасную жену Дездемону. Гребец прибавил, что все туристы-англичане обязательно посещают этот дворец, словно храм св. Марка или арсенал.
У Подесты меня приняли точно родного. Роза, сестра Подесты, заговорила о своём дорогом умершем брате и о весёлом Неаполе, которого она не видала вот уж четыре года. — Да, — сказала она: — Мария тоже соскучилась, и вот, в один прекрасный день мы возьмём да и уедем с ней туда! Я хочу ещё раз перед смертью увидеть Везувий и чудный Капри. — Вошла Мария и как-то застенчиво протянула мне руку. Как она была хороша! Сегодня она показалась мне ещё прекраснее, чем вчера. Поджио был прав; она действительно могла послужить олицетворением младшей из Граций. Кто мог сравниться с ней красотою? Может быть, Лара? Да! Слепая девушка в лохмотьях, с маленьким венком из фиалок на голове, красотою не уступала Марии в её богатом наряде. А закрытые глаза говорили моему сердцу даже больше, нежели чудный взгляд этих тёмных очей. На лице Марии лежал такой же отпечаток грусти, как и у Лары, но тёмные глаза светились такою ясною, спокойною радостью, какой, конечно, не знавала слепая. Многое в Марии напоминало мне совершенно незнакомую ей слепую нищую, и я даже испытывал, глядя на племянницу Подесты, то же чувство какого-то особого благоговения, которое внушила мне Лара. Я был оживлён, разговорчив и, видимо, произвёл на всю семью самое благоприятное впечатление. Мария же, кажется, увлеклась моим красноречием не меньше, чем я её красотой. Я любовался ею, как влюблённый любуется дивною статуей, похожею на его возлюбленную. В Марии я, почти, как в зеркале, видел красавицу Лару; душою же она напоминала мне Фламинию, внушала мне такое же доверие; мне казалось, что мы с нею давно, давно знакомы.
