Сквозь завыванія бури прорывались напѣвы псалмовъ. На берегу стояла толпа женщинъ и дѣтей съ крестомъ въ рукахъ. Одна молодая женщина сидѣла молча, устремивъ взоры на море; у груди ея лежалъ ребенокъ; другой, постарше, прислонился головкой къ ея колѣнямъ. Блеснуло еще нѣсколько сильныхъ молній; затѣмъ гроза какъ будто удалилась; горизонтъ просвѣтлѣлъ.
— Вотъ они!—вскричала вдругъ женщина, вскочила и указала на черную точку вдали, которая становилась все виднѣе и виднѣе.
— Смилуйся надъ ними Мадонна!—вырвалось у стараго рыбака, стоявшаго возлѣ, и онъ молитвенно сложилъ руки. Въ то же мгновеніе точка исчезла въ черной безднѣ моря; старикъ не ошибся. Раздались вопли отчаянія и, по мѣрѣ того, какъ море утихало, небо прояснялось, и увѣренность въ гибели рыбаковъ возрастала, становились все громче и громче. Ребятишки уронили святой крестъ на песокъ и съ плачемъ прижались къ матерямъ. Старый рыбакъ поднялъ крестъ и, поцѣловавъ ноги Спасителя, высоко поднялъ распятіе къ небу, призывая Мадонну. Къ полуночи небо совсѣмъ очистилось, море успокоилось, и лучи мѣсяца озарили зеркальную поверхность пролива, отдѣлявшаго Лидо отъ Венеціи. Поджіо сѣлъ со мною въ гондолу, и мы покинули несчастныхъ, которымъ не могли ничѣмъ помочь.
На другой день мы встрѣтились съ Поджіо на вечерѣ у моего банкира, одного изъ первыхъ богачей Венеціи. Общество собралось большое, но изъ дамъ я не зналъ никого, да и не интересовался никѣмъ. Разговоръ зашелъ о вчерашней бурѣ. Поджіо началъ разсказывать о гибели рыбаковъ, о несчастныхъ сиротахъ и довольно ясно намекнулъ, какъ легко было бы обществу смягчить горе бѣдняковъ: стоило каждому внести посильную лепту, и составилась бы довольно значительная сумма для помощи имъ. Никто какъ будто не понялъ его; всѣ ограничились сожалѣніями, пожиманіемъ плечъ, и затѣмъ разговоръ перешелъ на другое. Нѣкоторые изъ гостей, обладавшіе разными пріятными талантами, любезно взялись развлечь общество. Поджіо спѣлъ веселую баркароллу, но мнѣ казалось, что въ его вѣжливой улыбкѣ проглядывала какая-то горечь и порицаніе этого знатнаго общества, не поддавшагося его краснорѣчію.
— А вы не поете?—спросила меня хозяйка дома, когда Поджіо кончилъ.
— Я буду имѣть честь импровизировать!—сказалъ я, осѣненный внезапною мыслью. «Онъ—импровизаторъ!» зашептались вокругъ меня; глаза дамъ засіяли, мужчины приготовились слушать; я взялъ гитару и попросилъ задать мнѣ тему.—Венеція!—вскричала одна дама, вызывающе глядя мнѣ въ глаза.—Венеція!—подхватила и мужская молодежь,—дама была хороша собою. Я взялъ нѣсколько аккордовъ и сталъ описывать красоту и блескъ Венеціи въ дни ея счастья. Глаза у всѣхъ заблестѣли, словно
Сквозь завывания бури прорывались напевы псалмов. На берегу стояла толпа женщин и детей с крестом в руках. Одна молодая женщина сидела молча, устремив взоры на море; у груди её лежал ребёнок; другой, постарше, прислонился головкой к её коленям. Блеснуло ещё несколько сильных молний; затем гроза как будто удалилась; горизонт просветлел.
— Вот они! — вскричала вдруг женщина, вскочила и указала на чёрную точку вдали, которая становилась всё виднее и виднее.
— Смилуйся над ними Мадонна! — вырвалось у старого рыбака, стоявшего возле, и он молитвенно сложил руки. В то же мгновение точка исчезла в чёрной бездне моря; старик не ошибся. Раздались вопли отчаяния и, по мере того, как море утихало, небо прояснялось, и уверенность в гибели рыбаков возрастала, становились всё громче и громче. Ребятишки уронили святой крест на песок и с плачем прижались к матерям. Старый рыбак поднял крест и, поцеловав ноги Спасителя, высоко поднял распятие к небу, призывая Мадонну. К полуночи небо совсем очистилось, море успокоилось, и лучи месяца озарили зеркальную поверхность пролива, отделявшего Лидо от Венеции. Поджио сел со мною в гондолу, и мы покинули несчастных, которым не могли ничем помочь.
На другой день мы встретились с Поджио на вечере у моего банкира, одного из первых богачей Венеции. Общество собралось большое, но из дам я не знал никого, да и не интересовался никем. Разговор зашёл о вчерашней буре. Поджио начал рассказывать о гибели рыбаков, о несчастных сиротах и довольно ясно намекнул, как легко было бы обществу смягчить горе бедняков: стоило каждому внести посильную лепту, и составилась бы довольно значительная сумма для помощи им. Никто как будто не понял его; все ограничились сожалениями, пожиманием плеч, и затем разговор перешёл на другое. Некоторые из гостей, обладавшие разными приятными талантами, любезно взялись развлечь общество. Поджио спел весёлую баркароллу, но мне казалось, что в его вежливой улыбке проглядывала какая-то горечь и порицание этого знатного общества, не поддавшегося его красноречию.
— А вы не поёте? — спросила меня хозяйка дома, когда Поджио кончил.
— Я буду иметь честь импровизировать! — сказал я, осенённый внезапною мыслью. «Он — импровизатор!» зашептались вокруг меня; глаза дам засияли, мужчины приготовились слушать; я взял гитару и попросил задать мне тему. — Венеция! — вскричала одна дама, вызывающе глядя мне в глаза. — Венеция! — подхватила и мужская молодёжь, — дама была хороша собою. Я взял несколько аккордов и стал описывать красоту и блеск Венеции в дни её счастья. Глаза у всех заблестели, словно
