Утром я пошёл к Федериго. Я чувствовал себя как бы совсем новым человеком, вновь обрёл дар слова и мог высказать свою радость; вместе с тем я стал отзывчивее и к окружающей жизни, чувствовал себя как бы старше, зрелее, и всё это, благодаря росе поощрения, окропившей вчера дерево моей жизни! Надо было сегодня же навестить Санту; она, ведь, вчера слушала меня, и я жаждал упиться её похвалами. Маретти принял меня восторженно, но сказал, что Санта всю ночь провела в сильной лихорадке и теперь спит. Он надеялся, что сон подкрепит её и просил меня опять зайти к ним вечером. Обедал я с Федериго и моими новыми друзьями; тосты следовали за тостами, пили то Lacrymæ Christi, то калабрийское вино. Наконец, я отказался пить, чувствуя, что кровь во мне разгорелась, хотя друзья и уговаривали меня прохладиться шампанским. Расстались мы в самом весёлом расположении духа. Выйдя на улицу, мы увидели зарево сильного извержения. Многие уже спешили в экипажах на место катастрофы, чтобы полюбоваться этим грозным, но прекрасным зрелищем вблизи. Я же поспешил к Санте. Было это вскоре после Ave Maria. Санта была дома одна и, по словам горничной, чувствовала себя лучше; сон подкрепил её, и я мог войти к ней; кроме же меня она не велела принимать никого.
Я вошёл в прелестную, уютную комнату; окна были завешаны длинными плотными занавесями; в углу красовалась чудная мраморная статуя Амура, точившего стрелы; причудливой конструкции лампа бросала на всё какой-то волшебный отблеск; Санта в пеньюаре лежала на мягкой шёлковой кушетке. Увидя меня, она полуприподнялась, придерживая одною рукою одеяло, а другую протянула мне.
— Антонио! — сказала она. — Как это было великолепно! Счастливец! Вы всех привели в восторг! Ах, вы не знаете, как я боялась за вас, как билось моё сердце и как я была счастлива, убедившись, что вы превзошли все мои ожидания! — Я низко поклонился и спросил о её здоровье. Она протянула мне руку, говоря, что ей лучше. — Даже гораздо лучше! — повторила она. — Вы тоже как будто переродились! Как вы были хороши вчера! Вдохновение преобразило вас в какое-то идеальное существо! И в каждом стихотворении я узнавала вас! Слушая о маленьком мальчике и художнике, заблудившихся в катакомбах, я представляла себе вас и Федериго!
— Так оно и было! — сказал я. — Я сам пережил всё, о чём пел вчера.
— Да! — сказала она. — Вы сами пережили всё, пережили и блаженство и муки любви! Дай же вам Бог изведать то счастье, которого вы достойны!
Я заговорил о том превращении, которое испытывал во всём своём существе и которое заставляло меня смотреть на жизнь совсем иными глазами. Санта слушала меня, не выпуская моей руки и не сводя с меня своих тёмных выразительных глаз. Она была сегодня ещё прекраснее обыкновенного; лёгкий румянец играл на её щеках, длинные блестящие волосы были гладко зачёсаны назад и открывали прекрасно сформированный лоб; она напоминала Юнону, изваянную Фидием.
— Да, вы должны жить для света! — сказала она. — Вы его достояние! Вы можете радовать и восхищать своим талантом миллионы людей, так не давайте же себе мучиться мыслью о каком-нибудь одном существе! Вы достойны любви, вы восхищаете своею душою, своим талантом! — С этими словами она притянула меня к себе на кушетку. — Надо нам поговорить серьёзно. Мы ещё не беседовали с вами, как следует, с того самого вечера, когда вы были так удручены горем… Вы, кажется… как бы это сказать?.. не поняли меня тогда!..
Да, так оно и было, и я много раз уже упрекал себя за это. — Я недостоин вашей доброты! — сказал я, целуя её руку и прямо и просто глядя в её тёмные глаза, смотревшие на меня как-то особенно пристально, словно прожигавшие меня насквозь. Погляди на нас в эту минуту кто-нибудь посторонний, он наверное нашёл бы тени там, где я видел один свет; я смотрел в эту минуту на Санту, как на сестру. Она и сама, видимо, была тронута; грудь её высоко вздымалась, и она развязала пояс, чтобы дышать свободнее.
— Вы достойны меня! — сказала она. — Ум и красота делают вас достойным каждой женщины! — Она положила мне руку на плечо, посмотрела мне в глаза и с какою-то многозначительною улыбкою добавила: — И я могла думать, что вы живёте только в мире идеалов! Ваш ум, ваше образование даруют вам победу! Вот почему лихорадочный жар горел у меня в крови, вот почему я была больна!.. Вы можете сделать со мной всё, Антонио! Я день и ночь думаю, мечтаю о вашей любви, жажду ваших поцелуев! — Она крепко прижала меня к своей груди; губы её горели, и поцелуй её зажёг во мне всю кровь… Матерь Божия! Со стены упало на меня в эту минуту Твоё святое изображение! Да, это была не случайность! Нет, Ты сама дотронулась до моего чела, Ты не дала мне пасть в бездну пагубной страсти!
— Нет! Нет! — вскричал я и вскочил с кушетки. Кровь во мне горела, словно расплавленная лава.
— Антонио! — воскликнула она. — Убей меня, но не уходи! — Её щеки, её глаза, всё лицо её дышало страстью, и она была в эту минуту дивно хороша! Это было живое изображение красоты, набросанное пламенными чертами. Трепет пробежал у меня по телу, и я, не говоря ни слова, выбежал из комнаты и помчался вниз по лестнице, словно за мной гнался злой дух.
В воздухе было разлито такое же пламя, как и в моей крови. Везувий стоял весь в огне; извержение освещало и город, и все окрестности. «Воздуха! Воздуха!» Я просто задыхался, поспешил на набережную и спустился к самой воде. От прилива крови к голове у меня горели даже глаза. Я освежил свой лоб солёною водою, расстегнул жилет, чтобы было прохладнее, но самый воздух пылал от жара, на море играл багровый отблеск огненной лавы, мощным потоком струившейся из кратера. Предо мною же, как живая, всё стояла Санта, смотревшая на меня умоляющим, пламенным взором. Слова её: «Убей меня, но не уходи!» не переставали звучать у меня в ушах. Я закрыл глаза и вознёс мысли к Богу, но пламя греха словно опалило им крылья, и они бессильно опустились. Не мудрено, что человек изнемогает под бременем дурной совести, если одна мысль о грехе так удручает и обессиливает его!
— Не желает ли Eccellenza переехать к Торре дель Аннунциата? — раздался возле меня чей-то голос, и имя Аннунциаты вновь взволновало мою душу.
— Лава протекает три аршина в минуту! — продолжал перевозчик, причаливая к берегу. — В полчаса мы будем на месте.
«На море прохладнее!» подумал я и вскочил в лодку. Перевозчик отчалил, поднял парус, и мы понеслись по багровой воде на крыльях ветра. Прохладный ветерок обдувал мои щёки, я стал дышать свободнее и, когда мы пристали к противоположному берегу залива, уже чувствовал себя значительно лучше, спокойнее. «Никогда больше не пойду к Санте!» твёрдо решил я. «Я убегу от прекрасной змеи, показывающей мне плод познания добра и зла! Пусть смеются надо мною: мне легче перенести насмешки людские, нежели отчаянные вопли моего собственного сердца. Мадонна уронила со стены Своё святое изображение, чтобы помешать моему падению!» Я глубоко чувствовал Её милость ко мне, и душа моя прониклась несказанною радостью, — сердце моё воспевало победу добрых, благородных стремлений, я опять был чист душою и помыслами, как дитя! «Отец, устрой всё к лучшему!» прошептал я, и радостно, словно счастье моё уже было упрочено, побежал по улицам маленького городка, направляясь к большой дороге.
Здесь царила страшная суматоха. Кареты и кабриолеты, переполненные людьми, безостановочно мчались мимо; слышались вопли отчаяния, восклицания восторга и пение; вся окрестность была как бы объята пламенем. Поток лавы уже достиг одного из маленьких городков, расположенных на скате горы, и жители торопились спасти свою жизнь и имущество. Навстречу мне то и дело попадались женщины с грудными детьми на руках и с узелками под мышками. Все они плакали и вопили; я разделил между первыми же попавшимися мне навстречу бывшую при мне небольшую сумму денег. Затем я последовал за общим потоком народа, стремившимся к месту катастрофы, по дороге между двумя рядами виноградников. Вот, между вулканом и нами остался лишь небольшой виноградник. Поток лавы, низвергавшийся с вершины горы, заливал строения и стены. Стоны и вопли беглецов, восторженные возгласы иностранцев, любовавшихся величественным зрелищем, крики кучеров и торговцев, толпы подвыпивших крестьян, толпившихся возле продавцов водки, всадники и экипажи — всё это, освещённое огненным заревом, представляло картину, которую во всей её целости и не описать, не передать словами. Можно было подойти почти к самому потоку лавы, текущему по одному определённому направлению. Многие обмакивали в неё палки или монеты и вытаскивали их обратно покрытыми лавою. Но что за грозно-прекрасное зрелище представлялось нашим глазам, когда от огненной массы, катившейся с высоты, отрывался словно морской вал! Оторвавшийся кусок сиял лучезарною звездой, затем, под влиянием воздуха, края его охлаждались и чернели, и огненная середина казалась куском золота в чёрной оправе. На одно из деревьев в винограднике повесили образ Мадонны в надежде, что пламя остановится пред святыней, но оно продолжало разливаться. Листья на высоких деревьях свёртывались от жары в трубочки, а вершины пригибались к земле, словно прося пощады. Взоры толпы с упованием смотрели на святое изображение, но дерево склонялось к огненному потоку всё ниже и ниже. Возле меня стоял капуцин; он воздел руки к небу и громко воскликнул: «Образ Мадонны сгорит! Спасите его, и Она спасёт вас всех от огня и пламени!» Никто не трогался с места; все словно оцепенели от ужаса. Вдруг сквозь толпу пробилась женщина и, призывая Мадонну, хотела броситься навстречу огненной смерти. Но в ту же минуту возле неё очутился какой-то офицер верхом на лошади и преградил женщине дорогу своим обнажённым мечом.
— Безумная! — воскликнул он. — Мадонна не нуждается в твоей помощи! Она хочет, чтобы её дурно-написанное изображение, осквернённое руками грешников, сгорело в огне! — Это был Бернардо; я узнал его по голосу. Его находчивость спасла человеческую жизнь, не оскорбляя религиозного чувства народа. Я проникся уважением к нему и от души пожелал, чтобы ничто не разлучало нас с ним. Но как ни влекло меня к нему моё сердце, я не решился подойти.
Огненный поток уже покрыл и дерево, и образ Мадонны. Я стоял неподалёку от того места, прислонясь к стене, близ которой сидела за столом группа иностранцев.
— Антонио! Ты ли это? — услышал я вдруг позади себя чей-то голос. Я обернулся, думая, что это заговорил со мной Бернардо; в ту же минуту кто-то пожал мне руку; это был Фабиани, муж Франчески, знававший меня ещё ребёнком! А я-то, судя по письму Eccellenza, думал, что и он тоже сердится на меня! — Так вот где мы встретились! — продолжал он. — Франческа будет рада видеть тебя. Но с твоей стороны нехорошо, что ты до сих пор не отыскал нас здесь! Мы, ведь, уже целую неделю живём в Кастелламаре.
— Я не знал! — ответил я. — А кроме того…
— Да, да, ты, ведь, вдруг стал другим человеком, влюбился и даже, — прибавил он более серьёзным тоном: — дрался на дуэли, а потом бежал, чего уж я никак не могу одобрить. Мы были очень поражены, узнав обо всём этом от Eccellenza. Он, конечно, писал тебе и, вероятно, не особенно ласково!
Сердце моё сильно билось; я опять почувствовал себя опутанным цепью благодеяний и с прискорбием выразил сожаление о том, что благодетели мои отвернулись от меня.
— Полно, полно, Антонио! — сказал Фабиани. — Ничего такого нет! Садись со мною в карету; для Франчески твоё появление будет приятным сюрпризом. Мы живо будем в Кастелламаре, а в гостинице найдётся место и для тебя. Ты должен рассказать мне обо всём. Глупо отчаиваться! Eccellenza горяч, ты его знаешь, но всё ещё обойдётся!
— Нет, я не могу! — вполголоса ответил я, опять впадая в уныние.
— Можешь и должен! — сказал Фабиани твёрдо и повлёк меня к карете. Я должен был рассказать ему всё. — Надеюсь, что ты не импровизируешь? — спросил он с улыбкой, когда я дошёл до приключения в разбойничьей пещере. — Всё это до того романтично, что рассказ твой кажется скорее продиктованным фантазией, нежели памятью!.. Ну, это чересчур сурово! — отозвался он, узнав содержание письма Eccellenza. — Но видишь ли, он оттого так строго и отнёсся к тебе, что любит тебя. Ты, однако, надеюсь, не выступал ещё на театральных подмостках?
— Вчера вечером! — ответил я.
— Смело! Ну и что же?
— Я имел огромный успех! Меня вызвали два раза!
— Вот как! — В тоне его звучало сомнение, которое больно уязвило меня, но чувство благодарности, которою я был обязан его семье, сковало мои уста. Мне было неловко предстать перед Франческою; я, ведь, знал её строгие принципы. Но Фабиани шутливо успокаивал меня, говоря, что на этот раз дело обойдётся без грозной проповеди, маленькой же головомойки я заслуживал.
Мы подъехали к гостинице. — А, Фабиани! — воскликнул молодой, щегольски одетый и завитой господин, бросаясь ему навстречу. — Хорошо, что ты приехал! Твоя синьора ждёт тебя, не дождётся. А! — прибавил он, увидав меня: — Ты привёз с собой молодого импровизатора!.. Ченчи, не так ли?
— Ченчи? — повторил Фабиани, удивлённо глядя на меня.
— Я выставил это имя на афише! — ответил я.
— Вот как! — сказал он. — Что же, это умно!
— Вот кто мастерски воспевает любовь! — продолжал незнакомец. — Жаль, что тебя не было вчера в Сан-Карло! Это такой талант! — Тут он любезно протянул мне руку и выразил своё удовольствие познакомиться со мною. — Я ужинаю с вами! — обратился он затем к Фабиани. — Я сам напрашиваюсь, чтобы иметь удовольствие насладиться обществом нашего превосходного певца! Ты и твоя супруга, надеюсь, не закроете передо мною дверей?..
— Ты всегда желанный гость! Сам знаешь! — ответил Фабиани.
— Ну, так представь же меня господину импровизатору!
— Что за церемонии! — сказал Фабиани. — Мы с ним так близко знакомы, что моим друзьям нет надобности представляться ему. Он, конечно, за честь почтёт познакомиться с тобою. — Я поклонился, хотя и не особенно был доволен тоном и выражениями Фабиани.
— Ну, так я представлюсь сам! — сказал незнакомец. — Вас я уже имею честь знать, меня же зовут Дженаро. Я офицер королевской гвардии и из хорошей, многие говорят даже — первой неаполитанской фамилии! Может статься, это и правда! Особенно любят утверждать это мои тётушки!.. Но я несказанно рад познакомиться с таким даровитым молодым человеком, который…
— Довольно, довольно! — перебил Фабиани. — Он не привык к подобному обращению. Ну, теперь вы знаете друг друга. Франческа ждёт нас. Предстоит сцена примирения между нею и твоим импровизатором. Может быть, тогда тебе и выпадет случай вновь блеснуть своим красноречием. — Последняя фраза тоже была мне не по сердцу, но Фабиани и Дженаро были, ведь, друзьями, да и как мог Фабиани войти в моё положение? Он ввёл нас к Франческе; я невольно отступил на несколько шагов назад.
— Наконец-то, милый мой Фабиани! — сказала она.
— Наконец! — повторил он. — Да и не один, а с двумя гостями!
— Антонио! — громко вырвалось у неё, но затем она понизила голос: — Синьор Антонио! — И она устремила на нас с Фабиани строгий, серьёзный взгляд. Я поклонился, хотел было поцеловать её руку, но она как будто не заметила этого и протянула руку Дженаро, выражая своё удовольствие видеть его у себя за ужином. — Расскажи же мне об извержении! — обратилась она затем к мужу. — Что, поток лавы переменил направление?
Фабиани удовлетворил её любопытство, а затем рассказал о нашей встрече и прибавил, что я теперь у неё в гостях и что она поэтому должна сложить гнев на милость.
— Да, да, хоть я и не знаю, в чём он провинился! — подхватил Дженаро. — Но гению прощается всё!
— Вы сегодня в превосходном расположении духа! — сказала ему Франческа и, милостиво кивнув мне, стала уверять Дженаро, что ей не за что прощать меня. — Ну, что у вас нового сегодня? — спросила она его затем. — Что говорят французские газеты? Как вы провели вчерашний вечер?
На первые вопросы он ответил вскользь, последний же видимо интересовал его, и он пустился в подробности.
— Я был в театре, слушал последний акт «Цирульника». Жозефина пела, как ангел, но после Аннунциаты никто, ведь, не может удовлетворить. Я, впрочем, зашёл главным образом ради дебюта нового импровизатора.
— Что же, остались довольны? — спросила Франческа.
— Он превзошёл мои ожидания, да и не мои одни! Я не желаю льстить ему, да он и не нуждается в моей ничтожной критике, но скажу я вам, вот это так импровизатор! Он увлёк нас всех! Сколько чувства, какая богатая фантазия! Он пел и о Тассо, и о Сафо, и о катакомбах! Стоило бы записать и сохранить все эти стихи!
— Да, такому счастливому таланту нельзя не удивляться! — сказала Франческа. — Хотелось бы мне быть там вчера!
— Да, ведь, импровизатор-то здесь налицо! — сказал Дженаро, указывая на меня.
— Антонио?! — вопросительно протянула она. — Разве он импровизировал?
— И ещё как! Мастерски! — ответил Дженаро. — Но, ведь, вы же знаете синьора и должны были слышать его раньше?
— Слышали, слышали, и даже часто! — сказала она, смеясь. — Он ещё мальчиком удивлял нас.
— Я даже увенчал его в первый раз лаврами! — так же шутливо прибавил Фабиани. — Он воспел мою жену — тогда ещё невесту. Вот я, как влюблённый, и почтил её в лице её певца. Но теперь за стол! Ты поведёшь Франческу, а так как дам больше нет, то мы пойдём с импровизатором. Синьор Антонио! Предлагаю вам свою руку! — И он ввёл меня вслед за другими в столовую.
— Но почему ты никогда не говорил мне о Ченчи, или как там настоящее имя нашего молодого импровизатора? — сказал Дженаро, обращаясь к Фабиани.
— Мы зовём его Антонио! — сказал Фабиани. — И мы даже не знали, что он выступил в качестве импровизатора. Вот отчего я и говорил о примирении. Надо сказать тебе, что он как бы член нашей семьи. Не правда ли, Антонио? — Я поклонился и поблагодарил его взглядом. — Он отличный малый, про характер его тоже нельзя сказать ничего дурного; одно — серьёзно учиться не хочет!
— Ну, если он предпочитает учиться всему из великой книги природы, так беды ещё нет!
— Вы не должны захваливать его! — шутливо прервала его Франческа. — Мы-то думали, что он весь ушёл в своих классиков, в физику и математику, а он себе сгорал в это время от любви к молодой певице!
— Значит, в нём заговорило чувство! — сказал Дженаро. — А она красива? Как её зовут?
— Аннунциата! — ответила Франческа. — Дивный талант! Удивительная женщина!
— О, в неё я и сам был влюблён! У него есть вкус! За здоровье Аннунциаты, господин импровизатор! — Он чокнулся со мной. Я не мог вымолвить ни слова. Мне было больно, что Фабиани так легко относился к моему чувству и бередил мою рану в присутствии постороннего. Но, ведь, он смотрел на всё совсем иными глазами, нежели я.
— Да! — продолжал, между тем, Фабиани. — Он даже дрался из-за неё на дуэли, прострелил своему сопернику, племяннику сенатора, бок, ну и должен был бежать из Рима. Бог знает, как он перебрался через границу. А вот теперь взял да выступил в Сан-Карло. Право, я и не ожидал от него такой прыти!
— Племяннику сенатора? — повторил Дженаро. — Вот интересно! А он как раз прибыл сюда на днях и поступил на королевскую службу. Я провёл с ним вечер. Красивый, интересный молодой человек… А! Теперь я понял всё! Аннунциата скоро приедет сюда, и возлюбленный поспешил вперёд. Скоро, вероятно, мы прочтём на афише, что певица поёт в последний раз!
— Вы думаете, он женится на ней? — спросила Франческа. — Но, ведь, это вызвало бы семейный скандал!
— Бывали примеры, — сказал я дрожащим голосом: — что люди благородного звания считали за честь для себя и за счастье получить руку артистки!
— За счастье, может быть, но за честь — никогда! — сказала она.
— И за честь, синьора! — вмешался Дженаро. — Я бы сам почёл за честь, если бы она остановила свой выбор на мне! Думаю, что и другие тоже. — И они долго, долго ещё говорили об Аннунциате и Бернардо, забывая, какою тяжестью ложилось мне на сердце каждое их слово. — Но вы должны доставить нам удовольствие своей импровизацией! Синьора задаст вам тему! — вдруг сказал Дженаро.
— Хорошо! — сказала, улыбаясь, Франческа. — Воспой нам любовь. Это самая интересная тема для Дженаро, да и твоему сердцу она очень близка.
— Да, да, любовь и Аннунциату! — повторил Дженаро.
— В другой раз я готов на всё, чего вы потребуете! — сказал я. — Но сегодня я не могу, — я не совсем здоров. Я без плаща проехался по морю, от потоков лавы разливался такой жар, а потом я опять ехал по вечернему холоду…
Дженаро продолжал настаивать, но я не мог принудить себя петь в этом месте и на эту тему.
— Он уже усвоил себе замашки артистов! — сказала Франческа. Он хочет, чтобы его упрашивали. Ты, пожалуй, не захочешь и поехать с нами завтра в Пестум? А там ты мог бы запастись впечатлениями для своих импровизаций! Но, конечно, надо заставить просить себя, хоть и вряд ли что́ может задерживать тебя в Неаполе. — Я смущённо поклонился, не находя предлога для отказа.
— Да, да, он должен ехать с нами! — воскликнул Дженаро. — Там, в греческих храмах, на него снизойдёт вдохновение, и он запоёт, как сам Пиндар!
— Мы едем завтра! — сказал Фабиани. — Вся поездка займёт четыре дня. На обратном пути мы посетим Амальфи и Капри. Так ты с нами?
Скажи я «нет», это, как видно из последствий, может быть, изменило бы всё моё будущее. Эта короткая четырёхдневная поездка стоила мне шести лет жизни. И ещё говорят, что человек свободен в своих поступках! Да, мы свободны ухватиться за нити, которые лежат перед нами, но мы не видим, к чему они прикреплены. Я поблагодарил за приглашение и согласился — схватился за нить и плотнее затянул завесою своё будущее.
— Завтра мы ещё поговорим! — сказала Франческа, прощаясь со мною после ужина и протягивая мне для поцелуя руку.
— Я сегодня же напишу Eccellenza! — сказал Фабиани. — Я хочу подготовить примирение.
— А я постараюсь увидеть во сне Аннунциату! — сказал Дженаро. — Вы, ведь, не вызовете меня за это на дуэль! — прибавил он, смеясь и пожимая мне руку.
Я написал несколько слов Федериго, сообщая ему о встрече с родственниками Eccellenza и о моём отъезде на несколько дней. Окончив письмо, я отдался волновавшим меня чувствам. Сколько принёс мне с собою сегодняшний вечер! Какое неожиданное стечение обстоятельств! Я вспоминал Санту, Бернардо перед пылавшим образом Мадонны, и эти последние часы, обновившие для меня прежние отношения. Вчера совсем чужая для меня публика восторженно рукоплескала мне, ещё сегодня вечером прекрасная женщина молила меня об одном ласковом взгляде, а, час спустя, я сидел среди друзей, которым был обязан всем, и опять превратился в бедняка, первым долгом которого была благодарность!
Но, ведь, Франческа и Фабиани были любезны со мною! Они приняли блудного сына, посадили меня с собою за стол, пригласили участвовать в их поездке, — благодеяние за благодеянием, они любили меня!.. Но небрежно швыряемый дар богача тяжёлым камнем ложится на сердце бедняка!