Все, что я здѣсь пишу, я пишу по устному, не особенно связному разсказу Цвѣта. Но я давно уже какъ-будто слышу голосъ читателя, нетерпѣливо спрашивающій: да что же это—явь или сонъ? И если сонъ, то когда онъ кончится.
Очень скоро. Мы идемъ быстрыми шагами къ концу и я постараюсь излагать дальнѣйшія событія въ самомъ укороченномъ темпѣ. За то, что все приключившееся съ нашимъ героемъ произошло на самомъ дѣлѣ, я не стану ручаться, хотя на послѣдокъ все-таки приберегаю одинъ, два факта, которые какъ-будто свидѣтельствуютъ, что не все въ похожденіяхъ Цвѣта оказалось сномъ, или празднымъ вымысломъ. А, впрочемъ, кто скажетъ намъ, гдѣ граница между сномъ и бодрствованіемъ? Да и на много ли разнится жизнь съ открытыми глазами отъ жизни съ закрытыми? Развѣ человѣкъ, одновременно, слѣпой, глухой и нѣмой, и лишенный рукъ и ногъ не живетъ? Развѣ во снѣ мы не смѣемся, не любимъ, не испытываемъ радостей и ужасовъ, иногда гораздо болѣе сильныхъ, чѣмъ въ разсѣянной дѣйствительности? И что такое, если поглядимъ глубоко, вся жизнь человѣка и человѣчества, какъ не краткій, узорчатый и вѣроятно, напрасный сонъ? Ибо—рожденіе наше случайно, зыбко наше бытіе и лишь вѣчный сонъ непреложенъ.
Цвѣтъ надѣлалъ цѣлый рядъ глупостей. Вечеромъ послѣ скачекъ, еще томясь стыдомъ и жалостью отъ своего выигрыша, онъ вдругъ вспомнилъ грубый окрикъ Валдалаева, разозлился заднимъ числомъ и, по совѣту возликовавшаго Тоффеля, послалъ хриплому великану вызовъ на дуэль. Секунданты, драгунскій безусый корнетъ и молодой польскій поддѣльный графчикъ—привезли согласіе Валдалаева и передали даже его подлинныя слова. Онъ сказалъ сердито: «Я продырявлю этого Цвѣта такъ, что отъ него останется только запахъ«.
— И онъ это можетъ,—прибавилъ отъ себя, важно нахмурившись, корнетъ.—Онъ бывшій Ахтырецъ и знаменитый бреттеръ.
— Тенъ-то може!—увѣренно подтвердилъ графъ.
А, вспыхнувшій отъ новаго оскорбленія, Цвѣтъ подумалъ:
— Ну, въ такомъ случаѣ, я его убью.
На другой день утромъ они стрѣлялись за Караваевскими дачами, въ рощицѣ, на лужайкѣ. Валдалаевъ выстрѣлилъ первый и промахнулся; пуля лишъ слегка задѣла рукавъ рубашки Ивана Степановича. Цвѣтъ, впервые державшій пистолетъ въ рукѣ, сталъ цѣлиться. Гигантъ стоялъ передъ нимъ въ половину оборота, въ двадцати шагахъ, нелѣпо огромный, красноносый, спокойный, съ опущенными и растопыренными руками, со слегка наклоненной головой. Правое его ухо, пронизанное солнечнымъ лучомъ, алѣло яркимъ пятномъ подъ круглой касторовой шляпой.
Остатки гнѣва, поутихшаго за ночъ, совсѣмъ испарились изъ души Цвѣта… «Я прострѣлю ему ухо«—рѣшилъ Цвѣтъ и слегка надавилъ на собачку. Но ему стало нестерпимо жалко противника. «Нѣтъ, лучше попаду въ шляпу«. И сжалъ указательный палецъ.
Рѣзко хлопнулъ выстрѣлъ, и зазвенѣло въ ушахъ Цвѣта, и пахнуло весело пороховымъ дымомъ. Котелокъ свалился съ Валдалаева. Валдалаевъ поднялъ его, внимательно оглядѣлъ и прохрипѣлъ спокойно октавой.
— Превосхо-о-о-о…
И подойдя съ протянутой рукой къ Цвѣту, сказалъ самымъ плѣнительнымъ, душевнымъ тономъ:
— Извиняюсь передъ вами… Я не то о васъ подумалъ… Я думалъ, что вы… такъ себѣ… шляпа… А вы оказывается славный, и смѣлый парень. Но, чортъ побери, сатанинская у васъ удача! Исключи-и-и…
Вблизи отъ мѣста поединка уютно засѣлъ въ зелени загородный ресторанчикъ. Туда, по окончаніи формальностей поединка, направились дуэлянты, четверо свидѣтелей и докторъ, чтобы заказать завтракъ, о которомъ память должна была сохраниться на десятки лѣтъ. Послѣ соленыхъ закусокъ, Валдалаевъ и Цвѣтъ были на ты. За первой дюжиной шампанскаго Валдалаевъ уступилъ Ивану Степановичу кобылу Сатанеллу въ цѣнѣ пяти тысячъ рублей. Цвѣтъ только повернулъ слегка глаза на Тоффеля и передъ нимъ мгновенно очутилась чековая книжка.
— Пишите, Иванъ Степановичъ,—сказалъ Тоффель съ мрачнымъ удовольствіемъ.—Пишите.
А къ полуночи, когда компанія перемѣнила уже четвертое мѣсто кутежа, Цвѣтъ купилъ всю конюшню Валдалаева, состоявшую изъ восьми лошадей.
— Но чтобы—кричалъ онъ, стоя, шатаясь, и расплескивая бокалъ,—чтобы не ломать ногъ лошадямъ, не бить ихъ хлыстами. И желаю вообще, дѣтскій садъ для лошадей! Чтобы я ихъ могъ цѣловать въ самый храпъ!.. Въ мордочку! Безнаказанно! Урра!
— Поѣдемъ въ купеческій клубъ,—сказалъ гдѣ-то въ пространствѣ Валдалаевъ—тамъ французскіе шулера. Тамъ я проигралъ сотню тысячъ.
— Есть. Ѣзда!—отвѣтилъ съ добродушной готовностью Цвѣтъ.—Но, сперва вымойте меня сельтерской водой.
Это было сдѣлано. Цвѣтъ почувствовалъ себя сразу трезвымъ и легкимъ. По дорогѣ Валдалаевъ, сидя съ нимъ рядомъ на извозчикѣ и обнимая его, шепталъ ему тепло въ ухо:
— Четыре француза. Господа:—Поль, Бильденъ, Филиппаръ и Галеръ. Ты ихъ—рразомъ… Понимаешь?
— Разомъ! Понимаю!
— Твоя власть, милый Виноградъ, отъ дьявола. Вѣрно?
— Д-да!
— Валяй!
— Я имъ пок-кажу-у!
— Покажи.
Въ лучшемъ городскомъ клубѣ, гдѣ бывалъ самъ губернаторъ, Цвѣтъ обыгралъ въ эту ночь въ баккара четырехъ профессіональныхъ искуснѣйшихъ шулеровъ. Онъ также открылъ въ рукавѣ у одного изъ нихъ, у главнаго крупье, m-eur Филиппара, машинку съ готовыми восьмерками и девятками. Затѣмъ онъ обыгралъ до чиста на нѣсколько сотъ тысячъ всѣхъ членовъ собранія. Но, обыгравъ, вдругъ признался, къ громадному наслажденію Тоффеля, который покатывался отъ смѣха:
— Господа. И французовъ и васъ, я обыгралъ навѣрняка. Французовъ такъ и слѣдовало. А вы—простые добродушные бараны. Поэтому потрудитесь взять всѣ проигранныя вами деньги обратно. Я обладаю двойнымъ зрѣніемъ. Я видѣлъ насквозь каждую карту. Хотите, я назову вамъ напередъ любую по счету карту въ колодѣ, стоя къ вамъ спиною?
Его провѣрили. Загадывали двадцать седьмую и девятую и, тридцать шестую карту изъ колоды. Онъ на секунду прикрывалъ глаза, открывалъ ихъ и сразу угадывалъ тузъ пикъ, девятка бубенъ, двойка бубенъ. Всѣ объяснили это явленіе телепатіей и оккультизмомъ и охотно взяли свои ставки обратно, при чемъ многіе перессорились.
Одинъ Валдалаевъ отказался отъ денегъ. Онъ застегнулся на всѣ пуговицы, перекрестился и сказалъ своимъ рычащимъ голосомъ:
— Сногшиба-а-а… Однако я въ этой странной хрѣновинѣ не участникъ. Эти деньги—къ чортовой ихъ матери!…
И величественно ушелъ, недотронувшись до кучи золота и бумажекъ.
А Иванъ Степановичъ, глядя ему вслѣдъ, на его удаляющую широкую спину, вдругъ поблѣднѣлъ и сталъ нервно тереть ладонями виски.
Утромъ явился къ Цвѣту мистеръ Тритчель, англичанинъ-жокей, скакавшій наканунѣ на Лэди-Винтерсетъ, на той лошади, что сломала себѣ ногу, и предложилъ ему свои услуги. По его словамъ, валдалаевская конюшня была очень высокихъ качествъ, но падала съ каждымъ годомъ изъ-за характера прежняго владѣльца, который по своей вспыльчивости, самоувѣренности и нетерпимости, постоянно мѣнялъ жокеевъ и довѣрялъ только посредственнымъ и малознающимъ тренерамъ. Цвѣтъ согласился. Съ этого времени его лошади стали забирать всѣ первые призы.
Мало того: однажды, подстрекаемый внезапнымъ и нелѣпымъ припадкомъ честолюбія, онъ вызвался самъ, лично, участвовать въ джентльменской скачкѣ. Всѣ доводы благоразумія были противъ этой дикой затѣи, начиная съ того обстоятельства, что Цвѣтъ еще ни разу въ своей жизни не садился на лошадь. Въ пользу Ивана Степановича говорило лишь два слабыхъ данныхъ: его легкій вѣсъ—3 п. 25 фунтовъ и его непоколебимая рѣшимость скакать.
Мистеръ Тритчель, спеціально для этой цѣли, пріобрѣлъ за довольно дорогую цѣну добронравную, спокойную девятилѣтнюю кобылу, ростомъ въ 6½ вершковъ, по имени Mademoiselle Barbe. Онъ самъ далъ своему патрону нѣсколько уроковъ верховой ѣзды на маленькомъ конюшенномъ ипподромѣ. Цвѣтъ, галопирующій въ крошечномъ англійскомъ сѣдлѣ на огромной гнѣдой лошади, напоминалъ ему фокстерьера балансирующаго на ребрѣ обледенѣлой крыши. Часто Цвѣтъ оборачивался на Тритчеля, услышавъ съ его стороны короткое носовое фырканье. Но каждый разъ его глаза встрѣчали сухое, костистое горбоносое лицо кривоногаго англичанина, исполненное серьезности и достоинства.
И вопреки логикѣ и здравому смыслу, Цвѣтъ все-таки въ джентльменской скачкѣ пришелъ первымъ. Нѣтъ, вѣрнѣе не онъ пришелъ, а его принесла сильная и старательная лошадь, а онъ сидѣлъ на ней, вцѣпившись обѣими руками въ гриву, растерявъ поводья и стремена, потерявъ картузъ и хлыстъ. Публика встрѣтила его у столба тысячеголоснымъ ревомъ, хохотомъ, свистомъ, шиканьемъ и бурными апплодисментами.
Одно время онъ пристрастился къ биржевой игрѣ и въ этой темной, сложной и рискованной области его не только не оставляло но даже какъ бы рабски тащилось за нимъ безумное, постоянное счастье. Въ самый короткій срокъ онъ сдѣлался оракуломъ мѣстной биржи, чѣмъ-то въ родѣ биржевого барометра. Маклеры, банкиры и спекулянты глядѣли ему въ ротъ, взвѣшивая и оцѣнивая каждое его слово. Онъ же дѣйствовалъ всегда наобумъ, исключительно подъ вліяніемъ мгновеннаго каприза. Онъ покупалъ и продавалъ бумаги, судя потому, нравились ему сегодня или не нравились ихъ названія, не имѣя ни малѣйшаго представленія о томъ, какія предпріятія эти бумаги обезпечиваютъ. Онъ никогда не могъ постигнуть глубокую сущность биржевыхъ сдѣлокъ «á la hausse« и «á la baisse«[1]. Но когда онъ игралъ на повышеніе, то тотчасъ же гдѣ-то, на краю свѣта, въ невѣдомыхъ ему степяхъ начинали бить мощные нефтяные фонтаны и въ неслыханныхъ сибирскихъ горахъ вдругъ обнаруживались жирныя залежи золота. А если онъ ставилъ на пониженіе, то старинныя предпріятія сразу терпѣли громадные убытки отъ забастовокъ, отъ пожаровъ и наводненій, отъ колебаній заграничной биржи, отъ внезапной сильной конкурренціи. Если бы его спросили, въ чемъ состоитъ тайна его удивительнаго успѣха, онъ только пожалъ бы плечами и отвѣтилъ бы совершенно искренно: да, право, я и самъ не знаю… Но въ томъ-то и заключалось скрытое несчастіе и невидимая боль его жизни, что онъ зналъ и не могъ никому сознаться.
Его широкій образъ жизни скоро обратилъ на себя вниманіе, и о Цвѣтѣ стали негласнымъ образомъ наводить справки. Но придраться было не къ чему: на-лицо оказывались: и полученное наслѣдство, и поразительные выигрыши на биржѣ. Къ тому же онъ чрезвычайно щедро разбрасывалъ деньги. На благотворительныхъ вечерахъ, концертахъ, базарахъ, общественныхъ подпискахъ и лоттереяхъ подъ его именемъ значились наиболѣе крупныя пожертвованія. Никто охотнѣе его не давалъ денегъ на стипендіи, поощренія и койки въ лазаретахъ. Но онъ самъ замѣчалъ съ глубокимъ огорченіемъ, что ни разу никому его щедрость не принесла ничего, кромѣ неудачъ, разоренія, безпутства, болѣзней и смерти.
Онъ занималъ небольшой старинный облицованный мраморомъ особнякъ въ нагорной, самой аристократической и тихой части города, утопавшей въ липовыхъ аллеяхъ и садахъ. По преданію, въ этомъ домѣ когда-то останавливался Наполеонъ, и до сихъ поръ въ одной изъ комнатъ сохранилась кровать подъ огромнымъ балдахиномъ съ занавѣсками сѣро-малиноваго бархата, затканнаго золотыми пчелами. Штатъ его служащихъ увеличивался съ каждымъ днемъ. Во главѣ всѣхъ стоялъ мажордомъ, величественный сѣдовласый бакенбардистъ, похожій на русскаго посла прежнихъ временъ въ Парижѣ или Лондонѣ. За нимъ слѣдовали: камердинеръ съ наружностью перваго любовника съ императорской сцены, круглый, какъ шаръ, бритый старшій поваръ, выписанный изъ Москвы отъ Оливье; кучеръ для русской упряжи, поражавшій всѣхъ до ужаса густотою черной бороды, румянцемъ щекъ, обширностью наваченнаго зада, и звѣринымъ голосомъ; кучеръ для англійской упряжи; ученый нѣмецъ-садовникъ въ очкахъ, завѣдывавшій оранжереею и зимнимъ садомъ и еще десятка два мелкихъ прислужниковъ. Весь городъ любовался Цвѣтомъ, когда онъ въ погожій полдень проѣзжалъ по Московской и Дворянской улицамъ, правя съ высоты англійскаго догъ-карта[2] двумя парами прекрасно подобранныхъ и выѣзженныхъ лошадей, масти Изабелла, свѣтло-песочнаго цвѣта съ начисто вымытыми сребро-бѣлыми гривами и хвостами.
Всезнающій и всемогущій Тоффель пріобрѣлъ откуда-то для Цвѣта, по особо-удачному случаю, старинное серебро и древній французскій фарфоръ съ клеймами въ видѣ золотыхъ лилій. Онъ же скупилъ у раззорившагося польскаго магната богатѣйшій погребъ винъ, который по рѣдкости и тонкости сортовъ, считался четвертымъ въ мірѣ, (какъ въ этомъ по крайней мѣрѣ увѣрялъ прежній владѣлецъ). Онъ же доставалъ изъ третьихъ рукъ такія ароматныя и выдержанныя сигары, какими самъ архимилліонеръ Лазарь Израилевичъ не угощалъ мѣстнаго генералъ-губернатора,—всесильнаго сатрапа и знаменитаго лакомку. Наконецъ, это Тоффель организовалъ по вторникамъ въ особнякѣ Цвѣта интимные ужины и тщательно выбиралъ и фильтровалъ приглашенныхъ, стараясь предотвратить вторженіе улицы. Только остроуміе, изобрѣтательность въ весельи, талантъ, изящество, красота, вкусъ къ жизни и добродушная учтивость служили патентами для входа на эти вечера, и никогда не удавалось проникнуть туда чванному, свѣтскому снобизму, лѣнивому и пресыщенному любопытству, людямъ глупости и скуки, разсчетливымъ искателямъ связей и знакомствъ.
Желанными гостями были артисты и артистки всѣхъ профессій, актеры, пѣвцы, танцоры, музыканты, композиторы, художники, скульпторы, декораторы, поэты, клоуны, фокусники, имитаторы и особая порода свѣтскихъ диллетантовъ, неистощимыхъ на выдумки. Всѣ хорошенькія женщины города показывались съ удовольствіемъ и безъ стѣсненія на этихъ вечерахъ, гдѣ, по ихъ словамъ, всегда бывало такъ мило и просто. Устраивались великолѣпныя, шутливыя китайскія шествія съ фонарями, драконами и носилками, воскрешались старинныя пасторали съ гавотами и менуэтами въ костюмахъ XVIII столѣтія, разыгрывались водевили съ пѣніемъ и цѣлыя комическія оперы на сюжетъ придуманный тутъ же у Цвѣта въ гостиной, а также ставились сообща нелѣпо-веселыя пародіи на модныя пьесы и на современныя событія.
Ужинали на отдѣльныхъ столикахъ, по двое и по четверо, кто какъ хотѣлъ. Мужчины служили своимъ дамамъ и самимъ себѣ. Въ ихъ распоряженіи былъ буфетъ, щедро снабженный винами и холодными, изысканными закусками.
Въ городѣ ходили всякіе злостные слухи объ этихъ ужинахъ, на которые попасть было весьма трудно, но на самомъ дѣлѣ, несмотря на безудержное веселье, на полное отсутствіе натянутости, они носили приличный, изящный и цѣломудренный характеръ. Такъ Цвѣтъ хотѣлъ, такъ и было. И часто его спокойный, быстрый взглядъ, направленный черезъ всю столовую, останавливалъ въ самомъ началѣ рискованную выходку, слишкомъ громкій смѣхъ, или рѣзкій жестъ.
Съ сотнями людей сталкивала Цвѣта его многогранная жизнь, но ни съ однимъ человѣкомъ онъ не сошелся за это время, ни къ кому не прикоснулся близко душой. Съ тою же чудесной способностью «двойного зрѣнія«, съ какою Цвѣтъ могъ видѣть рельефъ императрицы и годъ чеканки на золотой монетѣ, зажатой въ кулакѣ Тоффеля или угадать любую карту изъ колоды,—такъ же легко онъ читалъ въ мысляхъ каждаго человѣка. Цвѣту нужно было для этого пристально и напряженно вглядѣвшись въ него, вообразить внутри самого себя его жесты, движенія, голосъ, сдѣлать втайнѣ свое лицо какъ бы его лицомъ и тотчасъ же послѣ какого-то мгновеннаго, почти необъяснимаго душевнаго усилія, похожаго на стремленіе перевоплотиться,—передъ Цвѣтомъ раскрывались всѣ мысли другого человѣка, всѣ его явныя, потаенныя и даже скрываемыя отъ себя желанія, всѣ чувства и ихъ оттѣнки. Это состояніе бывало похоже на то, какъ-будто бы Цвѣтъ проникалъ сквозь непроницаемый колпакъ въ самую середину чрезвычайно сложнаго и тонкаго механизма и могъ наблюдать незамѣтную извнѣ, запутанную работу всѣхъ его частей: пружинъ, колесъ, шестерней, валиковъ и рычаговъ. Нѣтъ, даже иначе: онъ самъ какъ бы дѣлался на минуту этимъ механизмомъ во всѣхъ его подробностяхъ, и въ то же время оставался самимъ собою, Цвѣтомъ, холодно наблюдающимъ мастеромъ.
Такая способность углубляться по внѣшнимъ признакамъ, по мельчайшимъ, едва уловимымъ измѣненіямъ лица, въ нѣдра чужихъ душъ, пожалуй, не имѣла въ своей основѣ ничего таинственнаго. Ею обладаютъ, въ большей или меньшей степени, старые судебные слѣдователи, талантливые уголовные сыщики, опытныя гадалки, психіатры, художники-портретисты и прозорливые монастырскіе старцы. Разница была только въ томъ, что у нихъ она является результатомъ долголѣтняго и тяжелаго житейскаго опыта, а Цвѣту она далась чрезвычайно легко.
И сдѣлала его глубоко несчастнымъ. Каждый день передъ нимъ разверзались бездны человѣческой душевной грязи, въ которой копошились ложь, обманъ, предательство, продажность, ненависть, зависть, безпредѣльная жадность и трусость. Почтенные старцы, дѣдушки съ видомъ патріарховъ, невинныя барышни, цвѣтущіе юноши, безупречныя многодѣтныя матроны, добродушные толстые остряки, отцы города, политическіе дѣятели, филантропы и благотворительницы, передовые писатели, служители искусствъ и религій, всѣ они въ подвалахъ своихъ мыслей бывали тысячекратно ворами, насильниками, грабителями, клятвопреступниками, убійцами, извращенными прелюбодѣями. Ихъ полусознанныя, мгновенныя, часто непроизвольныя желанія были похожи на свору кровожадныхъ и похотливыхъ звѣрей, запертыхъ на замокъ, ключъ отъ котораго находится въ невѣдомой и мудрой рукѣ. И каждый день Цвѣтъ чувствовалъ, какъ въ немъ нарастаетъ презрѣніе къ человѣку и отвращеніе къ человѣчеству.
О, сколько разъ тянулись къ нему трепетныя и послушныя женскія руки, а глаза,—затуманенные влажные,—искали его глазъ, и губы открывались для поцѣлуя. Но сквозь маску профессіональнаго кокетства, подъ личиной любовнаго самообмана, Цвѣтъ прозрѣвалъ или открытую жажду его золота или сокровенное, инстинктивное, воспитанное сотнями поколѣній, рабское преклоненіе передъ властью богатства. Онъ одаривалъ женщинъ съ очаровательной улыбкой и съ внутренней брезгливостью, оставаясь самъ холоднымъ и недоступнымъ.
Была во всемъ свѣтѣ лишь одна,—ея имя начиналось съ буквы В—одна-единственная, незамѣнимая, несравненная, прекраснѣйшая, чье розовое лицо пряталось въ букетѣ сирени, и чьи темные глаза смѣялись, ласкали и притягивали. Но передъ ея далекимъ образомъ молчало всемогущество желаній. Цвѣтъ окружалъ ее безмолвнымъ обожаніемъ, тихой самоотверженной любовью, не смѣющей ждать отвѣта. Ему доставляло страшное наслажденіе, вновь найти въ записной книжкѣ ея имя и прочитать его, но ни за что онъ не отважилъ бы пойти по тому адресу, который она сама продиктовала.
Чтеніе чужихъ мыслей было не единственнымъ несчастіемъ Цвѣта. Его очень тяготило также постоянное совпаденіе его малѣйшихъ желаній съ ихъ мгновеннымъ исполненіемъ. Цвѣтъ никому не хотѣлъ зла, но невольно причинялъ его на каждомъ шагу. Разсказываютъ объ одномъ великомъ алхимикѣ, который сообщилъ своему ученику точный рецептъ жизненнаго элексира, но предупредилъ его, чтобы онъ при его изготовленіи никакъ не смѣлъ думать о бѣломъ медвѣдѣ. И вотъ, каждый разъ, какъ только ученикъ приступалъ къ таинственнымъ манипуляціямъ, первой его мыслью всегда бывала мысль о бѣломъ медвѣдѣ. Такъ и Цвѣтъ, сидя на примѣръ, однажды въ циркѣ, и слѣдя глазами за акробаткой, скользящей по проволокѣ, не могъ не вспомнить о своемъ несчастномъ дарѣ и крѣпко, всѣми силами, внушалъ себѣ: «только бы случайно не пожелать, чтобы она упала, только бы, только бы…« Онъ сжималъ при этомъ кулаки и напрягалъ мускулы лица и шеи, но въ воображеніи уже рисовалось паденіе… и вотъ съ легкимъ птичьимъ крикомъ гибкая женская фигура въ лиловомъ трико упала внизъ, въ сѣтку, сверкая золотыми блестками.
Одинъ случай въ этомъ родѣ такъ напугалъ Цвѣта, что онъ чуть не сошелъ съ ума. Онъ возвращался домой съ утренняго концерта пѣшкомъ. Былъ хмурый и вѣтряный день, со страннымъ зловѣщимъ багрово-мѣднымъ освѣщеніемъ облаковъ, которыя неслись низко и быстро, точно ватаги растрепанныхъ дьяволовъ. Какимъ-то капризнымъ путемъ мысли Цвѣта, цѣпляясь одна за другую, пришли къ чуду Іисуса Навина, который продлилъ день битвы, остановивъ солнце. Изъ начатковъ космографіи Цвѣтъ, конечно, зналъ, что іудейскому полководцу, для его цѣли, надо было остановить не солнце, а вращеніе земли вокругъ ея оси, и что эта остановка повлекла бы за собою, въ силу инерціи, страшную катастрофу на земной поверхности, а, можетъ быть, и во всемъ мірозданіи. Цвѣтъ былъ въ этотъ день весьма легкомысленно настроенъ. Самъ того не зная, онъ на одну милліардную долю секунды былъ близокъ къ тому, чтобы сказать старой землѣ: «остановись!« Онъ даже почти сказалъ это. Но внезапный ураганъ, ринувшійся на городъ, подхватилъ Цвѣта, протащилъ его сажени съ три и швырнулъ на телеграфный столбъ, за который онъ въ смертельномъ ужасѣ обвился руками и ногами. А мимо него понеслись въ свирѣпомъ вихрѣ пыли, въ мрачной полутьмѣ: зонтики, шляпы, газеты, древесныя вѣтки, растерянные люди, обезумѣвшія лошади. Со зданій падали кирпичи отъ разрушенныхъ трубъ, крыши оглушительно гремѣли своими желѣзными листами, пронзительно выли телеграфныя проволоки, хлопали окна и вывѣски, звенѣло бьющееся стекло.
Это прошелъ черезъ городъ край того ужасающаго циклона, который въ Москвѣ въ 19** году разметалъ множество деревушекъ, опрокинулъ въ городѣ водонапорныя башни, повалилъ груженые вагоны и въ одну минуту скосилъ на-чисто нѣсколько десятинъ крѣпкаго строевого лѣса. Ураганъ такъ же быстро, какъ поднялся, такъ неожиданно и утихъ. Цвѣтъ цѣлый день теръ на лбу громадную шишку и шепталъ, точно извиняясь передъ всей вселенной: «но вѣдь, это же не я, честное, слово, не я. Я не хотѣлъ этого, я не сказалъ этого«…
И еще было одно глубокое, печальное горе у Цвѣта. Отъ него, такъ волшебно подчинявшаго себѣ настоящее,—уплыло куда-то въ безвѣстную тьму все прошлое. Не то, чтобы онъ его забылъ но онъ не могъ вспомнить. Сравнительно ясно представлялись вчерашнія переживанія, но позавчерашній день приходилъ на память урывками, а дальше сгущался плотный туманъ. Мелькали въ немъ безсвязно какіе-то блѣдные образы, звучали знакомые голоса, но они мерещились лишь на секунды, чтобы исчезнуть безслѣдно, и Цвѣтъ не въ силахъ былъ уловить, остановить ихъ.
Иногда по вечерамъ, оставаясь одинъ въ своемъ роскошномъ кабинетѣ, Цвѣтъ подолгу сидѣлъ, вцѣпившись пальцами въ волосы, и старался припомнить, что съ нимъ было раньше. Клочками проносились передъ нимъ: желѣзная дорога, какой-то запущенный садъ, необыкновенная лабораторія, книга въ красномъ сафьянѣ, рыжій почтальонъ, взрывъ огненнаго шара, древній церковный старикъ, козлиная морда, узоръ текинскаго ковра, дѣвушка въ вагонномъ окнѣ… Но въ этихъ видѣніяхъ не было ни связи, ни смысла, ни яркости. Они не зацѣплялись за сознаніе, они только раздражали память и угнетали волю.
Отъ усилія вспомнить, у Цвѣта такъ разбаливалась голова, какъ-будто кто-то ввинчивалъ длинный винтъ черезъ весь его мозгъ, а душа его ущемлялась такой ноющей тоской, которая была еще больнѣе головной боли. Измученный Цвѣтъ быстро раздѣвался и приказывалъ себѣ: спать!—и тотчасъ же погружался въ безмолвіе и покой.
Видѣлъ онъ всегда одинъ и тотъ же сонъ: желтенькіе обои съ зелеными вѣнчиками и розовыми цвѣточками, японскую или китайскую ширму, съ аистами и рыболовомъ, клѣтку съ канарейкой, кактусъ на окнѣ и форменную фуражку съ бархатнымъ околышемъ и бирюзовыми кантами. И такимъ сіяніемъ ранней молодости, прелестно невинныхъ, но утраченныхъ навсегда радостей, такой сладкой грустью были окружены эти незатѣйливые предметы, что, просыпаясь среди ночи, Цвѣтъ удивлялся, отчего у него влажная подушка. Но свой сонъ никогда онъ не могъ припомнить.
