Онъ сжималъ при этомъ кулаки и напрягалъ мускулы лица и шеи, но въ воображеніи уже рисовалось паденіе… и вотъ съ легкимъ птичьимъ крикомъ гибкая женская фигура въ лиловомъ трико упала внизъ, въ сѣтку, сверкая золотыми блестками.
Одинъ случай въ этомъ родѣ такъ напугалъ Цвѣта, что онъ чуть не сошелъ съ ума. Онъ возвращался домой съ утренняго концерта пѣшкомъ. Былъ хмурый и вѣтряный день, со страннымъ зловѣщимъ багрово-мѣднымъ освѣщеніемъ облаковъ, которыя неслись низко и быстро, точно ватаги растрепанныхъ дьяволовь. Какимъ-то капризнымъ путемъ мысли Цвѣта, цѣпляясь одна за другую, пришли къ чуду Іисуса Навина, который продлилъ день битвы, остановивъ солнце. Изъ начатковъ космографіи Цвѣтъ, конечно, зналъ, что іудейскому полководцу, для его цѣли, надо было остановить не солнце, а вращеніе земли вокругъ ея оси, и что эта остановка повлекла бы за собою, въ силу инерціи, страшную катастрофу на земной поверхности, а, можетъ быть, и во всемъ мірозданіи. Цвѣтъ былъ въ этотъ день весьма легкомысленно настроенъ. Самъ того не зная, онъ на одну милліардную долю секунды былъ близокъ къ тому, чтобы сказать старой землѣ: «остановись!« Онъ даже почти сказалъ это. Но внезапный ураганъ, ринувшійся на городъ, подхватилъ Цвѣта, протащилъ его сажени съ три и швырнулъ на телеграфный столбъ, за который онъ въ смертельномъ ужасѣ обвился руками и ногами. А мимо него понеслись въ свирѣпомъ вихрѣ пыли, въ мрачной полутьмѣ: зонтики, шляпы, газеты, древесныя вѣтки, растерянные люди, обезумѣвшія лошади. Со зданій падали кирпичи отъ разрушенныхъ трубъ, крыши оглушительно гремѣли своими желѣзными листами, пронзительно выли телеграфныя проволоки, хлопали окна и вывѣски, звенѣло бьющееся стекло.
Это прошелъ черезъ городъ край того ужасающаго циклона, который въ Москвѣ въ 19** году разметалъ множество деревушекъ, опрокинулъ въ городѣ водонапорныя башни, повалилъ груженые вагоны и въ одну минуту скосилъ на-чисто нѣсколько десятинъ крѣпкаго строевого лѣса. Ураганъ такъ же быстро, какъ поднялся, такъ неожиданно и утихъ. Цвѣтъ цѣлый день теръ на лбу громадную шишку и шепталъ, точно извиняясь передъ всей вселенной: «но вѣдь, это же не я, честное, слово, не я. Я не хотѣлъ этого, я не сказалъ этого«…
И еще было одно глубокое, печальное горе у Цвѣта. Отъ него, такъ волшебно подчинявшаго себѣ настоящее,—уплыло ку-
