да-то въ безвѣстную тьму все прошлое. Не то, чтобы онъ его забылъ но онъ не могъ вспомнить. Сравнительно ясно представлялись вчерашнія переживанія, но позавчерашній день приходилъ на память урывками, а дальше сгущался плотный туманъ. Мелькали въ немъ безсвязно какіе-то блѣдные образы, звучали знакомые голоса, но они мерещились лишь на секунды, чтобы исчезнуть безслѣдно, и Цвѣтъ не въ силахъ былъ уловить, остановить ихъ.
Иногда по вечерамъ, оставаясь одинъ въ своемъ роскошномъ кабинетѣ, Цвѣтъ подолгу сидѣлъ, вцѣпившись пальцами въ волосы, и старался припомнить, что съ нимъ было раньше. Клочками проносились передъ нимъ: желѣзная дорога, какой-то запущенный садъ, необыкновенная лабораторія, книга въ красномъ сафьянѣ, рыжій почтальонъ, взрывъ огненнаго шара, древній церковный старикъ, козлиная морда, узоръ текинскаго ковра, дѣвушка въ вагонномъ окнѣ… Но въ этихъ видѣніяхъ не было ни связи, ни смысла, ни яркости. Они не зацѣплялись за сознаніе, они только раздражали память и угнетали волю.
Отъ усилія вспомнить, у Цвѣта такъ разбаливалась голова, какъ-будто кто-то ввинчивалъ длинный винтъ черезъ весь его мозгъ, а душа его ущемлялась такой ноющей тоской, которая была еще больнѣе головной боли. Измученный Цвѣтъ быстро раздѣвался и приказывалъ себѣ: спать!—и тотчасъ же погружался въ безмолвіе и покой.
Видѣлъ онъ всегда одинъ и тотъ же сонъ: желтенькіе обои съ зелеными вѣнчиками и розовыми цвѣточками, японскую или китайскую ширму, съ аистами и рыболовомъ, клѣтку съ канарейкой, кактусъ на окнѣ и форменнную фуражку съ бархатнымъ околышемъ и бирюзовыми кантами. И такимъ сіяніемъ ранней молодости, прелестно невинныхъ, но утраченныхъ навсегда радостей, такой сладкой грустью были окружены эти незатѣйливые предметы, что, просыпаясь среди ночи, Цвѣтъ удивлялся, отчего у него влажная подушка. Но свой сонъ никогда онъ не могъ припомнить.
Но всему, даже горю, приходитъ конецъ.
Однажды утромъ, подавая Цвѣту кофе, великолѣпный камердинеръ, съ лицомъ театральнаго свѣтскаго льва, сказалъ:
