Послѣ этого соглашенія Гидонъ приходилъ каждый день въ замокъ. Кельмаркъ проводилъ съ нимъ долгое время въ своей мастерской. Юный крестьянинъ выказывалъ въ занятіяхъ рвеніе и горячность неофита, достойныя какого-нибудь creato, или ученика итальянскихъ художниковъ эпохи возрожденія. Они не знали никакого отдыха въ своихъ занятіяхъ. Гидонъ былъ одновременно и моделью, и ученикомъ и помощникомъ Кельмарка. Когда они утомлялись писать, читать или рисовать, Гидонъ брался за свою трубочку, или распѣвалъ, своимъ громкимъ, точно металлъ, голосомъ, героическія и первобытныя пѣсенки, которымъ онъ научился у рыбаковъ Кларвача.
Кельмаркъ, казалось, не могъ жить безъ своего ученика, и посылалъ за нимъ, если тотъ опаздывалъ. Всегда ихъ видѣли вмѣстѣ. Они стали неразлучны. Гидонъ, обыкновенно,обѣдалъ въ Эскаль-Вигорѣ, такъ что возвращался домой только къ ночи. По мѣрѣ того, какъ Гидонъ усовершенствовался, развивалъ свои необыкновенныя природныя данныя, сильная любовь Кельмарка къ ученику становилась исключительной, даже подозрительной и почти эгоистичной. Анри счелъ своей привилегіей образовывать этотъ характеръ, наслаждаться этой превосходной натурой, которая стала бы его наилучшимъ произведеніемъ, вдыхать въ себя эту чудесную душу. Онъ бережно культивировалъ ее, точно какіе-нибудь необузданные садовники, которые могли бы убить любопытнаго или временнаго конкурента, желавшаго проникнуть въ ихъ садъ. Между ними образовывалась нѣжная дружба. Они удовлетворяли другъ-друга. Гидонъ, очарованный, не мечталъ объ иномъ раѣ, какъ о замкѣ Эскаль-Вигоръ. Слава, забота объ извѣстности не представляли значенія въ ихъ жизни настоящихъ художниковъ.
Къ тому же Кельмаркъ видѣлъ достаточно соціальную и поверхностную жизнь такъ называемыхъ художниковъ. Онъ зналъ тщету художественныхъ репутацій, проституцію славы, несправедливость успѣха, мерзкіе поступки критики, соперничества между врагами, болѣе жестокія и ужасныя, чѣмъ соперничества между скупыми торговцами.
Бландина, немного недовѣрчивая, любезно отнеслась къ этому товарищу графа. Довольная тѣмъ счастіемъ, которое юный Говартцъ доставлялъ Анри, она привѣтливо встрѣчала его, хотя иногда не обнаруживала большого восторга. Въ глубинѣ души, не испытывая опредѣленной антипатіи къ этому мелкому крестьянину, она иногда должна была быть оскорблена до глубины души, всѣмъ существомъ, и несмотря на свое доброе сердце, здравый разумъ, величіе души, она, разумѣется, должна была испытывать частые порывы негодованія противъ этого умственнаго сближенія, этой тѣсной дружбы, этого непонятнаго союза двухъ мужчинъ. Она доходила даже до того, что ревновала графа къ таланту и темпераменту молодого художника, этимъ двумъ умственнымъ дарамъ, которые сближали его съ душою Кельмарка сильнѣе, чѣмъ вся ея глубокая любовь простой женщины и хранительницы его счастья. Доброе существо ничего не высказывало въ эти столь человѣческія минуты слабости, за которыя ея разумъ упрекалъ ея инстинктъ.
Что касается Клодины, то вначалѣ и затѣмъ еще долгое время, она совсѣмъ не была оскорблена этой сильной дружбой, которую выказывалъ Дейкграфъ юному Гидону. Она видѣла въ этомъ извѣстный, хотя и не прямой, пріемъ ухаживанія графа за сестрой, словно онъ вводилъ брата въ свои интересы. Разумѣется, Кельмаркъ откроется маленькому пастуху въ своей любви къ молодой фермершѣ. — „Онъ очень робокъ, чтобы прямо открыться мнѣ, думала она; сначала онъ откроется мальчику, и постарается черезъ него узнать мои чувства. Онъ избралъ довольно жалкаго посредника. Впрочемъ, у него не было выбора. Въ ожиданіи этого, близость, которую графъ выказываетъ дрянному шалуну, скорѣе касается меня“.
Слишкомъ сильно размечтавшаяся крестьянская дѣвушка наслаждалась этою глубокою дружбою между Дейкграфомъ и негодяемъ, котораго такъ долго отталкивала, почти не считала своимъ братомъ. Она перестала даже обращаться съ нимъ грубо, бранить его. Теперь она берегла его, заботилась о немъ, смотрѣла за его одеждою, починяла бѣлье, — ко всему этому онъ не привыкъ. Чтобы объяснить эту перемѣну, дѣвушка повѣрила Говартцу свой большой планъ о бракѣ съ графомъ. Бургомистръ, не менѣе тщеславный, привѣтствовалъ эти честолюбивыя мечты и ни на одну минуту не сомнѣвался въ успѣхѣ. По примѣру своей любимицы онъ пересталъ грубо обращаться съ сыномъ.
Когда, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ такъ называемаго испытанія, Дейкграфъ заявилъ бургомистру, что онъ окончательно рѣшилъ заняться негодяемъ, Клодина убѣдила Мишеля Говартца принять это предложеніе.
Бургомистръ, очень тщеславный, немного поколебался, потому что, какъ онъ понималъ, положеніе Гидона въ замкѣ было бы подчиненнымъ, немного выше какого-нибудь слуги, вродѣ Ландрильона, но все же слуги.
Въ то время, какъ онъ долго такъ, подъ собственной крышей унижалъ сына, ставя его ниже всякихъ рабочихъ, поручая ему самыя непріятныя обязанности на фермѣ, его отцовское тщеславіе могло бы страдать, видя его въ зависимости отъ другого авторитета, чѣмъ его.
Чтобы оправдать свое вмѣшательство, Кельмаркъ показалъ имъ уже очень порядочные рисунки юнаго ученика, но ни дочь, ни отецъ не могли судить объ обѣщаніяхъ этихъ первыхъ опытовъ.
— Согласимся на предложеніе Дейкграфа, настаивала Клодина, встрѣчая препятствіе отца. Во первыхъ, для насъ это прекрасное освобожденіе. Затѣмъ, будьте увѣрены, что графъ занятъ этимъ негодяемъ и беретъ его только для того чтобы сдѣлать намъ пріятное, выразить мнѣ свое расположеніе. Не будемъ ему мѣшать, повѣрьте мнѣ, нарушая его добрыя намѣренія по отношенію къ мальчику. Это одно изъ способовъ открыть передъ мною двери Эскаль-Вигора. Между нами говоря, онъ не придаетъ никакого значенія этому негодяю или, по крайней мѣрѣ, онъ преувеличиваетъ его небольшія достоинства…
Въ первое время, когда Гидонъ вечеромъ возвращался изъ замка, она спрашивала его о томъ, что они дѣлали втеченіе дня, что происходило въ замкѣ Эскаль-Вигоръ, что говорилъ и дѣлалъ графъ. „Спрашивалъ-ли онъ обо мнѣ. Что онъ тебѣ разсказывалъ? Скажи, онъ очень интересуется нами. Говори же, не скрывай ничего. Навѣрно, онъ признался тебѣ въ нѣкоторой слабости къ твоей сестрѣ?“ Гидонъ отвѣчалъ неясно, но такъ, чтобы не скомпрометировать себя. Дѣйствительно, графъ спрашивалъ о ней, какъ и объ отцѣ и даже о слугахъ, даже о животныхъ на фермѣ. Но безъ извѣстной настойчивости. Въ дѣйствительности, Клодина интересовалась очень мало разговорами графа съ ученикомъ, всецѣло увлекавшаяся своими занятіями и работами.
Гидонъ становился все болѣе скрытнымъ. Съ минуты перваго соглашенія онъ проявлялъ своему покровителю столь же вѣрную и глубокую преданность, какъ и Бландина. Къ его фанатической любви прибавлялось еще что то острое и сверкающее, чѣмъ надѣляютъ умъ и утонченная культура всякое чувство. Гидонъ, извѣстный подъ названіемъ безумца, простяка, негодяя, представлялъ изъ себя моральную цѣнность въ тѣлѣ, въ чудесной оболочкѣ, которая укрѣплялась и хорошѣла съ каждымъ днемъ.
Съ тактомъ, инымъ взглядомъ на вещи, съ инстинктомъ любящихъ натуръ, онъ подозрѣвалъ о расположеніи его сестры къ графу, но былъ вполнѣ увѣренъ, что графъ никогда не отвѣтить ей тѣмъ же. Гидонъ слишкомъ хорошо зналъ сестру и онъ чувствовалъ лучше, чѣмъ кто-либо, что огромная пропасть всего вульгарнаго и взаимнаго непониманія существовали между ею и Кельмаркомъ.
Ученикъ вскорѣ понялъ даже, что его учитель отдаетъ ему предпочтеніе передъ „госпожей управительницей“, передъ этой благородной Бландиной. Всегда графъ, казалось, былъ больше занятъ имъ, чѣмъ своей возлюбленной. Гидонъ въ глубинѣ души гордился этимъ предпочтеніемъ, предметомъ котораго онъ являлся, и можно было-бы подумать, что своими любезностями къ молодой женщинѣ онъ хотѣлъ искупить то преобладаніе, которое онъ занималъ въ жизни своего учителя.
Гидонъ угадывалъ, чувствовалъ вполнѣ вѣрно: Анри не выказывался опредѣленно передъ своимъ ученикомъ. Съ другими онъ держался очень сдержанно, но его любезныя слова не противорѣчили ласкѣ, и сильной симпатіи къ ученику.
Никогда Бландина не видѣла его столь веселымъ, радостнымъ, какъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ принялся за воспитаніе и судьбу этого юнаго босоножки. Какимъ сговорчивымъ и любезнымъ онъ не являлся бы по отношенію къ ней, — онъ все же не могъ скрыть радости, что сдѣлался главною и постоянною заботою владѣльца Эскаль-Вигора. Онъ не проявлялъ никакой хитрости, нѣтъ, онъ восторгался наивно, иногда чувствовалъ себя растроганнымъ, при видѣ немного заброшенной женщины, и въ своемъ эгоизмѣ балованнаго ребенка, неофита, избранника, онъ не замѣчалъ безмолвія и скрытности Бландины, когда графъ оставлялъ его обѣдать или страннаго выраженія глазъ, которое она бросала на того и другого, когда они бесѣдовали, съ горячностью и восторгомъ, отдавались какому-то лиризму, не замѣчая даже ея присутствія, какъ нѣмого свидѣтеля.
Деревенскіе жители Зоудбертинга не видѣли ничего дурного въ этой опредѣленной любви графа къ сыну Говартца.
Такъ же мало, какъ бургомистръ и его дочь, они вѣрили въ талантъ и призваніе мальчика.
„Это доброе и милосердное дѣло, говорили они. Отецъ ничего не сумѣлъ сдѣлать хорошаго изъ этого ужаснаго и невозможнаго ротозѣя, который столько же презиралъ всякую работу, сколько и развлеченія учениковъ его возраста“.
Неуклюжіе крестьяне удивлялись даже, что графъ сумѣлъ добиться и этого изъ такого мальчишки, который до сихъ поръ могъ научиться только хорошо играть на трубѣ.
Къ тому же, чѣмъ больше сходились учитель съ ученикомъ, тѣмъ больше Кельмаркъ выказывалъ себя привѣтливымъ, благороднымъ, даже расточительнымъ къ другимъ, устраивалъ всякія празднества, увеличивая случаи обильнаго угощенія и гимнастическихъ упражненій.
Онъ придумывалъ гонки на парусахъ вокругъ острова и катался самъ съ Гидономъ на яхтѣ, украшенной различными цвѣтами, при чемъ выказалъ себя чуть ли не лучшимъ знатокомъ этого дѣла въ странѣ. Онъ обновилъ на свой счетъ инструменты гильдіи св. Сециліи; онъ постоянно присутствовалъ на репетиціяхъ, выѣздахъ и пикникахъ всей общины юныхъ молодцовъ; ему случалось даже ни разъ, во время чудныхъ лѣтнихъ ночей, когда сумерки и заря казалось сливаются, послѣ долгаго бдѣнія, проведеннаго въ атлетическихъ представленіяхъ и шутовскихъ танцахъ уводить всю банду въ глубину острова и пускать пошляковъ домой, въ отцовскія и супружскія жилища, только на другой день вечеромъ, послѣ живописнаго шествія, выпивки, объѣденія и изящныхъ подвиговъ подъ соломою и сѣномъ.
Кельмаркъ тратилъ безъ счета свои деньги. Можно было бы подумать, что онъ хотѣлъ искупить чрезвычайными щедротами и добрыми дѣлами свое право на таинственное и огромное счастье; что онъ хотѣлъ заплатить за ту ненависть, которую могло внушить другимъ его завидное и хрупкое счастье.
Эти безумства лежали, конечно, на попеченіи Бландины; однако, она не рисковала даже уговаривать его и не осмѣливалась напоминать о такихъ неумѣстныхъ расходахъ.
Естественно, что графъ добился популярности, къ которой примѣшивались лесть, прибыль и жадность; но если большинство крестьянъ любило его въ грубой формѣ, то все же они любили его по своему. Бѣдняки Кларвача, въ особенности, готовы были отдать жизнь свою за молодого господина.
Въ числѣ открытыхъ своихъ враговъ, графъ насчитывалъ только пастора Балтуса Бомберга и нѣсколькихъ робкихъ святошъ. Каждое воскресенье пасторъ металъ громы противъ безчестія и безпутства графа и грозилъ адомъ овцамъ, которыя привязывались къ этому бездѣльному, этому жадному волку; онъ жаловался, въ особенности, на временныхъ посѣтителей Эскаль-Вигора, этого дьявольскаго замка, наполненнаго скандальными изображеніями обнаженныхъ тѣлъ…
Хотя этотъ желчный, сердитый, узкій сектантъ, разссорился на смерть съ бургомистромъ, въ своемъ фанатическомъ рвеніи, онъ все же рѣшился отправиться на ферму, чтобы убѣдить отца въ томъ рискѣ, которому онъ себя подвергаетъ, отдавая молодого Гидона на воспитаніе этому дурному богачу, извѣстному въ округѣ своею безобразною и безчестною жизнью. Какъ всѣ закоренѣлые кальвинисты, Балтусъ былъ еще членомъ секты, которая отвергала иконы. Еслибъ онъ не боялся бѣшеннаго гнѣва крестьянъ, столь привязанныхъ къ этой древней реликвіи, которая напоминала чрезмѣрныя чувства ихъ предковъ, онъ готовъ былъ даже стереть фрески мученичества св. Ольфгара.
Кельмаркъ былъ вдвойнѣ ему противенъ, какъ язычникъ и какъ художникъ. Чтобы запугать бургомистра, Балтусъ уговаривалъ его вырвать сына изъ рукъ соблазнителя, подъ страхомъ лишить Клодину и Гидона наслѣдства почтенныхъ ихъ тетокъ. Мишель и Клодина все болѣе и болѣе привязывавшіеся къ графу, прогнали пастора во свояси съ насмѣшками и шутками. Гидонъ, котораго онъ встрѣтилъ однажды въ окрестностяхъ парка Эскаль-Вигора, не захотѣлъ даже слушать его, повернулся къ нему спиной и пожимая плечами, убѣжалъ съ еще болѣе вольнымъ жестомъ.
Между тѣмъ дѣла Клодины казалось не двигались впередъ. „Послушай, сонливецъ, ты ничего мнѣ не разсказываешь, говорила она тому, кого считала посредникомъ между собою и Кельмаркомъ. Развѣ графъ не поручилъ тебѣ передать мнѣ словечко?“ Гидонъ придумывалъ какой-нибудь вздоръ, но чаще всего, недовольный, онъ прекращалъ разговоръ или молчалъ. Дѣвушка выходила изъ себя тогда отъ глупости посредника и начинала даже бранить и грубо обращаться съ нимъ, какъ прежде.
Изъ тактичности графъ продолжалъ усиленно посѣщать ихъ ферму и ухаживать за молодой фермершей. Она выказывала себя болѣе милостивой къ нему. Онъ слишкомъ много употреблялъ времени на рѣшительное объясненіе.
Онъ почти не дотрагивался до нея пальцемъ и ниразу не поцѣловали ея.
Какъ только она заслышитъ стукъ копытъ лошади и бѣгъ его сеттеровъ, Клодина выбѣгала на порогъ фермы, принимая удовольствіе даже въ выказываніи ему любви, настолько она была увѣрена въ успѣхѣ. Начинали много поговаривать о посѣщеніи и долгомъ засиживаніи на фермѣ графа.
Хотя графъ былъ занятъ исключительно маленькимъ Гидономъ, онъ намѣренно любезно встрѣчалъ каждаго. Онъ выказывалъ великодушіе до какого-то кокетства. Въ отвѣтъ на желчную критику и проклятія ядовитаго пастора, онъ расточалъ милости, разорялся на подарки одеждъ и существованіе бѣдняковъ, поддерживаемыхъ исключительно приходомъ. Пасторъ раздѣлялъ деньги и другія милости, но не забывалъ и себя при этомъ.
Сколько разъ друзья Анри, рыбаки креветокъ и бездѣльники изъ Кларвача, предлагали ему проучить пастора; пятеро изъ нихъ безпрестанно назначались въ замокъ, въ качествѣ тѣлохранителей Кельмарка. Графъ очень часто заставлялъ позировать себѣ маленькихъ сыновей потерпѣвшихъ кораблекрушеніе, постоянныхъ посѣтителей набережныхъ, пиратовъ того, что выбрасываетъ море, забавлялся ихъ борьбою и нападеніемъ съ ножами, или откровенно бесѣдовалъ съ ними, и вмѣстѣ съ Гидономъ наслаждался ихъ грубымъ языкомъ, занимательными разсказами объ ихъ продѣлкахъ. Эти безпорочные мальчики, неисправимые бродяги, которые нигдѣ не умѣли ужиться и были выгнаны повсюду, эти чудесные человѣческіе ростки, первые учителя маленькаго Гидона, бредили только Анри и Эскаль-Вигоромъ.
— Скажите только слово, предлагалъ то одинъ то другой Кельмарку, и мы разрушимъ священическій домъ; и мы повѣсимъ быстро и высоко этого болтуна псалмовъ; или лучше, не содрать-ли кожу съ него, какъ наши предки Смарагдиса содрали съ апостола Ольфгара, этого непрошеннаго гостя?
И они поступили бы такъ, какъ говорили, по одному жесту, по одному слову своего господина, вмѣстѣ съ ними всѣ набросились бы на надоѣдливаго проповѣдника.
Много разъ, проходя мимо священника, музыканты гильдіи св. Сециліи издавали свистъ. Въ одинъ веселый вечеръ, они даже выбили ему окна. На праздникъ св. Сильвестра, они приставили къ двери пастора ужасное чучело, изъ соломы, съ просфорой на головѣ, представлявшее его достойную подругу и его приговоренную душу, и такъ какъ послѣ этого ругательства, снова посыпались проклятія на Дейкграфа и Бландину, шалуны Кларвача вымарали испражненіями заново разрисованный фасадъ священническаго дома.
Пасторъ, пожелтѣвшій отъ негодованія и злобы казалось, находился одинъ противъ всего прихода и даже всего острова.
— Какъ образумить этого гордеца Кельмарка, думалъ Балтусъ Бомбергъ. Какъ уничтожить его престижъ, отклонить отъ него этихъ заблудшихъ и ослѣпленныхъ грубіяновъ, навлечь ихъ на своего идола, заставать ихъ сжечь то, чему они поклоняются?
Но никто его не слушалъ, и почти не ходилъ въ церковь. Въ концѣ концовъ, онъ проповѣдовалъ передъ пустыми скамейками. Около дюжины старыхъ ханжей, въ числѣ которыхъ были его жена и обѣ сестры бургомистра, только однѣ поддерживало его.
Въ сильномъ поклоненіи, которое вызывалъ къ себѣ юный графъ, чувствовалось что-то вродѣ восторженнаго культа римскаго народа къ Нерону, милосерднаго и расточительнаго поставщика хлѣба и зрѣлищъ.