Отставной вице-адмиралъ Максимъ Ивановичъ Волынцевъ только-что поднялся съ жестковатаго дивана, проспавши свой положенный часъ послѣ обѣда.
Откашлявшись, Максимъ Ивановичъ снялъ халатъ, бережно повѣсилъ его въ шкапъ и облекся въ старенькій, но опрятный сюртукъ съ адмиральскими поперечными, какъ у отставныхъ, погонами, прошелся щеткой по сѣдой, коротко остриженной головѣ, расчесалъ бѣлую пушистую бороду и усы, закурилъ толстую папиросу и присѣлъ въ плетеное кресло у письменнаго небольшого стола.
Не спѣша, вынулъ онъ изъ футляра очки и взялъ со стола аккуратно сложенную газету.
Не смотря на потертую обивку старомодной мебели и старенькія вещи, бывшія въ кабинетѣ, все въ этой небольшой комнатѣ имѣло необыкновенно опрятный и даже привѣтливый видъ, сіяя тою умопомрачающею чистотой, какая только бываетъ на военныхъ корабляхъ.
Полъ сверкалъ, точно зеркало. Дверныя ручки, оконныя задвижки и мѣдныя кнопки гвоздиковъ, на которыхъ висѣли, занимая сплошь всю стѣну, фотографіи въ черныхъ простыхъ рамкахъ,—блестѣли подъ лучами рѣдкаго петербургскаго солнца, свѣтившаго въ теченіе цѣлаго августовскаго дня. Занавѣски на окнахъ были ослѣпительной бѣлизны; фикусы, араліи и пальмочки вымыты и выхолены, однимъ словомъ, рѣшительно все въ комнатѣ свидѣтельствовало о привычкѣ хозяина къ порядку и щепетильной чистотѣ и все, казалось, дышало привѣтливостью.
Даже хорошенькая „Вѣрушка“, какъ звалъ Максимъ Ивановичъ маленькую канарейку, и та, заливавшаяся во все горло, казалась необыкновенно чистенькой и веселой, а клѣтка, которую адмиралъ собственноручно чистилъ два раза въ день, просторная, бѣлая клѣтка, усыпанная пескомъ, содержалась въ безукоризненномъ порядкѣ.
Кабинетъ напоминалъ каюту, и въ немъ даже пахло немного кораблемъ отъ остраго смолистаго запаха мата, лежавшаго, вмѣсто коврика, подъ ногами адмирала.
И самъ онъ своимъ внѣшнимъ видомъ производилъ впечатлѣніе той-же опрятности и привѣтливости, которыми отличались кабинетъ и вся скромная его обстановка.
Это былъ небольшого роста, сутуловатый и сухощавый старикъ лѣтъ шестидесяти, крѣпкій и бодрый на видъ. Вся его небольшая фигура съ перваго же раза внушала къ себѣ невольную симпатію. И въ выраженіи его стараго, морщинистаго лица, отливавшаго здоровымъ румянцемъ, и особенно въ выраженіи небольшихъ, еще живыхъ и острыхъ темныхъ глазъ было что-то необыкновенно хорошее: доброе и ласковое и въ тоже время застѣнчивое,—говорящее о душевной чистотѣ и о честно прожитой жизни.
И дѣйствительно, вся его жизнь была лямкой добросовѣстнаго морского служаки, который даже и въ прежнія суровыя времена отличался добротой и былъ любимъ матросами за то, что обращался съ ними по-человѣчески. Честный до щепетильности, онъ никогда не пользовался казенной копѣйкой, никогда не подлаживался къ начальству, не зналъ протекціи и, считаясь однимъ изъ лучшихъ моряковъ, много плавалъ, но особенной карьеры не сдѣлалъ. Напротивъ, испортилъ ее своею независимостью, принужденный выйти въ отставку уже контръ-адмираломъ вслѣдствіи того, что не поладилъ съ высшимъ морскимъ начальствомъ. Онъ, конечно, ничего не имѣлъ и скромно жилъ съ семьей на скромную пенсію.
Максимъ Ивановичъ принялся за газетный фельетонъ, чтеніе котораго онъ всегда откладывалъ до вечера. Утромъ адмиралъ прочитывалъ всѣ остальные отдѣлы и читалъ ихъ сплошь, отъ первой строки до послѣдней, начиная съ передовой статьи.
Это былъ одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ читателей, которые не пропускаютъ ни одного извѣстія, и не просто читаютъ, а, такъ сказать, священнодѣйствуютъ.
Максимъ Ивановичъ привыкъ къ своей газетѣ, но не вѣрилъ ей безусловно и частенько таки не соглашался съ ея мнѣніями. Прочитывая иногда въ передовой статьѣ о томъ, что „Россія не допуститъ“ того-то и того-то, и вникая въ смыслъ взмышленныхъ quasi-патріотическихъ фразъ, полныхъ безшабашнаго шовинизма, старый адмиралъ, пробывшій всю осаду Севастополя на одномъ изъ бастіоновъ и получившій за храбрость еще въ лейтенантскомъ чинѣ Георгіевскій крестъ, бѣлѣвшій въ петлицѣ его сюртука,—неодобрительно покачивалъ головой и, случалось, говорилъ вслухъ:
— Тоже пишетъ! Молода, во Саксоніи не была! Послать бы тебя, строкулиста, самого на войну!
Но особенно старика возмущало, когда газета, не жалѣя красокъ, восхваляла какого-нибудь вновь назначеннаго сановника.
И тогда его, обыкновенно добродушное, лицо выражало нескрываемое презрѣніе, и онъ приговаривалъ, обращаясь, повидимому, къ автору хвалебной статейки:
— И кто тебя льстеца за языкъ дергаетъ? Раненько, братъ, хвалишь… Не хорошо!..
За то, если Максиму Ивановичу статейка нравилась, и онъ находилъ мысли ея „правильными и благородными“,—онъ съ увлеченіемъ прочитывалъ вслухъ особенно понравившіяся ему выраженія и восклицалъ:
— Ай, да молодчага! Ловко!.. Такъ и надо писать, коли Богъ тебѣ талантъ далъ!..
И, случалось, писалъ въ редакцію газеты письмо, въ которомъ выражалъ благодарность неизвѣстному автору статьи за доставленное имъ удовольствіе.
За завтракомъ Максимъ Ивановичъ обыкновенно передавалъ въ болѣе или менѣе короткихъ извлеченіяхъ все интересное, прочитанное въ газетѣ своей женѣ и дочери.
И хотя и жена и дочь сами уже прочли послѣ адмирала газету, но обѣ онѣ, обожавшія старика, внимательно слушали, пока онъ не спохватывался и не говорилъ со своею добродушною улыбкой:
— Да вы ужъ читали…
— Ничего, ничего, разсказывай…
Но Максимъ Ивановичъ не продолжалъ, а переходилъ къ обсужденію прочитаннаго и нерѣдко критиковалъ газету.
Сегодня адмиралу, повидимому, не понравился фельетонъ. Во время чтенія онъ дергалъ плечами и, наконецъ, проговорилъ:
— Тоже фанаберія… скажи, пожалуйста! А у самого-то на грошъ амуниціи!
Въ эту минуту въ кабинетъ вошла легкой, слегка плывущей походкой, съ подносомъ въ рукахъ, дочь адмирала Наташа, или, какъ звалъ ее отецъ, Нита, высокая и худощавая, стройная и граціозная въ своихъ движеніяхъ блондинка, лѣтъ двадцати пяти, съ большими ясными сѣрыми глазами. Въ ея лицѣ, свѣтившемся умомъ и тою одухотворенною красотою, какую можно встрѣтить лишь у избранныхъ натуръ, было то-же выраженіе душевной чистоты и мягкости, что и у отца, но лицомъ она совсѣмъ на него не походила. Одѣта она была очень скромно, но съ тѣмъ изяществомъ, которое свидѣтельствовало о вкусѣ не одной только портнихи. На ней была шерстяная черная юбка, открывавшая малѣнькія ноги, и свѣтло-сѣрый лифъ съ высокимъ воротникомъ, закрывавшимъ шею. И все это на ней сидѣло такъ ловко и такъ шло къ ея свѣжему лицу молочной бѣлизны съ нѣжнымъ румянцемъ. Ни серегъ въ ея маленькихъ ушахъ, ни колецъ на ея красивыхъ, тонкихъ рукахъ съ длинными породистыми пальцами не было. Только маленькая брошка съ тремя брилліантиками—подарокъ отца—блестѣла у шеи.
— Ты кого это, папа?—спросила она, улыбаясь, когда поставила на столъ стаканъ чая и блюдечко съ вареньемъ.
— Да этого „Виго“… Не люблю я его… Ломается… Читала сѣгодняшній фельетонъ?
— Читала, папа.
— И тебѣ не нравится?
— Не нравится.
— У насъ съ тобой одинаковые вкусы, Ниточка!—проговорилъ отецъ и взглянулъ на дочь взглядомъ, полнымъ любви и обожанія.
Вмѣсто отвѣта Нита поцѣловала старика.
— Славная ты моя!—промолвилъ умиленно старикъ.—Скоро вотъ и другой нашъ славный вернется,—оживленно прибавилъ Максимъ Ивановичъ…
— А когда?
— Дня черезъ три, я думаю, они придутъ въ Кронштадтъ, если ничто ихъ не задержитъ. Въ морѣ вѣдь нельзя, Ниточка, точно разсчитывать. Вѣрно, Сережа протѣлеграфируетъ о выходѣ изъ Копенгагена, а изъ Кронштадта мнѣ дадутъ знать телеграммой, какъ только „Витязь“ покажется у Толбухина маяка. Ужъ я просилъ объ этомъ… Мы всѣ и поѣдемъ встрѣчать Сережу… Вѣдь я голубчика шесть лѣтъ не видалъ!—прибавилъ Максимъ Ивановичъ.
Дѣйствительно, отецъ въ послѣдній разъ видѣлъ сына передъ выпускомъ его изъ корпуса, восемнадцатилѣтнимъ юношей, и назначенный начальникомъ эскадры Тихаго океана, уѣхалъ на три года, а когда вернулся въ Россію, не засталъ сына. Тотъ ушелъ въ дальнее плаваніе.
Старикъ помолчалъ и прибавилъ:
— Надѣюсь, Сережа бравый морской офицеръ и не забылъ совѣтовъ отца, какъ надо служить. Онъ вѣдь славный мальчикъ всегда былъ, только морской корпусъ его нѣсколько портилъ… Нынче тамъ больше на манеры обращаютъ вниманіе… Это тщеславіе… Эта дружба съ богатенькими князьками… Помнишь, какъ мы ссорились съ нимъ изъ-за этого?.. Ну, да тогда онъ былъ юнцомъ и все это, конѣчно, прошло съ годами… Онъ вѣдь умный и чѣстный мальчикъ!—горячо прибавилъ старикъ.
— Еще бы!—такъ же горячо воскликнула Нита и, словно бы чѣмъ-то обезпокоенная, порывисто прибавила:—но только знаешь ли что, папа?
— Что, Нита?
— Сережа иногда напускаѣтъ на себя больше фатовства, а онъ не такой… И ты не обращай на это вниманія, если тебѣ покажется въ немъ что-нибудь такое… наносное…
Она старалась заранѣе приготовить отца къ тому, что онъ увидитъ. Письма, которыя она изрѣдка получала отъ брата, не нравились ей; въ нихъ чувствовалось что-то такое, что глубоко огорчало ее и, конечно, огорчитъ старика. Да и раньше жизнь брата, въ отсутствіе отца, не отвѣчала ея вкусамъ а—главное—его взгляды, его убѣжденія казались ей такими не симпатичными. И Нита, любившая своего единственнаго брата до безумія, не разъ горячо съ нимъ спорила, стараясь переубѣдить его.
И теперь, при мысли о скорой встрѣчѣ брата съ этимъ честнымъ, безупречнымъ отцомъ, предчувствіе чего-то тяжелаго невольно закрадывалось въ ея сердце. О, какъ ей хотѣлось, чтобы предчувствіе это оказалось ложнымъ, и чтобы Сережа не былъ такимъ практическимъ человѣкомъ, какимъ выставлялъ себя въ письмахъ.
— Ну, конечно, наносное… Нынче это въ модѣ. И моряки щеголяютъ тѣмъ, чего мы въ молодые годы стыдились… Такой ужъ духъ нынче и во флотѣ, къ сожалѣнію… Идеалъ гроша царитъ… Какое-то торгашество… Да, Ниточка, моряки теперь не тѣ, что были прежде! Прежде мы не думали поражать франтовствомъ да по моднымъ ресторанамъ шататься… Прежде мы были хоть и замухрышками, но зато, знаешь ли, на сдѣлки разныя съ совѣстью не пускались, по переднимъ у начальства не торчали, къ тетенькамъ за протекціей не ѣздили, а тянули себѣ лямку по совѣсти… А теперь… Ну, да что говорить… Я увѣренъ только, что нашъ Сережа—сынъ своего отца и никогда не заставитъ его краснѣть за себя… Не такъ ли, моя голубушка?.. Ты вѣдь у меня славная дѣвочка и умница!
Нита поспѣшила согласиться съ отцомъ, но когда пришла въ свою маленькую свѣтлую комнатку, мысли о Сережѣ заставили ее снова задуматься. И ей было почему-то безконечно жаль отца.
— Анна Васильевна! Нита! Готовы ли вы? Черезъ четверть часа пора ѣхать, чтобъ поспѣть на пароходъ!—говорилъ, стуча въ началѣ девятаго часа утра поочередно въ двери комнатъ жены и дочери, веселый и радостный старикъ, бодрый и свѣжій, пріодѣвшійся въ новый сюртукъ и надѣвшій на шею большой крестъ Владиміра второй степени, спрятавшійся подъ густою бородой адмирала.
Онъ то-и-дѣло посматривалъ на свои старинные золотые часы и, никогда не опаздывавшій въ своей жизни, за пять минуть до отъѣзда снова стучался въ комнаты своихъ.
Дамы были готовы; два извозчика уже стояли у подъѣзда, и вся семья за десять минутъ до девяти часовъ была на кронштадтскомъ пароходѣ.
Утро стояло хорошее, солнечное и теплое, и Волынцевы сидѣли на палубѣ, радостно взволнованные, въ ожиданіи свиданія съ Сережей.
Наконецъ и Кронштадтъ.
Волынцевы съ пристани отправились въ купеческую гавань, и тамъ адмиралъ нанялъ яликъ до малаго рейда.
— А не страшно на яликѣ, Максимъ Ивановичъ?—спрашивала адмиральша, женщина лѣтъ пятидесяти, высокая и статная, сохранившая еще въ своемъ лицѣ остатки былой красоты, боязливо поглядывая на маленькій яликъ…
— Не извольте безпокоиться, барыня. И въ погоду ѣздимъ, а не то, что въ тишь, какъ теперь!—проговорилъ старикъ яличникъ.
— Садись, садись, Анна Васильевна, не бойся!—успокоивалъ адмиралъ.—Ты привыкла все на катерахъ ѣздить, да на большихъ, ну, а теперь мы въ отставкѣ, катеровъ намъ не полагается!—шутливо прибавилъ адмиралъ.
— Сережа могъ-бы прислать за нами катеръ!—замѣтила адмиральша, усѣвшись при помощи мужа въ яликъ.
— Почемъ онъ знаетъ, что мы съ первымъ пароходомъ ѣдемъ къ нему. Онъ, быть можетъ, и не ждетъ насъ… Эка погода-то славная!… Хорошо сегодня на морѣ!—воскликнулъ адмиралъ, вдыхая полной грудью свѣжій морской воздухъ.
Дѣйствительно, было хорошо. Стоялъ мертвый штиль, и море разстилалось зеленоватой гладью. Съ безоблачнаго неба весело глядѣло солнце.
Вдали, на большомъ рейдѣ виднѣлось нѣсколько броненосцевъ, грозныхъ, но неуклюжихъ, а поближе, на среднемъ рейдѣ, стоялъ крейсеръ „Витязь“, весь черный и красивый со своими высокими тремя мачтами, паутиной снастей и съ двумя бѣлыми дымовыми трубами.
Яликъ ходко шелъ, приближаясь къ „Витязю“.
Адмиралъ такъ и впился въ него своими зоркими глазами лихого моряка, гордившагося, бывало, образцовымъ порядкомъ и щегольскимъ видомъ судовъ, которыми онъ командовалъ въ теченіе своей службы, и тою любовью, какую питали къ нему матросы и офицеры. Онъ любилъ и эту службу, полную борьбы и опасностей, любилъ и эти дальнія плаванья на океанскомъ просторѣ, любилъ и матросовъ, этихъ славныхъ, добрыхъ тружениковъ моря, готовыхъ изъ кожи лѣзть, если только съ ними обращаются по-человѣчески и признаютъ въ нихъ людей, а не одну только рабочую силу. И Максимъ Ивановичъ пожалѣлъ, что онъ въ отставкѣ и уже не въ той родной средѣ, съ которою такъ сжился. Но не онъ виноватъ, что его удалили изъ флота… Онъ слишкомъ цѣнитъ чувство человѣческаго достоинства, чтобы оставаться во флотѣ цѣною подлаживанія къ высшему начальству.
Повидимому, Максимъ Ивановичъ остался доволенъ внѣшнимъ видомъ „Витязя“. Рангоутъ выправленъ безукоризненно, реи—тоже. Посадка судна превосходная.
— Славное суденышко, молодцомъ глядитъ!—нѣжно, почти любовно, произнесъ старый морякъ.—Полюбуйся-ка, Нита.
— Ужъ я и то любуюсь, папочка!
— Я радъ, что Сережа сдѣлалъ кругосвѣтное плаваніе не на броненосцѣ, а на крейсерѣ. По крайней мѣрѣ, знаетъ, какъ ходятъ подъ парусами, а то теперь молодые офицеры совсѣмъ не знаютъ парусовъ… Все только подъ парами гуляютъ!
Чѣмъ ближе подходилъ яликъ къ крейсеру, тѣмъ нетерпѣливѣе становились пассажиры ялика.
Еще нѣсколько минутъ, и яликъ присталъ къ парадному трапу „Витязя“. Фалгребные матросы въ синихъ рубахахъ съ откидными воротниками, открывавшими загорѣлыя шеи, стояли по бокамъ трапа, отдавая честь отставному адмиралу.
Молодой вахтенный мичманъ встрѣтилъ прибывшихъ у входа на палубу.
— Я хотѣлъ бы видѣть лейтенанта…
Но старикъ не докончилъ.
Лейтенантъ, котораго онъ такъ страстно хотѣлъ видѣть, уже цѣловалъ руки и лицо матери, а Анна Васильевна, вся всхлипывая, осыпала поцѣлуями коротко остриженную бѣлокурую голову и молодое красивое лицо, которое въ первое мгновеніе показалось Максиму Ивановичу незнакомымъ, чужимъ,—до того оно возмужало и мало напоминало то нѣжное, безбородое лицо юнца, какое помнилъ отецъ.
Еще минута, и Сережа, осторожно освободившись изъ объятій матери, цѣловался съ отцомъ и потомъ съ сестрой… У всѣхъ на глазахъ сверкали слезы…
Всѣмъ хотѣлось говорить, и всѣ говорили не то, что хотѣлось.
— Здѣсь у насъ еще идетъ чистка, папа. Пойдемъ лучше въ каюту!—проговорилъ наконецъ Сережа низкимъ пріятнымъ баритономъ, бросая быстрый взглядъ на костюмъ Ниты и отводя глаза съ довольнымъ выраженіемъ.
— Веди, куда хочешь, Сережа!—взволнованно отвѣчалъ отецъ.
— Вотъ нашъ капитанъ, папа… Позволь тебѣ его представить.
И, не дожидаясь согласія отца, онъ подвелъ капитана, пожилого, приземистаго брюнета, заросшаго волосами, и представилъ его отцу, матери и сестрѣ.
Послѣ нѣсколькихъ минутъ разговора, въ которомъ капитанъ очень хвалилъ молодого лейтенанта, всѣ спустились въ каютъ-компанію. Офицеры, сидѣвшіе тамъ, встали и поклонились. Сережа опять представилъ своимъ двухъ молодыхъ офицеровъ, въ томъ числѣ одного съ княжеской фамиліей.
— Познакомь ужъ со всѣми, Сережа!—проговорилъ тихо адмиралъ, замѣтивши, что сынъ хотѣлъ вести его въ каюту.
Всѣ были представлены, и послѣ того Сережа ввелъ своихъ въ просторную, свѣтлую, щегольски убранную каюту.
— А вѣдь я тебя, Сережа, не узналъ въ первую минуту… Такъ ты измѣнился… возмужалъ съ тѣхъ поръ, какъ мы не видались. Ну-ка, дай я на тебя погляжу.
И съ этими словами старикъ крѣпко сжалъ въ своей худой, костлявой, но сильной рукѣ, мягкую, пухлую, холеную руку сына и глядѣлъ на него долгимъ любовнымъ, полнымъ безконечной нѣжности взглядомъ.
— Экой ты молодецъ какой!—наконецъ проговорилъ онъ, отводя глаза, и сталъ разглядывать Сережину каюту.
Высокій, хорошо сложенный, свѣжій и румяный, съ тонкими чертами красиваго и умнаго, слегка загорѣвшаго лица, опушеннаго свѣтло-русой бородкой, подстриженной по модному, à la Henri IV, молодой человѣкъ, недавно только-что произведенный въ лейтенанты, дѣйствительно глядѣлъ молодцомъ и притомъ имѣлъ тотъ нѣсколько-самоувѣренный, хлыщѣватый и въ то же время солидный видъ, какимъ въ послѣднее время стали, по примѣру серьезныхъ молодыхъ франтовъ изъ свѣтскаго общества, щеголять и многіе моряки молодого поколѣнія, совсѣмъ не похожіе на прежній средній типъ моряка, отличавшійся отсутствіемъ всякаго хлыщества, скромностью и даже застѣнчивостью въ обществѣ и нѣкоторою, словно бы умышленною, небрежностью костюма. Дескать, моряку стыдно заниматься такими глупостями, какъ франтовство!
Молодой Волынцевъ, напротивъ, былъ франтоватъ до мелочей и, видимо, тщательно занимался и своей особой, и своимъ туалетомъ.
Щегольской сюртукъ, сшитый не совсѣмъ по формѣ—длиннѣе, чѣмъ слѣдовало—сидѣлъ на немъ, какъ облитой. Стоячіе воротники, съ загнутыми впереди кончиками, сіяли ослѣпительной бѣлизной, а креповый черный галстукъ, завязанный отъ руки морскимъ узломъ, былъ безукоризненъ. На ногахъ были модные остроносые ботинки безъ каблуковъ. Отъ бороды и усовъ, чуть-чуть закрученныхъ кверху, шелъ тонкій ароматъ духовъ. На мизинцѣ одной изъ рукъ была красивая бирюза, и золотой браслетъ—porte bonheur—виднѣлся изъ-подъ рукава сорочки.
Сережа походилъ на сестру, но выраженіе его лица и карихъ глазъ было совсѣмъ не то, что у отца и сестры. И въ лицѣ и въ глазахъ Сережи было что-то самоувѣренное, жестковатое и холодное. Чувствовалось, что, не смотря на молодость, это человѣкъ съ характеромъ.
Обрадованный свиданіемъ, Максимъ Ивановичъ въ первыя минуты не замѣтилъ ни изысканнаго франтовства, ни самоувѣреннаго, полнаго апломба, вида Сережи и, оглядѣвъ каюту, промолвилъ:
— Однако, и ящиковъ тутъ у тебя. Много же ты навезъ вещей, Сережа.
— Тутъ еще не всѣ, папа… Еще въ ахтеръ-люкѣ есть.
— Куда столько?..
— И для васъ, и для себя…
— Но вѣдь это денегъ стоитъ и большихъ… Или ты, голубчикъ, себѣ во всемъ отказывалъ, чтобы навезти столько?..
Сережа чуть-чуть покраснѣлъ и торопливо проговорилъ:
— На все хватало, папа… А для тебя, Нита, есть и крепоны китайскіе для нарядныхъ платьевъ, и вѣера, и бразильскія мушки для серегъ, и хорошіе изумруды для браслета… Хочешь посмотрѣть?
— Не надо, потомъ, потомъ… Намъ хочется на тебя поглядѣть, Сережа. Спасибо тебѣ, но только зачѣмъ мнѣ. Я вѣдь не выѣзжаю.
— Она у насъ домосѣдка Ниточка!—вставилъ отецъ.—Все больше за книжками сидитъ.
— Напрасно. Ты стала такая хорошенькая, что могла бы выѣзжать и сдѣлать хорошую партію!—смѣясь проговорилъ Сережа.
Нита вспыхнула. Этотъ тонъ не нравился ей. Поморщился и адмиралъ.
— Ну, ну, не сердись, Нита… Хочешь быть монашкой и ученой—твоя княжая воля.
И онъ обнялъ сестру.
Анна Васильевна не сводила глазъ съ Сережи—такой онъ казался ей красивый и элегантный. Она разсказывала о родныхъ, о знакомыхъ, смѣясь говорила, что многія барышни ждутъ его, не дождутся. Сережа весело улыбался и покручивалъ свои выхоленные усы.
А Максимъ Ивановичъ слушалъ, приглядывался и только теперь замѣтилъ, какой Сережа франтъ, и его, старика, особенно непріятно поразилъ этотъ браслетъ на рукѣ сына.
„Точно женщина—браслетъ носитъ!“—подумалъ онъ. Однако, ничего не сказалъ.
Нита какъ-то испуганно переводила глаза съ отца на брата.
— Ну, а ты, папа, какъ поживаешь?—спрашивалъ Сережа.
— Отлично поживаю, какъ видишь… Ты вѣдь знаешь, почему я вышелъ въ отставку?—неожиданно спросилъ старикъ.
— Знаю, ты писалъ…
— Но ты тогда ничего мнѣ не отвѣтилъ…
— Что-жъ было писать?—уклончиво проговорилъ Сережа.
— Какъ что? Я ждалъ, что ты одобришь мое рѣшеніе.
— Извини, папа, но я очень сожалѣлъ, что ты оставилъ службу… Вѣдь флотъ нуждается въ хорошихъ адмиралахъ…
— Ну, положимъ, нуждается…
Нита затаила дыханіе. Она знала, что братъ не одобрялъ рѣшенія отца и въ письмѣ къ ней называлъ выходъ его въ отставку „мальчишествомъ“, тогда какъ она гордилась поступкомъ отца.
— А если нуждается,—продолжалъ слегка докторальнымъ тономъ молодой человѣкъ,—то логичнѣе было бы, мнѣ кажется, не оставлять флота… Извини, папа… Но я высказываю свое мнѣніе, разъ ты меня спрашиваешь…
— Конечно, спрашиваю… И нечего тутъ извиняться… Такъ ты считаешь, что мнѣ слѣдовало ѣхать къ начальству и просить извиненія за то, что я былъ правъ?—спрашивалъ Максимъ Ивановичъ, взглядывая на сына и вдругъ чувствуя себя словно бы въ положеніи подсудимаго.
Вмѣстѣ съ тѣмъ старикъ почувствовалъ, что сынъ давно уже произнесъ свой приговоръ. Онъ это видѣлъ въ снисходительномъ взглядѣ Сережи. Онъ это слышалъ въ тонѣ его голоса. И прежній юнецъ Сережа словно бы пропалъ. Передъ нимъ былъ основательный, не по лѣтамъ практическій молодой человѣкъ, который могъ бы поучить его, старика, какъ надо вести себя.
— Сережа вовсе этого не думаетъ, папочка! Не правда ли, Сережа?—вступилась Нита, какъ-бы давая понять брату, что слѣдуетъ ему отвѣтить.
Сережа не соблаговолилъ отвѣтить сестрѣ и проговорилъ, обращаясь къ отцу:
— Мнѣ кажется, можно было бы устроить дѣло и безъ извиненій, если они такъ были тебѣ непріятны, что ты изъ-за нихъ бросилъ службу, которую любишь… Въ такихъ случаяхъ всегда есть посредники, которые улаживаютъ недоразумѣнія… Но ты, папа, погорячился… Ты дѣйствовалъ подъ вліяніемъ чувства, конечно, благороднаго, но изъ-за этого флотъ лишился превосходнаго адмирала!—прибавилъ Сережа.
Старикъ попробовалъ было улыбнуться, но улыбка вышла какая-то кислая. Однако, онъ промолвилъ:
— Ты, можетъ быть, и правъ, мой милый… Даже навѣрное правъ… Мы, старики, слишкомъ впечатлительны и часто забываемъ правила житейской мудрости… Но съ темпераментомъ ничего не подѣлаешь, Сережа!.. Я вотъ и вышелъ въ отставку, и флотъ лишился, какъ ты говоришь, хорошаго адмирала.
— Ты не сердись, папа, что я позволилъ себѣ откровенно высказать свое мнѣніе…
— Что ты, Сережа! За что же сердиться? Ты просто благоразумнѣе меня, вотъ и все… Ну, разсказывай, голубчикъ, доволенъ ли ты службой?.. Полюбилъ ли море?..
Сережа признался, что моря особенно онъ не любитъ, но что служитъ добросовѣстно и на хорошемъ счету у капитана. Два года какъ онъ ревизоромъ[1] послѣ того, какъ прежній ревизоръ заболѣлъ и уѣхалъ въ Россію.
— Хлопотливая эта обязанность… Напрасно ты согласился принять ее.
— Да, работы много, но разъ капитанъ просилъ, я не счелъ возможнымъ отказаться.
Сережа между тѣмъ взглянулъ на часы и подавилъ пуговку электрическаго звонка.
У порога каюты вытянулся молодой вѣстовой. По напряженной его физіономіи и нѣсколько испуганному взгляду сразу можно было догадаться, что этотъ бѣлобрысый матросикъ съ голубыми, слегка выкаченными глазами, побаивается молодого лейтенанта.
— Узнай, скоро ли завтракать?—сухимъ и повелительнымъ тономъ произнесъ Сережа.
— Есть, ваше благородіе!
Вѣстовой хотѣлъ было уйти.
— Постой!—рѣзко остановилъ его Сережа.
Вѣстовой замеръ на мѣстѣ и, не моргая, глядѣлъ на лейтенанта.
— Скажи буфетчику, чтобы накрылъ три лишнихъ прибора… Понялъ?
— Понялъ, ваше благородіе!
— Ступай!
И этотъ рѣзкій, повелительный тонъ Сережи рѣзанулъ ухо отца. Вспомнилъ онъ свое отношеніе къ вѣстовымъ, вспомнилъ, какіе преданные, славные были у него вѣстовые, и какъ они бывали коротки съ нимъ и нисколько его не боялись, и спросилъ сына:
— Давно онъ у тебя, Сережа?
— Съ самаго начала плаванія… А что?
— Нѣтъ, я такъ… Славное у этого матроса лицо… Доволенъ ты имъ?
— Ничего… Безтолковъ только очень!—небрежно кинулъ Сережа.
— Онъ изъ какой губерніи?
— А не знаю… Не интересовался, папа… Я, признаться, съ матросами не фамильярничаю… А то, того и гляди, забудутся…
— Въ наше время они не забывались!—проронилъ адмиралъ и замолкъ.
Черезъ нѣсколько минутъ вѣстовой, уже въ нитяныхъ перчаткахъ, доложилъ, что завтракъ готовъ.
— Папа, мама пойдемте… Нита!..
Всѣ они вошли въ каютъ-компанію, гдѣ, въ ожиданіи гостей, никто не садился. Адмиральшу и адмирала посадили на почетныя мѣста; около нихъ сѣли капитанъ, приглашенный на завтракъ въ каютъ-компанію, и старшій офицеръ. Сережа сѣлъ рядомъ съ сестрой, посадивъ около нея молодого лейтенанта съ княжескимъ титуломъ.
Завтракъ прошелъ оживленно. Пили шампанское за благополучное возвращеніе на родину. Чокались другъ съ другомъ, говорили спичи.
Отъ Максима Ивановича, долго на своемъ вѣку плававшаго и сразу умѣвшаго уловить настроеніе каютъ-компаніи, не укрылось, что въ каютъ-компаніи на „Витязѣ“ не было той товарищеской связи, которая соединяла бы всѣхъ. Онъ замѣтилъ, что штурманскіе офицеры, докторъ и нѣсколько молодыхъ моряковъ какъ-бы составляютъ одну партію и не особенно расположены къ другимъ офицерамъ, въ числѣ которыхъ былъ и Сережа. Чувствовалось, что отношеніе къ нему далеко не дружеское, не сердечное.
Вскорѣ послѣ завтрака Волынцевы уѣхали съ крейсера. Имъ дали, конечно, катеръ.
Сережа не могъ ѣхать съ ними—обязанности ревизора мѣшали ему—но онъ обѣщалъ пріѣхать на другой день.
Прощаясь съ сестрой, Сережа шепнулъ ей:
— Понравился тебѣ, Нита, князь Усольцевъ? Обрати на него вниманіе… Онъ славный малый и у него двадцать тысячъ годового дохода… Я привезу его къ вамъ.
Нита вспыхнула и шепнула:
— Пожалуйста, не привози.
Старый адмиралъ вернулся въ Петербургъ, какъ будто не особенно веселый.
За обѣдомъ онъ былъ задумчивъ и разсѣянъ—не такого Сережу надѣялся онъ встрѣтить!
Зато Анна Васильевна была въ восторгѣ и находила, что онъ совершенство.
— Не правда ли, какой славный Сережа? Какъ ты его нашелъ, Максимъ Ивановичъ? Ты какъ будто не особенно доволенъ имъ?—спрашивала Анна Васильевна, нѣсколько удивленная и огорченная недостаточнымъ, по ея мнѣнію, восхищеніемъ отца сыномъ.
— Что ты, что ты, Анна Васильевна! Конечно, Сережа славный, честный мальчикъ!—горячо промолвилъ старикъ, скрывая отъ жены и дочери то тяжелое впечатлѣніе, которое произвелъ на него сынъ при первой встрѣчѣ и которое мучило теперь старика.
Его любовь къ Сережѣ боролась съ этимъ первымъ впечатлѣніемъ. Онъ хотѣлъ во что бы то ни стало обвинить себя въ излишней поспѣшности сужденія о сынѣ. Какъ отецъ, онъ, быть можетъ, слишкомъ требователенъ, и въ глазахъ его мелкіе недостатки приняли большіе размѣры и многое показалось не въ томъ свѣтѣ. Въ самомъ дѣлѣ, и эта рѣзкость съ вѣстовымъ и это франтовство сына не такія ужъ преступленія, а его практичность и солидность доказываютъ только, что Сережа, не смотря на молодость, живетъ не однимъ сердцемъ… Во всякомъ случаѣ онъ честный и хорошій молодой человѣкъ! Онъ пріѣдетъ, раскроетъ свою душу, и тогда отецъ убѣдится, что первое впечатлѣніе было ложно.
И старикъ, словно бы утѣшая себя, продолжалъ:
— И знаешь ли, Анна Васильевна, мнѣ даже нравится въ немъ эта увѣренность въ себѣ, серьезность и практичность…
— Сережа напускаетъ больше на себя… Вовсе онъ не такой практичный, папа!—вступилась Нита.
Адмиралъ взглянулъ на дочь ласковымъ, благодарнымъ взглядомъ за это противорѣчіе, которое такъ хотѣлось ему слышать.
Со времени возвращенія Сережи прошелъ мѣсяцъ, но Сережа не торопился раскрывать своей души передъ отцомъ и вообще избѣгалъ высказываться, хотя при случаѣ и не скрывалъ, что смотритъ на многое совсѣмъ не такъ, какъ отецъ и Нита. Онъ видимо нѣсколько снисходительно относился къ ихъ взглядамъ, но споровъ избѣгалъ, не смотря на то, что старикъ, какъ будто нарочно, старался заводить ихъ. Да и дома Сережа оставался недолго во время пріѣздовъ своихъ въ Петербургъ. Пообѣдаетъ или заглянетъ на часъ, да и уѣдетъ то по дѣламъ, то къ знакомымъ, то въ театръ. И останавливался онъ не у своихъ—хотя для него и приготовлена была прежняя маленькая его комната,—а у своего друга, князя Усольцева, котораго Сережа, не смотря на протестъ сестры, все-таки привезъ къ своимъ.
Масса подарковъ Сережи украшала теперь скромную квартиру Волынцевыхъ. Чудныя японскія вазы, столики, разныя китайскія вещи изъ черепахи и слоновой кости стояли въ гостиной и въ комнатѣ Анны Васильевны. У адмирала въ кабинетѣ красовались великолѣпные китайскіе шахматы съ громадными фигурами, а у Ниты въ комодѣ были китайскія и японскія матеріи, вѣера, страусовыя перья и много разныхъ цѣнныхъ бездѣлокъ. Такими же роскошными вещами Сережа одарилъ нѣкоторыхъ знакомыхъ и кромѣ того кронштадская его квартира была полна привезенными вещами.
Отецъ только удивлялся. Онъ зналъ, что всѣ эти предметы роскоши стоили большихъ денегъ; нельзя было навезти ихъ столько на жалованье. Кромѣ того, Максима Ивановича поражала и жизнь сына въ Петербургѣ: эти лихачи, эта дружба съ княземъ Усольцевымъ, завтраки и обѣды въ ресторанахъ, театры…
Откуда у него на это деньги?
И аккуратный старикъ, никогда въ жизни не имѣвшій долговъ, съ ужасомъ подумалъ, что сынъ запутался въ долгахъ.
Не рѣшаясь изъ деликатности прямо спросить объ этомъ, онъ какъ-то стороной завелъ однажды рѣчь о молодыхъ людяхъ, запутывающихся въ долгахъ, но Сережа, понимая, къ чему клонитъ отецъ, смѣясь, проговорилъ:
— Успокойся, папа. У меня нѣтъ ни копѣйки долга.
— Откуда-жъ у тебя деньги?—чуть было не сорвалось у отца, но онъ удержался и промолчалъ.
И вдругъ адмиралъ вспомнилъ, что сынъ его ревизоръ. Онъ хорошо зналъ, что въ послѣднее время ревизоры и многіе капитаны нисколько не стѣсняются пользоваться незаконными доходами и даже громко хвастаются этимъ.
„Господи! Неужели и Сережа?“
Ужасное подозрѣніе закралось въ эту честную сѣдую голову, и выраженіе страха и страданія исказило черты лица адмирала, когда онъ остался одинъ въ своемъ кабинетѣ.
„Не можетъ быть! Это неправда!“
Онъ гналъ эти подозрѣнія. Онъ ни слова не говорилъ сыну, ожидая, что тотъ самъ объяснитъ это недоразумѣніе. Быть можетъ, Сережа выигралъ крупную сумму въ карты—вѣдь моряки любятъ поиграть въ азартныя игры на берегу!
Но Сережа молчалъ, и подозрѣнія снова назойливо закрадывались въ голову старика и терзали его.
Въ послѣдніе дни они не давали покоя. Куда дѣвалось его прежнее добродушіе и веселость? Какъ ни старался онъ скрыть отъ жены и дочери свои страданія, его скорбный, растерянный видъ выдавалъ его. Онъ сдѣлался молчаливъ и большую часть времени проводилъ у себя въ кабинетѣ.
Анна Васильевна съ тревогой спрашивала: „здоровъ ли онъ?“ и старикъ, чтобы отдѣлаться, сваливалъ свое дурное расположеніе на ревматизмъ. Чуткая Нита догадывалась, что поведеніе Сережи причиняетъ страданія отцу, чаще ласкалась къ старику, заглядывая къ нему въ кабинетъ, и чаще предлагала почитать вслухъ.
И старикъ нѣжно цѣловалъ ее и говорилъ:
— Спасибо, спасибо, Ниточка, не надо… Ревматизмъ подлецъ даетъ себя знать… Я полежу… А ты иди къ матери…
Однажды онъ возвратился домой совсѣмъ убитый. Онъ только-что вернулся изъ одного ресторана на Васильевскомъ островѣ, куда ходилъ читать англійскія газеты и выпить чашку кофе, и тамъ слышалъ разговоръ нѣсколькихъ молодыхъ моряковъ объ его сынѣ. Они его не бранили—о, нѣтъ!—напротивъ, съ одобреніями и завистью говорили, что онъ „ловкій ревизоръ,“ тысячъ десять привезъ изъ плаванія кромѣ вещей… Молодецъ Волынцевъ! Не зѣвалъ!
Точно оплеванный, вышелъ адмиралъ изъ ресторана, дошелъ домой и заперся въ кабинетѣ.
„Не можетъ быть… На Сережу клевещутъ!“—все еще не хотѣлъ вѣрить честнѣйшій старикъ и рѣшилъ, что надо переговорить съ сыномъ.
Онъ опровергнетъ всѣ эти мерзости!.. О, навѣрное!
И надежда смѣнялась отчаяніемъ, отчаяніе надеждой. Безграничная любовь къ Сережѣ ожесточенно боролась противъ очевидности.
Но болѣе терпѣть онъ не могъ. Надо же, наконецъ, узнать правду и не подозрѣвать напрасно сына.
И, однако, страхъ охватывалъ этого неустрашимаго моряка видавшаго на своемъ вѣку не мало опасностей, при мысли о подобномъ объясненіи съ сыномъ.
Думалъ-ли онъ, что ему придется имѣть такія объясненія?!
Въ этотъ день Сережа обѣдалъ дома. Веселый и довольный, онъ между прочимъ сообщилъ, что командиръ „Витязя“ назначается командиромъ броненосца „Побѣдный“ и что онъ зоветъ его къ себѣ ревизоромъ.
— И ты согласился?—съ какою-то тревогой въ голосѣ спросилъ старикъ.
— Разумѣется, папа!—отвѣтилъ Сережа.—Черезъ годъ „Побѣдный“ идетъ на два года въ Средиземное море!—прибавилъ онъ.
„И, значитъ, доходы будутъ большіе“,—невольно пронеслось въ головѣ старика.
Когда окончился обѣдъ, адмиралъ какъ-то смущенно проговорилъ:
— А ты зайди-ка ко мнѣ, въ кабинетъ, Сережа… Хочу тебѣ показать чертежи новаго англійскаго крейсера… интересные… Прелестный будетъ крейсеръ…
Нита испуганно взглянула на отца, и, замѣтивъ его смущеніе, поняла, что не о чертежахъ будетъ рѣчь. И ей стало страшно за отца.
— Присядь, Сережа… Видишь-ли… Ужъ ты извини, голубчикъ… Никакихъ чертежей нѣтъ… Я такъ, чтобы, понимаешь-ли… мать и сестра… Зачѣмъ имъ знать?.. А мнѣ нужно съ тобой поговорить… ты самъ поймешь, что очень нужно, и извинишь отца, что онъ… въ нѣкоторомъ родѣ…
Адмиралъ конфузился и говорилъ безсвязно, видимо не рѣшаясь объяснить сущности дѣла.
Сережа, напротивъ, былъ спокоенъ, и взглянувъ ясными, нѣсколько удивленными глазами на отца, сказалъ:
— Ты, папа, говори прямо… не стѣсняйся… О чемъ ты хочешь говорить со мной?
Этотъ самоувѣренный видъ и спокойный тонъ обрадовали старика, и онъ продолжалъ:
— Я, конечно, такъ и думалъ, что все это подлая ложь… Но меня все-таки, знаешь ли, мучило… Какъ смѣютъ про тебя говорить…
— Что-же про меня говорятъ, папа?
— Что будто ты былъ ловкимъ ревизоромъ и привезъ изъ плаванія десять тысячъ…
И адмиралъ даже засмѣялся.
По красивому, румяному лицу молодого лейтенанта разлилась краска. Но глаза его такъ же ясно и рѣшительно смотрѣли на отца, когда онъ проговорилъ:
— Это вѣрно, папа. Тысячъ восемь я привезъ!
Адмиралъ, казалось, не вѣрилъ своимъ ушамъ. Такъ просто и спокойно проговорилъ эти слова сынъ.
— Потому, что былъ ревизоромъ?—наконецъ спросилъ старикъ упавшимъ голосомъ.
— Да, папа. Я дѣлалъ то, что дѣлаютъ почти всѣ, и долженъ тебѣ сказать, что не вижу въ этомъ никакой подлости… Напрасно ты такъ близко принимаешь это къ сердцу, папа. Не возьми я своей части, все пошло бы одному капитану… Съ какой стати!.. И вѣдь эти восемь тысячъ, которыя мнѣ достались, собственно говоря, ни отъ кого не отняты… Никакихъ злоупотребленій мы не дѣлали ни съ углемъ, ни съ провизіей… Все покупали по справочнымъ цѣнамъ, которыя давали намъ консула… Но эти обычныя скидки десяти процентовъ со счетовъ, которыя практикуются вездѣ, что съ ними дѣлать?… Записывать ихъ на приходъ по книгамъ нельзя… Оставлять ихъ поставщикамъ, что ли? Это было бы совсѣмъ глупо… Ну, онѣ и дѣлятся между капитаномъ и ревизоромъ… И никто не видитъ въ этомъ ничего предосудительнаго…
— Но вѣдь это… воровство!.. Вѣдь эти скидки должны поступать въ казну… Или ты съ капитаномъ этого не понимаете?… Неужели не понимаете?.. О, Господи, какіе вы непонятливые!.. И ты, сынъ человѣка, который въ жизни никогда не пользовался никакими скидками, ты тоже не находишь ничего предосудительнаго…
— Ты, папа, извини, слишкомъ большой идеалистъ и требуешь отъ людей какого-то геройства и притомъ ни къ чему ненужнаго. А я смотрю на жизнь нѣсколько иначе… Я не…
— Вижу… Довольно… Мы другъ друга не понимаемъ,—перебилъ старикъ, и голосъ его звучалъ невыразимою грустью.—Теперь во флотѣ не понимаютъ даже, что предосудительно и что нѣтъ… И даже такіе молодые… То-то ты и отставки моей не одобряешь… Ты разсудителенъ не по лѣтамъ… И, вѣрно, карьеру сдѣлаешь… Иди… иди, Сережа… Намъ больше не о чемъ разговаривать!.. Не говори только объ этомъ сестрѣ… Она тоже не пойметъ тебя…
Сережа пожалъ плечами, словно бы удивленный этими ламентаціями старика, и вышелъ изъ кабинета, а Максимъ Ивановичъ какъ-то безпомощно опустилъ свою сѣдую голову.
Когда Нита принесла чай, Максимъ Ивановичъ попрежнему сидѣлъ за столомъ, скорбный и мрачный. Увидавъ дочь, онъ попробовалъ улыбнуться, но улыбка была печальная.
Нита молча обняла старика. Онъ крѣпко, крѣпко прижалъ ее къ своей груди, и слезы блестѣли на глазахъ стараго адмирала.
Примѣчанія править
- ↑ Ревизоръ, офицеръ, завѣдующій хозяйственной частью.