своею независимостью, принужденный выйти въ отставку уже контръ-адмираломъ вслѣдствіи того, что не поладилъ съ высшимъ морскимъ начальствомъ. Онъ, конечно, ничего не имѣлъ и скромно жилъ съ семьей на скромную пенсію.
Максимъ Ивановичъ принялся за газетный фельетонъ, чтеніе котораго онъ всегда откладывалъ до вечера. Утромъ адмиралъ прочитывалъ всѣ остальные отдѣлы и читалъ ихъ сплошь, отъ первой строки до послѣдней, начиная съ передовой статьи.
Это былъ одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ читателей, которые не пропускаютъ ни одного извѣстія, и не просто читаютъ, а, такъ сказать, священнодѣйствуютъ.
Максимъ Ивановичъ привыкъ къ своей газетѣ, но не вѣрилъ ей безусловно и частенько таки не соглашался съ ея мнѣніями. Прочитывая иногда въ передовой статьѣ о томъ, что „Россія не допуститъ“ того-то и того-то, и вникая въ смыслъ взмышленныхъ quasi-патріотическихъ фразъ, полныхъ безшабашнаго шовинизма, старый адмиралъ, пробывшій всю осаду Севастополя на одномъ изъ бастіоновъ и получившій за храбрость еще въ лейтенантскомъ чинѣ Георгіевскій крестъ, бѣлѣвшій въ петлицѣ его сюртука,—неодобрительно покачивалъ головой и, случалось, говорилъ вслухъ:
— Тоже пишетъ! Молода, во Саксоніи не была! Послать бы тебя, строкулиста, самого на войну!
Но особенно старика возмущало, когда газета, не жалѣя красокъ, восхваляла какого-нибудь вновь назначеннаго сановника.
И тогда его, обыкновенно добродушное, лицо выражало нескрываемое презрѣніе, и онъ приговаривалъ, обращаясь, повидимому, къ автору хвалебной статейки:
— И кто тебя льстеца за языкъ дергаетъ? Раненько, братъ, хвалишь… Не хорошо!..
За то, если Максиму Ивановичу статейка нравилась, и онъ находилъ мысли ея „правильными и благородными“,—онъ съ увлеченіемъ прочитывалъ вслухъ особенно понравившіяся ему выраженія и восклицалъ:
— Ай, да молодчага! Ловко!.. Такъ и надо писать, коли Богъ тебѣ талантъ далъ!..
И, случалось, писалъ въ редакцію газеты письмо, въ которомъ выражалъ благодарность неизвѣстному автору статьи за доставленное имъ удовольствіе.
