I. Гоголь-фольклорист
Когда в 1902 году появился в «Рус. богат.» мой этюд о Гоголе[1] и я высказал в нем свои соображения относительно того, что профессорство Гоголя вовсе не «позорный» эпизод его биографии[2], это многим показалось весьма парадоксальным.
Припоминаю, напр., разговоры с Пыпиным, который отнесся к моим стараниям очень скептически и сердито указывал на отзыв Тургенева[3] и на признания самого Гоголя[4].
Постепенно, однако же, основной довод, который меня заставил отвергнуть обычное отношение к неудачно сложившейся профессорской деятельности Гоголя, — сопоставления с другими профессорами того времени — оказывал свое действие. И уже Д. Н. Овсянико-Куликовский в специальной книге о Гоголе, оценивая мой этюд, между прочим говорит:
«С. А. Венгеров реабилитирует Гоголя-профессора, весьма убедительно показывая, что он по своим познаниям был не ниже многих, попадавших тогда на университетские кафедры, и что неудача его профессуры объясняется не его «неспособностью» и «невежеством», а тем, что он ставил себе слишком трудную, даже неисполнимую задачу».
В настоящее время есть возможность подкрепить мой тезис весьма ценными новыми доказательствами, определенно показывающими, что ученые притязания Гоголя всего менее были «хлестаковщиной». У Гоголя, несомненно, было органическое стремление к научным занятиям.
Эти новые доказательства даны в работах ученого хранителя Румянцевского музея Г. П. Георгиевского.
Совершенно независимо от моего этюда и, видимо, совсем незнакомый с ним, г. Георгиевский занялся вопросом о Гоголе-ученом случайно. Он, собственно, задался целью изучить необследованные еще окончательно рукописи Гоголя, хранящиеся в Румянцевском музее, и издать ненапечатанные Тихонравовым[5] гоголевские тексты. Ознакомившись с этим материалом, г. Георгиевский был поражен научною энергиею Гоголя в области фольклора и этнографии и интенсивною работою его над подготовлением лекций.
Результаты работ г. Георгиевского над рукописями Гоголя изданы Академиею наук в 2 книгах: «Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя. Выпуск второй» (СПб., 1908) и «Гоголевские тексты» (Выпуск третий той же серии «Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя», СПб., 1910).
Первая из сейчас названных книг посвящена «Песням, собранным Н. В. Гоголем»[6]. Она безусловно выдвигает Гоголя в первые ряды собирателей русского народного творчества. Конечно, в лучах великой славы Гоголя-писателя совершенно меркнут заслуги Гоголя-фольклориста. Да и фактически сборник не сыграл никакой роли, потому что в свое время не был издан и только теперь увидел свет. Но сейчас это нас и не должно занимать. Важно только подчеркнуть, что научные интересы Гоголя не были случайны ни в одной из тех областей знания, к которым он так или иначе причастен. Вопросы истории, географии, этнографии и фольклора волновали его с первых же проблесков его сознательного отношения к науке.
Уже с раннего отрочества Гоголь страстно интересовался народным творчеством и историею. Еще во время пребывания в Нежинском лицее Гоголь завел особую тетрадь «Книга всякой всячины»[7], и в ней мы находим первые записи народных песен. Позднее
«по выходе из Нежинской гимназии, Гоголь еще энергичнее принялся за собирание народных песен, по крайней мере в первые годы своей самостоятельной жизни, и достиг в этой области, судя по сохранившимся его записям народных песен, весьма заметных и даже крупных результатов. Эти занятия Гоголь даже предпочитал всем прочим и даже своему художественному творчеству».
Есть два пути фольклористских занятий.
Первый путь — непосредственное собирание народных песен и поверий.
Оно, собственно, еще не свидетельствует о научных наклонностях. Трудно, напр., усмотреть научный интерес в пушкинских записях, которые, по существу, были поисками за интересным художественным материалом: за интересными словечками, колоритными выражениями и т. д.
А затем есть еще путь систематического собирания, для которого требуется жилка кабинетного ученого.
Гоголь-фольклорист шел по обоим путям.
С одной стороны, у него, несомненно, была страсть самому собирать предания и песни. 23 дек. 1833 г. он писал Пушкину: «Я восхищаюсь заранее, когда воображу, как закипят труды мои в Киеве... А сколько соберу там преданий, поверий, песен и проч.».
Через несколько месяцев (12 марта 1834) он в том же стиле пишет Максимовичу:
«Весну и лето мы бы там (в Киеве) славно отдохнули, набрали материалов, а к осени бы и засели работать».
Относился Гоголь к собиранию сокровищ народного творчества с настоящею страстью:
«Я очень порадовался, услышав от вас о богатом присовокуплении песен и собрании Ходаковского» — писал он Максимовичу 9 ноября 1833 года. — «Как бы я желал теперь быть с вами и пересмотреть их вместе, при трепетной свече, между стенами, убитыми книгами и книжною пылью, с жадностью жида, считающего червонцы! Моя радость, жизнь моя, песни! Как я вас люблю! Что все черствые летописи, в которых я теперь роюсь, перед этими звонкими, живыми летописями!»
Составлялось со6рание Гоголя усилиями длинного ряда лет и самыми различными путями. Тут и собственные записи, и добываемые путем непрерывных просьб и приставаний записи родных (особенно тетушки Гоголя Екатерины Ивановны Косяровской), и песни, извлеченный из старинных сборников, и песни, полученные от других собирателей.
Для всего этого требовалась та энергия и та систематичность и непрерывность усилий, которые делают фольклориста деятелем науки.
Результаты получились блестящие.
Кроме огромного количества песен вообще, собрание Гоголя «включало в себя не менее 300 песен совсем особых, неизвестных другим собирателям».
В те времена крайней малочисленности интеллигентных людей, сколько-нибудь прикосновенных к литературе и науке, фольклористские занятия Гоголя не могли пройти незамеченными, хотя Гоголь ничего и не печатал из этой области. На него стали смотреть как на специалиста, и, когда вышел сборник песен Срезневского, сам министр народного просвещения Уваров, как это видно из письма Гоголя[8], в начале 1834 года «адресовался» к нему «с желанием видеть (его мнение) о них в «Журнале М. Н. просвещения», также как и о бывших до него изданиях».
Можно как угодно смотреть на Уварова. Не добром его поминает биография Пушкина, злым гением витает он и по истории Николаевской цензуры. Но никто не отрицает того, что Уваров был человек очень образованный, даже ученый, ревностно заботившейся о науке, когда она не шла в разрез с духом режима. И потому тот факт, что он «адресовался» для получения компетентной оценки именно к Гоголю, показывает, что у Гоголя в тот момент, когда начались переговоры о его профессорстве, было уже известное положение в научных сферах.
Статейка, написанная по просьбе Уварова, — «О малороссийских песнях» — очень невелика по объему и в ней, может быть, слишком много лиризма. Но в сжатости характеристик чувствуется отличнейшее знакомство с предметом. Взять хотя бы то, что́ Гоголь сказал о метрике малороссийских песен:
«Стихосложение малороссийское самое выгодное для песен: в нем соединяются вместе и размер, и тоника, и рифма. Падение звуков в них скоро, быстро; оттого строка никогда почти не бывает слишком длинна; если же это и случается, то цезура по середине, с звонкою рифмою, перерезывает ее. Чистые, протяжные ямбы редко попадаются; большею частью быстрые хореи, дактили, амфибрахии летят шибко, один за другим, прихотливо и вольно между собою, производят новые размеры и разнообразят их до чрезвычайности. Рифмы звучат и сшибаются одна с другою, как серебряные подковы танцующих. Верность и музыкальность уха — общая принадлежность их. Часто вся строка созвукивается с другою, не смотря, что иногда у обеих даже рифмы нет. Близость рифм изумительна. Часто строка два раза терпит цезуру и два раза рифмуется до замыкающей рифмы, которой сверх того дает ответ вторая строка, тоже два раза созвукнувшись на середине. Иногда встречается такая рифма, которую, по-видимому, нельзя назвать рифмою, но она так верна своим отголоском звуков, что нравится иногда более, нежели рифма, и никогда бы не пришла в голову поэту с пером в руке».
Немного тут строк, но какое сгущенное, богатое знанием дела содержание.
Гоголь с одинаковым жаром собирал и русские, и малороссийские песни, и это очень важно, конечно, для установления того, что им руководило отнюдь не желание отыскать интересные источники для художественных произведений. Если еще малороссийские песни могут давать колоритные тона для повестей из староказацкой жизни, то уже русские песни ни для «Ревизора», ни для «Мертвых душ» никакого художественного материала не давали.
Гоголевское собрание, изданное г. Георгиевским, уже по одному внешнему виду отводит Гоголю почетное место в литературе русского фольклора: это большой том в 400 стр. По объему гоголевский сборник один из самых значительных.
А между тем в него вошло далеко не всё, что Гоголь собрал. Так, напр., в состав малороссийского собрания «совсем не вошли те песни, которые Гоголь передал другим собирателям малорусских песен — Максимовичу, Метлинскому».
И Максимович, и Метлинский были профессора форменные, не «случайные», как Гоголь, а занимавшие кафедру в течении десятков лет. И всё же в их научном формуляре изданные ими сборники составляют славную страницу. Не откажем в этом и Гоголю.
II. Занятия по истории средних веков
Второй том изданных г. Георгиевским материалов, носит сборное заглавие «Гоголевские тексты».
Тут и варианты художественных произведений, и наброски религиозно-моральных статеек, вроде «О любви к Богу и самовоспитании», и своеобразнейшая молитва о том, чтобы ему удалось окончить вторую часть «Мертвых душ», и кое-что по фольклору и наконец материалы по истории и географии. Интересуясь в настоящей заметке только Гоголем как ученым, я остановлюсь лишь на последних.
Меньше всего сейчас нас должно заинтересовать то, что сохранилось от большой записной тетради в лист и самим Гоголем озаглавленной «Материал лекций». Правда, пред нами свидетельство того, как добросовестно Гоголь отнесся к своим профессорским обязанностям. Но доказательств тщательного подготовления к лекциям так много в изданных уже раньше Тихонравовым заметках Гоголя (см. выше, стр. 47 — 48), что заметки, напечатанные г. Георгиевским, ничего существенно нового в освещение научной деятельности Гоголя не вносят.
Можно только отметить, что Гоголь, несомненно, готовился не по русским источникам, а по иностранным. Сужу об этом по транскрипции названий фландрских городов. У нас искони утвердились немецкие названия — Гент, Брюгге. Антверпен. Гоголь же, под явным воздействием прочитанных им французских сочинений, пишет Ганд, Бруг, Анверс.
Конечно, только под влиянием французских историков могла сложиться у Гоголя такая фраза:
«Их деятельность и искусство во всех денежных оборотах им всегда доставляли принцев-покровителей».[9]
Это явный и крайне неудачный перевод французского prince. По-русски принц — второстепенный член царствующего дома. Французское же prince, подобно немецкому Fürst, следует переводить князь, понимая тут под «князем» государя.
Отметим еще круг тех исторических явлений, которые останавливали внимание Гоголя. В 1830-х гг. огромное большинство историков подходили к делу исключительно с внешней и анекдотической стороны. Походы, дипломатические переговоры, придворные интриги, личность государя и их приближенных — вот в чем видели тогда центральные проявления исторической жизни. Гоголя занимает совсем другое. Он в свои тетради, посвященные «материалам по средней истории», вписывает извлеченные из разных источников сведения о суевериях, о домашней жизни, «коммерции», положении и роли евреев, морской торговле, промышленности. И если мы примем во внимание, что и в малооцененных в свое время «Арабесках» Гоголь подходит к истории со стороны таких явлений, как архитектура, живопись, быт, религия, то мы должны будем признать, что отношение Гоголя к истории было очень углубленное и всего мене говорит о дилетантизме.
III. Интерес Гоголя к славянской и русской истории
Ярким показателем органического влечения Гоголя к историческому исследованию могут служить впервые напечатанные г. Георгиевским «Материалы по славянской и русской истории».
При обычном взгляде на научную деятельность Гоголя как на «комический» эпизод его жизни, на интерес его к средней истории можно смотреть как на нечто вынужденное.
Взялся человек за чтение лекций, надо же к ним подготовляться.
Но уже в занятиях славянской и русской историей не было и тени чего-нибудь принудительного. А между тем они были очень интенсивны.
Г. Георгиевский извлек из тетрадей Гоголя 74 заметки по самым разнообразным вопросам истории славян и древней Руси. Мне представляется, что это всё подготовительные работы к той истории Малороссии, которую Гоголь собирался написать.
К занятиям Гоголя малороссийскою историею давно уже перестали относиться как к своего рода хлестаковщине. Правда, залихватские уверения, что он вот-вот «дернет» историю Малороссии в 8 томах, и печатное заявление о том, что он почти подготовил к печати большое сочинение в нескольких томах по истории Малороссии[10], конечно, давали основания для весьма скептического и недоброго отношения. Никакой истории не воспоследовало, и остались одни пышные обещания.
Но подготовительные работы Гоголя были безусловно серьезны, Гоголь, несомненно, вполне был подготовлен для серьезной исторической работы. Я не последую за г. Каманиным, автором в общем весьма доказательного исследования «Научные и литературные произведения Гоголя по истории Малороссии» (Киев, 1892), который не на шутку верит тому, что Гоголь действительно написал несколькотомную историю Малороссии, да вот рукопись пропала в частых переездах. Серьезно спорить не стоит. Мы определенно знаем, что Гоголь не то что все законченные произведения свои, но даже эпизоды, сколько-нибудь законченные, читал друзьям. Можно ли серьезно сомневаться в том, что если бы у Гоголя было готово даже нечто вроде одного тома, то и то он поделился бы с Максимовичем и Погодиным? Гоголь переписывался с ними по отдельным вопросам истории, по отдельным гипотезам и второстепенным деталям — и вдруг скроет от них целый том!
Весьма возможно, что материалы, изданные г. Георгиевским, являются подготовительною работою для того, чтобы «дернуть» обширную историю Малороссии. Почти все выписки и заметки касаются южнорусских славян и Киевской Руси.
Сейчас, впрочем, для нас совсем и не важно точно установить, с каким намерением Гоголь собирал материалы, о которых мы ведем речь.
Если они относятся к затее написать историю Малороссии — пред нами новое блестящее доказательство серьезности этой затеи.
Если же это результат просто исторических занятий — значение их становится еще более крупным, как чрезвычайно яркого проявления весьма пристального изучения Гоголем истории, и притом изучения заправского — по первоисточникам.
Гоголь выписывает ряд цитат и из Константина Багрянородного, и из Маврикия, и из других византийских известий о славянах. Добыл ли он сам эти цитаты или откуда-нибудь заимствовал — сказать трудно. Но что совершенно точно можно установить — это превосходное знание русских летописей. Он их знает во всех редакциях, тогда изданных, и одно и тоже место цитирует в нескольких редакциях.
Как заправский исследователь, Гоголь был у себя дома не только в печатном материале, но пользовался и летописными списками, еще не изданными. По поводу «Выписок из Киевской летописи», составляющих наиболее научно самостоятельную часть гоголевских «Материалов», г. Георгиевский говорит:
«Сопоставление их с напечатанными летописями показывает, что оригинал их был не печатный. По-видимому, текст гоголевских «Выписок» весьма близко подходит к Хлебниковскому списку летописи. Однако, оригинал «Выписок» сокращеннее Хлебниковского списка».
Г. Георгиевский делает такое предположение:
«Не об этом ли оригинале Гоголь писал Пушкину 23 дек. 1833 года: «Порадуйтесь находке: я достал летопись без конца, без начала, об Украйне, писанную, по всем признакам, в конце XVII века»? («Гоголевские тексты», стр. 124).
Пред нами, таким образом, подчеркиваем еще раз, настоящий специалист, свободно и самостоятельно разбирающейся в своем научном материале.
Несомненно, самостоятелен Гоголь во всех вообще 74 заметках своих. Это или исторические размышления (о соотношении географических условий русской территории и исторических судеб её), или факты, по определенному плану подобранные. Получается, таким образом, ряд сводных заметок, соединяющих в одно массу данных, извлеченных из разных источников. Выводы этих сводных заметок вполне самостоятельны. Одна так и названа «Собственные результаты о славянах»[11] (Георгиевский, стр. 144).
А в других заметках в конце имеется заключительный абзац с надписанием: Выводы.
Выше, характеризуя подготовительные материалы для гоголевских лекций, я уже отметил, что, живя в эпоху преимущественного интереса к внешним факторам исторического процесса, Гоголь, напротив того, придавал наибольшее значение внутренним, менее эффектным явлениям жизни народов.
В занятиях по славянской и русской истории у Гоголя то же самое углубленное отношение. Его интересует появление городов и их устройство, интересуют пиры, обычаи, проявления набожности, брачные союзы, сословные отношения, доходы княжеские, юридический быт.
Правовыми отношениями Гоголь настолько интересуется, что почти целиком вносить в свои тетради и всю «Правду Ярославлю» и «Правду Изяслава». Вносит не в виде изложения, а в подлинном виде: «А аще не боудетъ кто мьстя: то м гривенъ за голову; аще боудетъ роусинъ, либо гридінъ, либо коупчина, либо ябетникъ, аще изъгои боудетъ, либо словенинъ: то м гривенъ положити за нь»[12] и т. д.
По поводу этих выписок нельзя не отметить той легкости и той охоты, с которою Гоголь извлекает длиннейшие выдержки из летописей и других древних памятников. Извлекает, как в сейчас приведенном образчике, в подлинной орфографии, что требует и много времени и пристального внимания. Из 65 страниц, занятых в книге г. Георгиевского «Материалами по славянской и русской истории», четверть — 17 страниц — занята выписками из Киевской летописи и «Правдами» Ярослава и Изяслава. Тут ярко сказывается метод работы и навыки настоящего специалиста.
IV. Географические труды Гоголя
О Гоголе-историке, удачном или неудачном — это уже другой вопрос — мы всё знаем.
О Гоголе-географе мы почти ничего не знаем.
Справедливо говорит г. Георгиевский во вступительной заметке к той части «Гоголевских текстов», где напечатаны «Материалы по географии России»:
«Материалы эти не только не оценены биографами Гоголя, но в полном своем виде остаются даже и не описанными и неотмеченными. По крайней мере из всех шести тетрадей с этими материалами в гоголевской литературе можно найти краткие упоминания только о двух, самых малых по объему тетрадях, содержащих этнографический очерк о калмыках и начальные сведения из описания путешествия Палласа. Остальные четыре объемистых тетради, как и самый факт собирания Гоголем материалов по географии России, остались неизвестными для его биографии, ограничивавшей всё свое внимание в этой области исключительно педагогическим вопросом о взглядах Гоголя на преподавание географии в средних учебных заведениях, по поводу статьи в «Арабесках» Мысли о географии. Между тем, и сохранившиеся тетради, и переписка Гоголя дают основание полагать, что он не ограничивался указанием слабых сторон в современном ему преподавании географии и заявлением пожеланий для его усовершенствования, но и пытался в своем собственном труде представить пример, а может быть и образец такой книги по географии России, которая удовлетворила бы требованиям, предъявленным им к книгам этого рода» (стр. 204).
Еще будучи учителем Патриотического института, Гоголь носился с мыслью издать обширное пособие по географии. 1 февраля 1833 года он писал Погодину: «Я вам пришлю или привезу чисто свое, которое подготовляю к печати. Это будет всеобщая история и всеобщая география в трех, если не в двух, томах, под названием «Земля и Люди». Из этого гораздо лучше вы узнаете некоторые мои мысли об этих науках».
Едва ли можно сомневаться в том, что «Земля и Люди» были одним только пышным замыслом. Самый план составления книги весьма странный: Гоголь как-то хотел его составить из «журнала» своих учениц, т. е., очевидно, из того, что ученицы записывали за ним на уроках. Конечно, ничего не вышло, и уже через 3 недели Гоголь разочарованно сообщает Погодину: «Журнала девиц я потому не посылал, что приводил его в порядок, и его-то, совершенно преобразивши, хотел я издать под именем «Земля и Люди», но я не знаю, отчего на меня нашла тоска... Корректурный листок выпал из рук моих, и я остановил печатание. Как-то не так теперь работается.... Черт побери такой труд мой, набросанный на бумаге, до другого, спокойнейшего времени».
Мне представляется несомненным, что «корректурный листок» «Земли и Людей», который выпал из рук автора, всецело относится к области того «гиперболизма», которого было так много не только в произведениях Гоголя, но и в том, что́ он о себе рассказывал. Еще 1 февраля он пишет о «подготовлении к печати» чего-то, для него и самого неясного, а 20 февр. уже готова корректура! Совершенно же очевидно, что «корректурный листок» «Земли и людей» надо присоединить к тем 8 томам «Истории Малороссии», которые Гоголь собирался «дернуть» в самом близком будущем.
Все эти чересчур решительные предвозвещения огромных сочинений были, однако, фантазиями на реальной почве. И если профессорство, исторические труды Гоголя, географические труды его, в общем, потерпели фиаско, то всё по одной и той же причине: у Гоголя слишком широкие были затеи.
О широте специально-географических затей Гоголя дает понятие уже и одно заглавие предполагавшегося труда, и коротенькая статейка в «Арабесках»: «Мысли о географии». Эти «мысли», правда, чрезмерно богаты чувством, и лиризм их кое-где просто переходить в довольно дешевую риторику. Но, в общем, представления Гоголя о географии, в изучение которой «должны ниспослать дань и естественная история, и физика, и статистика» настолько всеобъемлющи, что ни к каким практическим результатам географические работы его и привести не могли.
В 1830-х годах Гоголь почти забыл о географических работах. На очереди были история и литература. Но после выхода «Мертвых душ» Гоголь и историю, и литературу в своих мечтаниях и скорбях забрасывает и с большим интересом опять берется за географию. В письмах из заграницы то и дело попадаются поручения относительно присылки ему географических книг.
Высылают ему друзья и огромные карты России, такие, которых хватает «для покрытия двух ломберных столов». И подводя итоги многочисленным книгам, упоминаемым в письмах Гоголя, г. Георгиевский приходит к знаменательному выводу:
«Не подлежит сомнению, что Гоголю удалось собрать для себя все печатные труды по географии России» (стр. 206).
Труды как новые, так и старинные. Гоголь отлично был знаком с многотомными исследованиями и путешествиями по России Екатерининских времен Гмелина, Рычкова, Севергина, Палласа. Палласа, как мы сейчас увидим, он даже подробнейшим образом конспектировал.
Не довольствуясь печатными трудами, Гоголь «через своих корреспондентов собирал географические и этнографические сведения о знакомых им местностях». Так, напр., в конце июня 1849 г. Гоголь писал Марковичу: «составьте для меня маленький сельский календарь годовых работ, как они производятся у нас в Черниговской губернии по дням, т. е. с какого святого какая начинается работа, как она и с какими обрядами производится, какие существуют по этому поводу народные поговорки и замечания, обратившиеся в правила и руководства»[13].
И, наконец, Гоголь собирался совершить продолжительное путешествие по России, которое дало бы ему непосредственное знакомство с русскою действительностью.
На это путешествие он смотрел как на научную экспедицию, для которой «нужно сильно запастись предуготовительными сведениями затем, чтобы узнать, на какие предметы преимущественно следует обратить внимание; иначе, подобно посылаемым чиновникам и ревизорам, проедешь всю Россию и ничего не узнаешь. Перечитываю теперь (1849) все книги, сколько-нибудь знакомящие с нашей землей, — большею частью такие, которых теперь никто не читает. С грустью удостоверяюсь, что прежде, во время Екатерины, больше было дельных сочинений о России. Путешествия были предпринимаемы учеными смиренно с целью узнать точно Россию. Теперь всё щелкоперно. Нынешние путешественники, охотники до комфортов и трактиров, с больших дорог не сворачивают и стараются пролетать как можно скорее. При полном незнанье земли своей утвердилось у всех гордая уверенность, будто знают ее, а между тем какую бездну нужно прочесть для того только, чтобы узнать, как мало знаешь, и чтобы быть в состоянии путешествовать по России, как следует, смиренно, с желанием знать ее»[14].
В 1850 г. Гоголь, при посредстве шефа жандармов гр. А. Ф. Орлова, обратился к государю с просьбою дать ему «возможность в продолжение трех лет сделать три летние поездки во внутренность России». Тогда бы он «мог окончить ту необходимую и нужную у нас книгу, мысль о которой меня занимает с давних пор и за которую (дай только Бог сил мне исполнить, как хочется) многие отцы семейств скажут мне спасибо».
Чрезвычайно характерно для Гоголя, как для «писателя-гражданина» по преимуществу, который никогда и ни при каких условиях от гражданской скорби своей освободиться не может, что, даже испрашивая себе субсидию, он говорит только о нестроениях России. Официальный лозунг был: всё обстоит благополучно, процветаем безмерно под отеческим попечением, а у Гоголя: ни слова о благополучии и речь совсем о другом:
«Всем нам уже известно, сколько бедствий и беспорядков в Русской земле произошло от собственного нашего неведения земли своей, ибо едва ли не главною причиною всех нестроений и внутренних беспорядков есть неведение русскими собственной земли своей».
Для борьбы с этим незнанием «нужно живое, а не мертвое изображение России, та существенная, говорящая её география, начертанная сильным, живым слогом, которая поставила бы русского лицом к России.» «Такую книгу (мне всегда казалось) мог составить только такой писатель, который умеет схватывать верно и выставлять сильно и выпукло черты и свойства народа (курс. Гоголя), а всякую местность (курсив Гоголя) так ярко, чтоб она навсегда осталась в глазах, который, наконец, имел бы способность сосредоточивать сочинение в одно сложное целое так, чтобы вся земля от края до края со всей особенностью своих местностей, свойствами кряжей и грунтов, врезалась бы как живая в память».
Высказав еще несколько мыслей о том, как такая «живая» география России должна быть составлена, Гоголь говорит в заключение:
«Книга эта составляла давно предмет моих размышлений. Она зреет вместе с нынешним моим трудом (2 ч. «Мертвых душ») и, может быть, в одно время с ним будет готова».[15]
До появления материалов г. Георгиевского письмо к Орлову производило крайне неприятное впечатление какой-то совершенно ни на чем реальном необоснованной фикции. И в плане как будто ничего научного не было, — скорее речь шла о предприятии художественном, нежели научном, да и так обширен был план, что весь разговор о книге представлялся каким-то плохо придуманным предлогом для получения пособия.
Теперь, когда пред нами шесть огромных собственноручных тетрадей Гоголя, которые занимают около 250 печатных страниц, сомневаться не приходится.
Не знай мы грандиозных планов Гоголя относительно составления книги, которая вмещала бы в себе решительно все сведения о России, мы были бы крайне поражены предметом географических занятий Гоголя.
Так, «первые четыре тетради содержат сокращенное изложение Гоголем, собственноручно и переписанное им, известного многотомного описания «Путешествия по разным провинциям Российской Империи», составленной знаменитым естествоиспытателем П. С. Палласом».[16]
Весьма важно отметить, что это изложение Палласа имеется в двух редакциях.
«Первая тетрадь имеет заглавие «от Петербурга до Москвы». Она содержит первую редакцию переработки Гоголем труда Палласа, более подробно излагающую этот труд и заканчивающуюся описанием «Дороги от Оренбурга в Уфу через Башкирские зимовья».
«Вторая, третья и четвертая тетради имеют общее заглавие «Из Палласа. По дороге от Петербурга до Москвы» и содержат вторую редакцию переработки Гоголем труда Палласа, более сокращенную и обнимающую весь труд Палласа».
Итак, Гоголю не скучно было дважды конспектировать огромный труд Палласа!
С какою целью это делалось?
Ответ, как мне кажется, дает пятая тетрадь, которая содержит в себе этнографический очерк под названием «Калмыки»[17]. Содержание очерка представляет собою сокращенное изложение Гоголем некоторых частей книги «Подробные сведения о волжских калмыках, собранные на месте Н. Нефедьевым» СПб. 1834.
По-видимому, Гоголь задался поистине грандиозною целью конспектировать всё то ценное, что имелось по этнографии России, и пред нами начало какого-то исполинского фундамента.
Но для чего бы ни делались эти изложения и тщательнейшие конспекты, усилия были чрезвычайные, и должно обеими руками подписаться под заключительными словами предисловия г. Георгиевского к напечатанным им географическим записям Гоголя:
«Печатаемые материалы Гоголя по географии Россий способны убедить в необыкновенном трудолюбии его и в той огромной затрате времени и труда, которую он посвятил изучению и переложению «множества книг», вопреки заявлению биографии его о том, что у Гоголя не хватало будто бы терпения «перерыть множество иногда самых неинтересных книг» [18] (стр. 214).
В смысле каких-либо результатов географические труды Гоголя самые бесплодные в ряду его научны работ. Фольклористские увлечения Гоголя привели к богатейшему собранию народных песен. Университетские лекции дали несколько ярких исторических характеристик. Занятия малороссийской и русской историей богато отразились в «Тарасе Бульбе» и интересно сказались в начатых Гоголем исторических работах и набросках, основные идеи которых всегда так или иначе будут привлекать внимание историографии.
Географические же труды Гоголя, если не считать маленькой статейки о преподавании географии в «Арабесках», ничего не дали. Нельзя же считать научным результатом компиляцию Палласа и Нефедьева.
Но с другой стороны, ни в какой другой области научных занятий Гоголя не сказалась так ярко жилка кабинетного ученого, Bücherwurm’а[19], та характеристичная черта всякого научного деятеля по призванию, которую я бы назвал бенедиктинством.
Под бенедиктинством, вспоминая колоссальные фолианты, созданные вдохновенным трудолюбием западноевропейских бенедиктинцев, я разумею любовь или вернее страсть к научному труду как таковому, почти независимо от результатов, к которому он приводит. Научному работнику по призванию доставляет какое-то чисто физиологическое удовольствие самый процесс работы. Приятно делать выборки, переписывать интересные документы, приятно то, что называется «копаться» в своем материале, дышать «архивною пылью», перебирать библиографические пособия, самому набирать библиографию, собирать нужные книги, волноваться по поводу того, действительно ли «всё» узнано, прочитано, подобрано. Без такого увлечения самою механикою работы разве мыслимо собственноручно написать целый том в 250 стр. убористой печати, как это сделал Гоголь?
И вот, когда сведешь все черты бенедиктинства, столь ярко сказавшиеся и в огромном труде над сборником песен, и в усерднейшем подготовлении к лекциям, и в пространных выборках из летописей, и, наконец, в географических компиляциях, — то раз навсегда нужно совершенно отбросить абсолютно несправедливую легенду о научном дилетантизме Гоголя. Пусть он и неудачный историк, и еще более неудачный географ, но интерес и призвание к науке имели глубочайшие корни в его духовном существе.
И даже в самом художественном творчестве своем разве не был Гоголь настоящим бенедиктинцем по той тщательности, с которой — к ужасу позднейших редакторов его сочинений — он многократно переделывал и детали плана, и всякую фразу, и даже каждое слово? Ни один из прозаиков русских не работал так упорно и интенсивно над рукописями своими. Муки творчества терзали Гоголя — безусловно самого одаренного из мастеров русской прозы — больше кого бы то ни было другого, именно благодаря желанию его всестороннее всё сказать, всё обнять, всё осветить.
Литературный помазанник божьей милостью, он на царственном месте своем был «вечным работником»[20] в самом непосредственном смысле слова.
Гений и терпение, полет и усидчивость, стихийность и обдуманность, художественная интуиция и методичность ученого сливались в Гоголе в одно органическое целое.