В цирке (Куприн)/ПСС 1912 (ДО)

Въ циркѣ
авторъ Александръ Ивановичъ Купринъ (1870—1938)
Опубл.: 1902. Источникъ: Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912) т. 1. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912.

[201]
ВЪ ЦИРКѢ.
I.

Докторъ Луховицынъ, считавшійся постояннымъ врачомъ при циркѣ, велѣлъ Арбузову раздѣться. Несмотря на свой горбъ, а можетъ-быть, именно вслѣдствіе этого недостатка, докторъ питалъ къ цирковымъ зрѣлищамъ острую и нѣсколько смѣшную для человѣка его возраста любовь. Правда, къ его медицинской помощи прибѣгали въ циркѣ очень рѣдко, потому что въ этомъ мірѣ лѣчатъ ушибы, выводятъ изъ обморочнаго состоянія и вправляютъ вывихи своими собственными средствами, передающимися неизмѣнно изъ поколѣнія въ поколѣніе, вѣроятно, со временъ олимпійскихъ игръ. Это однако не мѣшало ему не пропускать ни одного вечерняго представленія, знать близко всѣхъ выдающихся наѣздниковъ, акробатовъ и жонглеровъ и щеголять въ разговорахъ словечками, выхваченными изъ лексикона цирковой арены и конюшни.

Но изъ всѣхъ людей, причастныхъ цирку, атлеты и профессіональные борцы вызывали у доктора Луховицына особенное восхищеніе, достигавшее размѣровъ настоящей страсти. Поэтому, когда Арбузовъ, освободившись отъ крахмаленной сорочки и снявъ вязаную фуфайку, которую обязательно носятъ всѣ цирковые, остался голымъ до пояса, маленькій докторъ отъ удовольствія даже потеръ ладонь о ладонь, обходя атлета со всѣхъ сторонъ и любуясь его огромнымъ, выхоленнымъ, блестящимъ, блѣдно-розовымъ тѣломъ, съ рѣзко выступающими буграми твердыхъ, какъ дерево, мускуловъ. [202]

— И чортъ же васъ возьми, какая силища! — говорилъ онъ, тиская изо всѣхъ силъ своими тонкими, цѣпкими пальцами поперемѣнно то одно, то другое плечо Арбузова. — Это ужъ что-то даже не человѣческое, а лошадиное, ей-Богу. На вашемъ тѣлѣ хоть сейчасъ лекцію по анатоміи читай — и атласа никакого не нужно. Ну-ка, дружокъ, согните-ка руку въ локтѣ.

Атлетъ вздохнулъ и, сонно покосившись на свою лѣвую руку, согнулъ ее, отчего выше сгиба подъ тонкой кожей, надувая и растягивая ее, выросъ и прокатился къ плечу большой и упругій шаръ, величиной съ дѣтскую голову. Въ то же время все обнаженное тѣло Арбузова отъ прикосновенія холодныхъ пальцевъ доктора вдругъ покрылось мелкими и жесткими пупырышками.

— Да, батенька, ужъ подлинно надѣлилъ васъ Господь, — продолжалъ восторгаться докторъ. — Видите эти вотъ шары? Они у насъ въ анатоміи называются бицепсами, т.-е. двухглавыми. А это — такъ называемые супинаторы и пронаторы. Поверните кулакъ, какъ будто вы отворяете ключомъ замо̀къ. Такъ, такъ, прекрасно. Видите, какъ они ходятъ? А это — слышите, я нащупываю на плечѣ? Это — дельтовидныя мышцы. Онѣ у васъ точно полковничьи эполеты. Ахъ, и сильный же вы человѣчина. Что̀, если вы кого-нибудь этакъ… нечаянно? А? Или, если съ вами этакъ… въ темномъ мѣстѣ встрѣтиться? А? Я думаю, не приведи Богъ! Хе-хе-хе! Ну-съ, итакъ, значитъ, мы жалуемся на плохой сонъ и на легкую общую слабость?

Атлетъ все время улыбался застѣнчиво и снисходительно. Хотя онъ уже давно привыкъ показываться полуобнаженнымъ передъ одѣтыми людьми, но въ присутствіи тщедушнаго доктора ему было неловко, почти стыдно, за свое большое, мускулистое, сильное тѣло.

— Боюсь, докторъ, не простудился ли, — сказалъ онъ [203]тонкимъ, слабымъ и немного сиплымъ голосомъ, совсѣмъ не идущимъ къ его массивной фигурѣ. — Главное дѣло — уборныя у насъ безобразныя, вездѣ дуетъ. Во время номера, сами знаете, вспотѣешь, а переодѣваться приходится на сквознякѣ. Такъ и прохватываетъ.

— Голова не болитъ? Не кашляете ли?

— Нѣтъ, кашлять не кашляю, а голова, — Арбузовъ потеръ ладонью низко остриженный затылокъ: — голова, правда, что-то не въ порядкѣ. Не болитъ, а такъ… будто тяжесть какая-то… И вотъ еще сплю плохо. Особенно сначала. Знаете, засыпаю-засыпаю, и вдругъ меня точно что-то подброситъ на кровати; точно, понимаете, я чего-то испугался. Даже сердце заколотится отъ испуга. И этакъ раза три-четыре: все просыпаюсь. А утромъ голова и вообще… кисло какъ-то себя чувствую.

— Кровь носомъ не идетъ ли?

— Бываетъ иногда, докторъ.

— Мн-да-съ. Такъ-съ… — значительно протянулъ Луховицынъ и, поднявъ брови, тотчасъ же опустилъ ихъ. — Должно-быть, много упражняетесь въ послѣднее время? Устаете?

— Много, докторъ. Вѣдь масленица теперь, такъ каждый день приходится съ тяжестями работать. А иногда, съ утренними представленіями, и по два раза въ день. Да еще черезъ день, кромѣ обыкновеннаго номера, приходится бороться… Конечно, устанешь немного…

— Такъ, такъ, такъ, — втягивая въ себя воздухъ и тряся головой, поддакивалъ докторъ. — А вотъ мы васъ сейчасъ послушаемъ. Раздвиньте руки въ стороны. Прекрасно. Дышите теперь. Спокойно, спокойно. Дышите… глубже… ровнѣй…

Маленькій докторъ, едва доставая до груди Арбузова, приложилъ къ ней стетоскопъ и сталъ выслушивать. Испуганно глядя доктору въ затылокъ, Арбузовъ шумно [204]вдыхалъ воздухъ и выпускалъ его изо рта, сдѣлавъ губы трубочкой, чтобы не дышать на ровный, глянцовитый проборъ докторскихъ волосъ.

Выслушавъ и выстукавъ паціента, докторъ присѣлъ на уголъ письменнаго стола, положивъ ногу на ногу и обхвативъ руками острыя колѣни. Его птичье, выдавшееся впередъ лицо, широкое въ скулахъ и острое къ подбородку, стало серьезнымъ, почти строгимъ. Подумавъ съ минуту, онъ заговорилъ, глядя мимо плеча Арбузова на шкапъ съ книгами:

— Опаснаго, дружочекъ, я у васъ ничего не нахожу, хотя эти перебои сердца и кровотеченіе изъ носа можно, пожалуй, считать деликатными предостереженіями съ того свѣта. Видите ли, у васъ есть нѣкоторая склонность къ гипертрофіи сердца. Гипертрофія сердца — это, какъ бы вамъ сказать, это такая болѣзнь, которой подвержены всѣ люди, занимающіеся усиленной мускульной работой: кузнецы, матросы, гимнасты и такъ далѣе. Стѣнки сердца у нихъ отъ постояннаго и чрезмѣрнаго напряженія необыкновенно расширяются, и получается то, что̀ мы въ медицинѣ называемъ «cor bovinum», т.-е. бычачье сердце. Такое сердце въ одинъ прекрасный день отказывается работать, съ нимъ дѣлается параличъ — и тогда — баста, представленіе окончено. Вы не безпокойтесь, вамъ до этого непріятнаго момента очень далеко, но на всякій случай посовѣтую: не пить кофе, крѣпкаго чаю, спиртныхъ напитковъ и прочихъ возбуждающихъ вещей. Понимаете? — спросилъ Луховицынъ, слегка барабаня пальцами по столу и исподлобья взглядывая на Арбузова.

— Понимаю, докторъ.

— И въ остальномъ рекомендуется такое же воздержаніе. Вы, конечно, понимаете, про что я говорю?

Атлетъ, который въ это время застегивалъ запонки у рубашки, покраснѣлъ и смущенно улыбнулся. [205]

— Понимаю… но вѣдь вы знаете, докторъ, что въ нашей профессіи и безъ того приходится быть умѣреннымъ. Да, по правдѣ, и думать-то объ этомъ некогда.

— И прекрасно, дружочекъ. Затѣмъ отдохните денекъ-другой, а то и больше, если можете. Вы сегодня, кажется, съ Реберомъ боретесь? Постарайтесь отложить борьбу на другой разъ. Нельзя? Ну, скажите, что нездоровится, и все тутъ. А я вамъ прямо запрещаю, слышите? Покажите-ка языкъ. Ну вотъ, и языкъ скверный. Вѣдь слабо себя чувствуете, дружочекъ? Э! Да говорите прямо. Я васъ все равно никому не выдамъ, такъ какого же чорта вы мнетесь! Попы и доктора за то и деньги берутъ, чтобы хранить чужіе секреты. Вѣдь совсѣмъ плохо? Да?

Арбузовъ признался, что и въ самомъ дѣлѣ чувствуетъ себя нехорошо. Временами находитъ слабость и точно лѣнь какая-то, аппетита нѣтъ, по вечерамъ знобитъ. Вотъ если бы докторъ прописалъ какихъ-нибудь капель?

— Нѣтъ, дружочекъ, какъ хотите, а бороться вамъ нельзя, — рѣшительно сказалъ докторъ, соскакивая со стола. — Я въ этомъ дѣлѣ, какъ вамъ извѣстно, не новичокъ, и всѣмъ борцамъ, которыхъ мнѣ приходилосъ знать, я всегда говорилъ одно: передъ состязаніемъ соблюдайте четыре правила: первое — наканунѣ нужно хорошо выспаться, второе — днемъ вкусно и питательно пообѣдать, но при этомъ — третье — выступать на борьбу съ пустымъ желудкомъ, и наконецъ четвертое — это уже психологія — ни на минуту не терять увѣренности въ побѣдѣ. Спрашивается, какъ же вы будете состязаться, если вы съ утра обрѣтаетесь въ такой мехлюзіи? Вы извините меня за нескромный вопросъ… я вѣдь человѣкъ свой… у васъ борьба не того?.. Не фиктивная? То-есть заранѣе не условлено, кто кого и въ какое состязаніе положитъ? [206]

— О, нѣтъ, докторъ, что̀ вы… Мы съ Реберомъ уже давно гонялись по всей Европѣ другъ за другомъ. Даже и залогъ настоящій, а не для приманки. И онъ и я внесли по сто рублей въ третьи руки.

— Все-таки я не вижу резона, почему нельзя отложить состязаніе на будущее время.

— Наоборотъ, докторъ, очень важные резоны. Да вы посудите сами. У насъ борьба состоитъ изъ трехъ состязаній. Положимъ, первое взялъ Реберъ, второе — я, третье, значитъ, остается рѣшающимъ. Но ужъ мы настолько хорошо узнали другъ друга, что можно безошибочно сказать, за кѣмъ будетъ третья борьба, и тогда — если я не увѣренъ въ своихъ силахъ — что̀ мнѣ мѣшаетъ заболѣть, или захромать и т. д. и взять свои деньги обратно? Тогда выходитъ, для чего же Реберъ боролся первые два раза? Для своего удовольствія? Вотъ на этотъ случай, докторъ, мы и заключаемъ между собой условіе, по которому тотъ, кто въ день рѣшительной борьбы окажется больнымъ, считается все равно проигравшимъ, и деньги его пропадаютъ.

— Да-съ, это дѣло скверное, — сказалъ докторъ и опять значительно поднялъ и опустилъ брови. — Ну, что же, дружочекъ, чортъ съ ними, съ этими ста рублями?

— Съ двумястами, докторъ, — поправилъ Арбузовъ: — по контракту съ дирекціей я плачу неустойку въ сто рублей, если откажусь въ самый день представленія, хотя бы по болѣзни, отъ работы.

— Ну, чортъ… ну, двѣсти! — разсердился докторъ. — Я бы на вашемъ мѣстѣ все равно отказался… Чортъ съ ними, пускай пропадаютъ, свое здоровье дороже. Да наконецъ, дружочекъ, вы и такъ рискуете потерять вашъ залогъ, если будете больной бороться съ такимъ опаснымъ противникомъ, какъ этотъ американецъ. [207]

Арбузовъ самоувѣренно мотнулъ головой, и его крупныя губы сложились въ презрительную усмѣшку.

— Э, пустяки, — уронилъ онъ пренебрежительно: — въ Реберѣ всего шесть пудовъ вѣсу, и онъ едва достаетъ мнѣ подъ подбородокъ. Увидите, что я его черезъ три минуты положу на обѣ лопатки. Я бы его бросилъ и во второй борьбѣ, если бы онъ не прижалъ меня къ барьеру. Собственно говоря, со стороны жюри было свинствомъ засчитать такую подлую борьбу. Даже публика, и та протестовала.

Докторъ улыбнулся чуть замѣтной лукавой улыбкой. Постоянно сталкиваясь съ цирковой жизнью, онъ уже давно изучилъ эту непоколебимую и хвастливую самоувѣренность всѣхъ профессіональныхъ борцовъ, атлетовъ и боксеровъ и ихъ наклонность сваливать свое пораженіе на какія-нибудь случайныя причины. Отпуская Арбузова, онъ прописалъ ему бромъ, который велѣлъ принять за часъ до состязанія, и, дружески похлопавъ атлета по широкой спинѣ, пожелалъ ему побѣды.

II.

Арбузовъ вышелъ на улицу. Быль послѣдній день масленой недѣли, которая въ этомъ году пришлась поздно. Холода еще не сдали, но въ воздухѣ уже слышался неопредѣленный, тонкій, радостно щекочущій грудь запахъ весны. По наѣзженному грязному снѣгу безшумно неслись, въ противоположныхъ направленіяхъ, двѣ вереницы саней и каретъ, и окрики кучеровъ раздавались съ особенно ясной и мягкой звучностью. На перекресткахъ продавали моченыя яблоки въ бѣлыхъ новыхъ ушатахъ, халву, похожую цвѣтомъ на уличный снѣгъ, и воздушные шары. Эти шары были видны издалека. Разноцвѣтными блестящими гроздьями они подымались и плавали [208]надъ головами прохожихъ, запрудившихъ чернымъ кипящимъ потокомъ тротуары, и въ ихъ движеніяхъ — то стремительныхъ, то лѣнивыхъ — было что-то весеннее и дѣтски-радостное.

У доктора Арбузовъ чувствовалъ себя почти здоровымъ, но на свѣжемъ воздухѣ имъ опять овладѣли томительныя ощущенія болѣзни. Голова казалась большой, отяжелѣвшей и точно пустой, и каждый шагъ отзывался въ ней непріятнымъ гуломъ. Въ пересохшемъ рту опять слышался вкусъ гари, въ глазахъ была тупая боль, какъ будто кто-то надавливалъ на нихъ снаружи пальцами, а когда Арбузовъ переводилъ глаза съ предмета на предметъ, то вмѣстѣ съ этимъ по снѣгу, по домамъ и по небу двигались два большія желтыя пятна.

У перекрестка на кругломъ столбѣ Арбузову кинулась въ глаза его собственная фамилія, напечатанная крупными буквами. Машинально онъ подошелъ къ столбу. Среди пестрыхъ афишъ, объявлявшихъ о праздничныхъ развлеченіяхъ, подъ обычной красной цирковой афишей былъ приклеенъ отдѣльный зеленый аншлагъ, и Арбузовъ равнодушно, точно во снѣ, прочиталъ его съ начала до конца.

ЦИРКЪ бр. ДЮВЕРНУА.
Сегодня состоится 3-я решительная борьба
ПО РИМСКО-ФРАНЦУЗСКИМЪ ПРАВИЛАМЪ
МЕЖДУ ИЗВѢСТНЫМЪ АМЕРИКАНСКИМЪ ЧЕМПІОНОМЪ
Г. ДЖОНОМЪ РЕБЕРОМЪ
и ЗНАМЕНИТЫМЪ РУССКИМЪ БОРЦОМЪ и ГЕРКУЛЕСОМЪ
Г. АРБУЗОВЫМЪ,
на призъ въ 100 руб. Подробности въ афишахъ.
[209]

У столба остановились двое мастеровыхъ, судя по запачканнымъ копотью лицамъ, слесарей, и одинъ изъ нихъ сталъ читать объявленіе о борьбѣ вслухъ, коверкая слова. Арбузовъ услышалъ свою фамилію, и она прозвучала для него блѣднымъ, оборваннымъ, чуждымъ, потерявшимъ всякій смыслъ звукомъ, какъ это бываетъ иногда, если долго повторяешь подъ-рядъ одно и то же слово. Мастеровые узнали атлета. Одинъ изъ нихъ толкнулъ товарища локтемъ и почтительно посторонился. Арбузовъ сердито отвернулся и, засунувъ руки въ карманы пальто, пошелъ дальше.

Въ циркѣ уже отошло дневное представленіе. Такъ какъ свѣтъ проникалъ на арену только черезъ стеклянное, заваленное снѣгомъ окно въ куполѣ, то въ полумракѣ циркъ казался огромнымъ, пустымъ и холоднымъ сараемъ.

Войдя съ улицы, Арбузовъ съ трудомъ различалъ стулья перваго ряда, бархатъ на барьерахъ и на канатахъ, отдѣляющихъ проходы, позолоту на бокахъ ложъ и бѣлые столбы съ прибитыми къ нимъ щитами, изображающими лошадиныя морды, клоунскія маски и какіе-то вензеля. Амфитеатръ и галлерея тонули въ темнотѣ. Вверху, подъ куполомъ, подтянутыя на блокахъ, холодно поблескивали сталью и никелемъ гимнастическія машины: лѣстницы, кольца, турники и трапеціи.

На аренѣ, припавъ къ полу, барахтались два человѣка. Арбузовъ долго всматривался въ нихъ, щуря глаза, пока не узналъ своего противника, американскаго борца, который, какъ и всегда по утрамъ, тренировался въ борьбѣ съ однимъ изъ своимъ помощниковъ, тоже американцемъ, Гарваномъ. На жаргонѣ профессіональныхъ атлетовъ такихъ помощниковъ называютъ «волками» или «собачками». Разъѣзжая по всѣмъ странамъ и городамъ вмѣстѣ съ знаменитымъ борцомъ, они помогаютъ ему въ ежедневной тренировкѣ, заботятся объ его гардеробѣ, если ему не [210]сопутствуетъ въ поѣздкѣ жена, растираютъ, послѣ обычной утренней ванны и холоднаго душа, жесткими рукавицами его мускулы и вообще оказываютъ ему множество мелкихъ услугъ, относящихся непосредственно къ его профессіи. Такъ какъ въ «волки» идутъ или молодые, неувѣренные въ себѣ атлеты, еще не овладѣвшіе разными секретами и не выработавшіе пріемовъ, или старые, но посредственные борцы, то они рѣдко одерживаютъ побѣды въ состязаніяхъ на призы. Но передъ матчемъ съ серьезнымъ борцомъ профессоръ непремѣнно сначала выпуститъ на него своихъ «собачекъ», чтобы, слѣдя за борьбой, уловить слабыя стороны и привычные промахи своего будущаго противника и оцѣнить его преимущества, которыхъ слѣдуетъ остерегаться. Реберъ уже спускалъ на Арбузова одного изъ своихъ помощниковъ — англичанина Симпсона, второстепеннаго борца, сырого и неповоротливаго, но извѣстнаго среди атлетовъ чудовищной силой грифа, т.-е. кистей и пальцевъ рукъ. Борьба велась безъ приза, по просьбѣ дирекціи, и Арбузовъ два раза бросалъ англичанина, почти шутя, рѣдкими и эффектными трюками, которые онъ не рискнулъ бы употребить въ состязаніи съ мало-мальски опаснымъ борцомъ. Реберъ уже тогда отмѣтилъ про себя главные недостатки и преимущества Арбузова: тяжелый вѣсъ и большой ростъ, при страшной мускульной силѣ рукъ и ногъ, смѣлость и рѣшительность въ пріемахъ, а также пластическую красоту движеній, всегда подкупающую симпатіи публики, но въ то же время сравнительно слабыя кисти рукъ и шею, короткое дыханіе и чрезмѣрную горячность. И онъ тогда же рѣшилъ, что съ такимъ противникомъ надо держаться системы обороны, обезсиливая и разгорячая его до тѣхъ поръ, пока онъ не выдохнется; избѣгать охватовъ спереди и сзади, отъ которыхъ трудно будетъ защищаться, и главное — сумѣть выдержать первые [211]натиски, въ которыхъ этотъ русскій дикарь проявляетъ дѣйствительно чудовищную силу и энергію. Такой системы Реберъ и держался въ первыхъ двухъ состязаніяхъ, изъ которыхъ одно осталось за Арбузовымъ, а другое за нимъ.

Привыкнувъ къ полусвѣту, Арбузовъ явственно различилъ обоихъ атлетовъ. Они были въ сѣрыхъ фуфайкахъ, оставлявшихъ руки голыми, въ широкихъ кожаныхъ поясахъ и въ панталонахъ, прихваченныхъ у щиколотокъ ремнями. Реберъ находился въ одномъ изъ самыхъ трудныхъ и важныхъ для борьбы положеній, которое называется «мостомъ». Лежа на землѣ, лицомъ вверхъ, и касаясь ея затылкомъ съ одной стороны, а пятками — съ другой, круто выгнувъ спину и поддерживая равновѣсіе руками, которыя глубоко ушли въ тырсу[1], онъ изображалъ такимъ образомъ изъ своего тѣла живую упругую арку, между тѣмъ какъ Гарванъ, навалившись сверху на выпяченный животъ и грудь профессора, напрягалъ всѣ силы, чтобы выпрямить эту выгнувшуюся массу мускуловъ, опрокинуть ее, прижать къ землѣ.

Каждый разъ, когда Гарванъ дѣлалъ новый толчокъ, оба борца съ напряженіемъ кряхтѣли и съ усиліемъ, огромными вздохами, переводили дыханіе. Большіе, тяжелые, со страшными выпучившимися мускулами голыхъ рукъ и точно застывшіе на полу арены въ причудливыхъ позахъ, они напоминали при невѣрномъ полусвѣтѣ, разлитомъ въ пустомъ циркѣ, двухъ чудовищныхъ краббовъ, оплетшихъ другъ друга клешнями.

Такъ какъ между атлетами существуетъ своеобразная этика, въ силу которой считается предосудительнымъ глядѣть на упражненія своего противника, то Арбузовъ, [212]огибая барьеръ и дѣлая видъ, что не замѣчаетъ борцовъ, прошелъ къ выходу, ведущему въ уборныя. Въ то время, когда онъ отодвигалъ массивную красную занавѣсь, отдѣляющую манежъ отъ коридоровъ, кто-то отодвинулъ ее съ другой стороны, и Арбузовъ увидѣлъ передъ собой, подъ блестящимъ, сдвинутымъ на бокъ цилиндромъ — черные усы и смѣющіеся черные глаза своего большого пріятеля, акробата Антоніо Батисто.

— Bone giorne, mon cher monsieur Arbusoffff! — воскликнулъ нараспѣвъ акробатъ, сверкая бѣлыми, прекрасными зубами и широко разводя руки, точно желая обнять Арбузова. — Я только чичасъ окончилъ мой répetition. Allons donc prendre quelque chose. Пойдемъ что-нибудь себѣ немножко взять? Одинъ рюмокъ коньякъ? О-о, только не сломай мнѣ руку. Пойдемъ на буфетъ.

Этого акробата любили въ циркѣ всѣ, начиная съ директора и кончая конюхами. Артистъ онъ былъ исключительный и всесторонній: одинаково хорошо жонглировалъ, работалъ на трапеціи и на турникѣ, подготовлялъ лошадей высшей школы, ставилъ пантомимы и, главное, былъ неистощимъ въ изобрѣтеніи новыхъ «номеровъ», что особенно цѣнится въ цирковомъ мірѣ, гдѣ искусство, по самымъ своимъ свойствамъ, почти не двигается впередъ, оставаясь и теперь чуть ли не въ такомъ же видѣ, въ какомъ оно было при римскихъ цезаряхъ.

Все въ немъ нравилось Арбузову: веселый характеръ, щедрость, утонченная деликатность, выдающаяся даже въ средѣ цирковыхъ артистовъ, которые внѣ манежа — допускающаго по традиціи нѣкоторую жестокость въ обращеніи — отличаются обыкновенно джентльменской вѣжливостью. Несмотря на свою молодость, онъ успѣлъ объѣхать всѣ большіе города Европы и во всѣхъ труппахъ считался наиболѣе желательнымъ и популярнымъ товарищемъ. Онъ владѣлъ одинаково плохо всѣми [213]европейскими языками и въ разговорѣ постоянно перемѣшивалъ ихъ, коверкая слова, можетъ-быть, нѣсколько умышленно, потому что въ каждомъ акробатѣ всегда сидитъ немного клоуна.

— Не знаете ли, гдѣ директоръ? — спросилъ Арбузовъ.

— Il est à l’écurie. Онъ ходилъ на конюшенъ, смотрѣлъ одинъ больной лошадь. Mais allons donc. Пойдемъ немножка. Я очень имѣю радъ васъ видѣть. Мой голюбушка? — вдругъ вопросительно сказалъ Антоніо, смѣясь самъ надъ своимъ произношеніемъ и продѣвая руку подъ локоть Арбузова. — Карашо, будьте здоровы, самоваръ, извочѝкъ, — скороговоркой добавилъ онъ, видя, что атлетъ улыбнулся.

У буфета они выпили по рюмкѣ коньяку и пожевали кусочки лимона, обмокнутаго въ сахаръ. Арбузовъ почувствовалъ, что послѣ вина у него въ животѣ стало сначала холодно, а потомъ тепло и пріятно. Но тотчасъ же у него закружилась голова, а по всему тѣлу разлилась какая-то сонная слабость.

— Oh, sans doute, — вы будетъ имѣть une victoire, — одна побѣда, — говорилъ Антоніо, быстро вертя между пальцевъ лѣвой руки палку и блестя изъ-подъ черныхъ усовъ бѣлыми, ровными, крупными зубами. — Вы такой brave homme, такой прекрасный и сильный борецъ. Я зналъ одинъ замѣчательный борецъ — онъ назывался Карлъ Абсъ… да, Карлъ Абсъ. И онъ теперь уже ist gestorben… онъ есть умеръ. О, хотя онъ былъ нѣмецъ, но онъ былъ великій профессоръ! И онъ однажды сказалъ: французскій борьба есть одна пустячокъ. И хорошій борецъ, ein guter Kämpfer, долженъ имѣть очень, очень мало: всего только сильный шея, какъ у одинъ буйволъ, весьма крѣпкій спина, какъ у носильщикъ, длинная рука съ твердымъ мускулъ und ein [214]gewaltiger Griff… Какъ это называется по-русску? (Антоніо нѣсколько разъ сжалъ и разжалъ передъ своимъ лицомъ пальцы правой руки). О! Очень сильный пальцы. Et puis, тоже необходимо имѣть устойчивый нога, какъ у одинъ монументъ, и, конечно, самый большой… какъ это?.. самый большой тяжесть въ корпусъ. Если еще взять здоровый сердца, les poumons… какъ это по-русску?.. легкія, точно у лошадь, потомъ еще немножко кладнокровіе и немножко смѣлость, и еще немножко savoir les rêgles de la lutte, знать всѣ правила борьба, то консѣ консовъ вотъ и всѣ пустячки, которые нуженъ для одинъ хорошій борецъ! Ха-ха-ха!

Засмѣявшись своей шуткѣ, Антоніо нѣжно схватилъ Арбузова поверхъ пальто подъ мышками, точно хотѣлъ его пощекотать, и тотчасъ же лицо его сдѣлалось серьезнымъ. Въ этомъ красивомъ, загорѣломъ и подвижномъ лицѣ была одна удивительная особенность: переставая смѣяться, оно принимало суровый и сумрачный, почти трагическій характеръ, и эта смѣна выраженій наступала такъ быстро и такъ неожиданно, что казалось, будто у Антоніо два лица, — одно смѣющееся, другое серьезное, — и что онъ непонятнымъ образомъ замѣняетъ одно другимъ, по своему желанію.

— Конечно, Реберъ есть опасный соперникъ… У нихъ въ Америкѣ борются comme les bouchers, какъ мьяснѝки. Я видѣлъ борьба въ Чикаго и въ Нью-Іоркѣ… Пфуй, какая гадость!

Со своими быстрыми итальянскими жестами, поясняющими рѣчь, Антоніо сталъ подробно и занимательно разсказывать объ американскихъ борцахъ. У нихъ считаются дозволенными всѣ тѣ жестокіе и опасные трюки, которые безусловно запрещено употреблять на европейскихъ аренахъ. Тамъ борцы давятъ другъ друга за горло, зажимаютъ противнику ротъ и носъ, охватывая его голову [215]страшнымъ пріемомъ, называемымъ желѣзнымъ ошейникомъ — collier de fer, лишаютъ его сознанія искуснымъ нажатіемъ на сонныя артеріи. Тамъ передаются отъ учителей къ ученикамъ, составляя непроницаемую профессіональную тайну, ужасные секретные пріемы, дѣйствіе которыхъ не всегда бываетъ ясно даже для врачей. Обладая знаніемъ такихъ пріемовъ, можно, напримѣръ, легкимъ и какъ будто нечаяннымъ ударомъ по triceps’у вызвать минутный параличъ въ рукѣ у противника, или незамѣтнымъ ни для кого движеніемъ причинить ему такую нестерпимую боль, которая заставитъ его забыть о всякой осторожности. Тотъ же Реберъ привлекался недавно къ суду за то, что въ Лодзи, во время состязанія съ извѣстнымъ польскимъ атлетомъ Владиславскимъ, онъ, захвативъ его руку черезъ свое плечо пріемомъ tour de bras, сталъ ее выгибать, несмотря на протесты публики и самого Владиславскаго, въ сторону, противоположную естественному сгибу, и выгибалъ до тѣхъ поръ, пока не разорвалъ ему сухожилій, связывающихъ плечо съ предплечьемъ. У американцевъ нѣтъ никакого артистическаго самолюбія, и они борются, имѣя въ виду только одинъ денежный призъ. Завѣтная цѣль американскаго атлета — скопить свои 50.000 долларовъ, тотчасъ же послѣ этого разжирѣть, опуститься и открыть гдѣ-нибудь въ Санъ-Франциско кабачокъ, въ которомъ потихоньку отъ полиціи процвѣтаютъ травля крысъ и самые жестокіе виды американскаго бокса.

Все это, не исключая лодзинскаго скандала, было давно извѣстно Арбузову, и его больше занимало не то, что̀ разсказывалъ Антоніо, а свои собственныя, странныя и болезненныя ощущенія, къ которымъ онъ съ удивленіемъ прислушивался. Иногда ему казалось, что лицо Антоніо придвигается совсѣмъ вплотную къ его лицу, и каждое слово звучитъ такъ громко и рѣзко, что даже отдается [216]смутнымъ гуломъ въ его головѣ, но минуту спустя Антоніо начиналъ отодвигаться, уходилъ все дальше и дальше, пока его лицо не становилось мутнымъ и до смѣшного маленькимъ, и тогда его голосъ раздавался тихо и сдавленно, какъ будто бы онъ говорилъ съ Арбузовымъ по телефону или черезъ нѣсколько комнатъ. И всего удивительнѣе было то, что перемѣна этихъ впечатлѣній зависѣла отъ самого Арбузова и происходила отъ того, поддавался ли онъ пріятной, лѣнивой и дремотной истомѣ, овладѣвавшей имъ, или стряхивалъ ее съ себя усиліемъ воли.

— О, я не сомнѣваюсь, что вы будете его бросать, mon cher Arbusoff, мой дюшенька, мой голюпшикъ, — говорилъ Антоніо, смѣясь и коверкая русскія ласкательныя имена. — Реберъ c’est un animal, un accapareur. Онъ есть ремесленникъ, какъ бываетъ одинъ водовозъ, одинъ сапожникъ, одинъ… un tailleur, который шить панталонъ. Онъ не имѣетъ себѣ вотъ тутъ… dans le coeur… ничего, никакой чувство и никакой tempérament. Онъ есть одинъ большой грубый мьясникъ, а вы есть настоящій артистъ. Вы есть кудожникъ, и я всегда имѣю удовольствіе на васъ смотрѣть.

Въ буфетъ быстро вошелъ директоръ, маленькій, толстый и тонконогій человѣкъ, съ поднятыми вверхъ плечами, безъ шеи, въ цилиндрѣ и распахнутой шубѣ, очень похожій своимъ круглымъ бульдожьимъ лицомъ, толстыми усами и жесткимъ выраженіемъ бровей и глазъ на портретъ Бисмарка. Антоніо и Арбузовъ слегка притронулись къ шляпамъ. Директоръ отвѣтилъ тѣмъ же и тотчасъ же, точно онъ долго воздерживался и ждалъ только случая, принялся ругать разсердившаго его конюха.

— Мужикъ, русская каналья… напоилъ потную лошадь, чортъ его побирай!.. Я буду ходить на мировой судья, и онъ будетъ мнѣ присудить триста рублей штрафъ [217]съ этого мерзавца. Я… чортъ его побирай!.. Я пойду и буду ему разбивать морду, я его буду стегать съ моимъ Reitpeitsch!

Точно ухватившись за эту мысль, онъ быстро повернулся и, сѣменя тонкими, слабыми ногами, побѣжалъ въ конюшню. Арбузовъ нагналъ его у дверей.

— Господинъ директоръ…

Директоръ круто остановился и съ тѣмъ же недовольнымъ лицомъ выжидательно засунулъ руки въ карманы шубы.

Арбузовъ сталъ просить его отложить сегодняшнюю борьбу на день или на два. Если директору угодно, онъ, Арбузовъ, дастъ за это внѣ заключенныхъ условій два или даже три вечернихъ упражненій съ гирями. Вмѣстѣ съ тѣмъ не возьметъ ли на себя г. директоръ трудъ переговорить съ Реберомъ относительно перемѣны дня состязанія.

Директоръ слушалъ атлета, повернувшись къ нему въ полъ-оборота и глядя мимо его головы въ окно. Убѣдившись, что Арбузовъ кончилъ, онъ перевелъ на него свои жесткіе глаза, съ нависшими подъ ними землистыми мѣшками, и отрѣзалъ коротко и внушительно:

— Сто рублей неустойки.

— Господинъ директоръ…

— Я, чортъ побирай, самъ знаю, что я есть господинъ директоръ, — перебилъ онъ, закипая. — Устраивайтесь съ Реберомъ сами, это не мое дѣло. Мое дѣло — контрактъ, ваше дѣло — неустойка.

Онъ рѣзко повернулся спиной къ Арбузову и пошелъ, часто перебирая присѣдающими ногами, къ дверямъ, но передъ ними вдругъ остановился, обернулся и внезапно, затрясшись отъ злости, съ прыгающими дряблыми щеками, съ побагровѣвшимъ лицомъ, раздувшейся шеей и выкатившимися глазами, закричалъ, задыхаясь: [218]

— Чортъ побирай! У меня подыхаетъ Фатиница, первая лошадь парфорсной ѣзды!.. Русскій конюхъ, сволочь, свинья, русская обезьяна опоилъ самую лучшую лошадь, а вы позволяете просить разныя глупости. Чортъ побирай! Сегодня послѣдній день этой идіотской русской масленицы, и у меня не хватаетъ даже приставной стулья, и публикумъ будетъ мнѣ дѣлать ein grosser Scandal, если я отмѣню борьбу. Чортъ побирай! У меня потребуютъ назадъ деньги и разломать мой циркъ на маленькіе кусочки! Schwamm drüber! Я не хочу слушать глупости, я ничего не слышалъ и ничего не знаю!

И онъ выскочилъ изъ буфета, захлопнувъ за собой тяжелую дверь съ такой силой, что рюмки на стойкѣ отозвались тонкимъ, дребезжащимъ звономъ.

III.

Простившись съ Антоніо, Арбузовъ пошелъ домой. Надо было до борьбы пообѣдать и постараться выспаться, чтобы хоть немного освѣжить голову. Но опять, выйдя на улицу, онъ почувствовалъ себя больнымъ. Уличный шумъ и суета происходили гдѣ-то далеко-далеко отъ него и казались ему такими посторонними, ненастоящими, точно онъ разсматривалъ пеструю движущуюся картину. Переходя черезъ улицы, онъ испытывалъ острую боязнь, что на него налетятъ сзади лошади и собьютъ съ ногъ.

Онъ жилъ недалеко отъ цирка въ меблированныхъ комнатахъ. Еще на лѣстницѣ онъ услышалъ запахъ, который всегда стоялъ въ коридорахъ, — запахъ кухни, керосиноваго чада и мышей. Пробираясь ощупью темнымъ коридоромъ въ свой номеръ, Арбузовъ все ждалъ, что онъ вотъ-вотъ наткнется впотьмахъ на какое-нибудь препятствіе, и къ этому чувству напряженнаго ожиданія невольно и мучительно примѣшивалось чувство [219]тоски, потерянности, страха и сознанія своего одиночества.

Ѣсть ему не хотелось, но когда снизу, изъ столовой «Эврика», принесли обѣдъ, онъ принудилъ себя съѣсть нѣсколько ложекъ краснаго борща, отдававшаго грязной кухонной тряпкой, и половину блѣдной волокнистой котлеты съ морковнымъ соусомъ. Послѣ обѣда ему захотѣлось пить. Онъ послалъ мальчишку за квасомъ и легъ на кровать.

И тотчасъ же ему показалось, что кровать тихо заколыхалась и поплыла подъ нимъ, точно лодка, а стѣны и потолокъ медленно поползли въ противоположную сторону. Но въ этомъ ощущеніи не было ничего страшнаго или непріятнаго; наоборотъ, вмѣстѣ съ нимъ въ тѣло вступала все сильнѣе усталая, лѣнивая, теплая истома. Закоптѣлый потолокъ, изборожденный, точно жилами, тонкими извилистыми трещинами, то уходилъ далеко вверхъ, то надвигался совсѣмъ близко, и въ его колебаніяхъ была разслабляющая дремотная плавность.

Гдѣ-то за стѣной гремѣли чашками, по коридору безпрерывно сновали торопливые, заглушаемые половикомъ, шаги, въ окно широко и неясно несся уличный гулъ. Всѣ эти звуки долго цѣплялись, перегоняли другъ друга, спутывались и вдругъ, слившись на нѣсколько мгновеній, выстраивались въ чудесную мелодію, такую полную, неожиданную и красивую, что отъ нея становилось щекотно въ груди и хотѣлось смѣяться.

Приподнявшись на кровати, чтобы напиться, атлетъ оглядѣлъ свою комнату. Въ густомъ лиловомъ сумракѣ зимняго вечера вся мебель представилась ему совсѣмъ не такой, какой онъ ее привыкъ до сихъ поръ видѣть: на ней лежало странное, загадочное, живое выраженіе. И низенькій, приземистый, серьезный комодъ, и высокій узкій шкапъ, съ его дѣловитой, но черствой и [220]насмѣшливой наружностью, и добродушный круглый столъ, и нарядное, кокетливое зеркало — всѣ они сквозь лѣнивую и томную дремоту зорко, выжидательно и угрожающе стерегли Арбузова.

«Значитъ, у меня лихорадка», — подумалъ Арбузовъ и повторилъ вслухъ: — У меня лихорадка, — и его голосъ отозвался въ его ушахъ откуда-то издалека слабымъ, пустымъ и равнодушнымъ звукомъ.

Подъ колыханіе кровати, съ пріятной сонной рѣзью въ глазахъ, Арбузовъ забылся въ прерывистомъ, тревожномъ, лихорадочномъ бредѣ. Но въ бреду, какъ и наяву, онъ испытывалъ такую же чередующуюся смѣну впечатлѣній. То ему казалось, что онъ ворочаетъ со страшными усиліями и громоздитъ одна на другую гранитныя глыбы съ отполированными боками, гладкими и твердыми наощупь, но въ то же время мягко, какъ вата, поддающимися подъ его руками. Потомъ эти глыбы рушились и катились внизъ, а вмѣсто нихъ оставалось что-то ровное, зыбкое, зловѣще-спокойное; имени ему не было, но оно одинаково походило и на гладкую поверхность озера, и на тонкую проволоку, которая, безконечно вытягиваясь, жужжитъ однообразно, утомительно и сонно. Но исчезала проволока, и опять Арбузовъ воздвигалъ громадныя глыбы, и опять онѣ рушились съ громомъ, и опять оставалась во всемъ мірѣ одна только зловѣщая, тоскливая проволока. Въ то же время Арбузовъ не переставалъ видѣть потолокъ съ трещинами и слышать странно переплетающіеся звуки, но все это принадлежало къ чужому, стерегущему, враждебному міру, жалкому и неинтересному по сравненію съ тѣми грезами, въ которыхъ онъ жилъ.

Было уже совсѣмъ темно, когда Арбузовъ вдругъ вскочилъ и сѣлъ на кровати, охваченный чувствомъ дикаго ужаса и нестерпимой физической тоски, которая [221]начиналась отъ сердца, переставшаго биться, наполняла всю грудь, подымалась до горла и сжимала его. Легкимъ не хватало воздуху, что-то изнутри мѣшало ему войти. Арбузовъ судорожно раскрывалъ ротъ, стараясь вздохнуть, но не умѣлъ, не могъ этого сдѣлать и задыхался. Эти страшныя ощущенія продолжались всего три-четыре секунды, но атлету казалось, что припадокъ начался много лѣтъ тому назадъ, и что онъ успѣлъ состариться за это время. «Смерть идетъ!» — мелькнуло у него въ головѣ, но въ тотъ же моментъ чья-то невидимая рука тронула остановившееся сердце, какъ трогаютъ остановившійся маятникъ, и оно, сдѣлавъ бѣшеный толчокъ, готовый разбить грудь, забилось пугливо, жадно и безтолково. Вмѣстѣ съ тѣмъ жаркія волны крови бросились Арбузову въ лицо, въ руки и въ ноги и покрыли все его тѣло испариной.

Въ отворенную дверь просунулась большая стриженая голова, съ тонкими, оттопыренными, какъ крылья у летучей мыши, ушами. Это пришелъ Гришутка, мальчишка, помощникъ коридорнаго, справиться о чаѣ. Изъ-за его спины весело и ободряюще скользнулъ въ номеръ свѣтъ отъ лампы, зажженной въ коридорѣ.

— Прикажете самоварчикъ, Никитъ Іонычъ?

Арбузовъ хорошо слышалъ эти слова, и они ясно отпечатлѣлись въ его памяти, но онъ никакъ не могъ заставить себя понять, что они значатъ. Мысль его въ это время усиленно работала, стараясь уловить какое-то необыкновенное, рѣдкое и очень важное слово, которое онъ слышалъ во снѣ передъ тѣмъ, какъ вскочить въ припадкѣ.

— Никитъ Іонычъ, подавать, что ли, самоваръ-то? Седьмой часъ.

— Постой, Гришутка, постой, сейчасъ, — отозвался Арбузовъ, попрежнему слыша и не понимая мальчишки, [222]и вдругъ поймалъ забытое слово: «Бумерангъ». Бумерангъ — это такая изогнутая, смѣшная деревяжка, которую въ циркѣ на Монмартрѣ бросали какіе-то черные дикари, маленькіе, голые, ловкіе и мускулистые человѣчки. И тотчасъ же, точно освободившись отъ путъ, вниманіе Арбузова перенеслось на слова мальчишки, все еще звучавшія въ памяти.

— Седьмой часъ, ты говоришь? Ну, такъ неси скорѣе самоваръ, Гриша.

Мальчикъ ушелъ. Арбузовъ долго сидѣлъ на кровати, спустивъ на полъ ноги, и прислушивался, глядя въ темные углы, къ своему сердцу, все еще бившемуся тревожно и суетливо. А губы его тихо шевелились, повторяя раздѣльно все одно и то же, поразившее его, звучное, упругое слово:

— Бу-ме-рангъ!

IV.

Къ девяти часамъ Арбузовъ пошелъ въ циркъ. Большеголовый мальчишка изъ номеровъ, страстный поклонникъ цирковаго искусства, несъ за нимъ соломенный сакъ съ костюмомъ. У ярко освѣщеннаго подъѣзда было шумно и весело. Непрерывно, одинъ за другимъ, подъѣзжали извозчики и, по мановенію руки величественнаго, какъ статуя, городового, описавъ полукругъ, отъѣзжали дальше, въ темноту, гдѣ длинной вереницей стояли вдоль улицы сани и кареты. Красныя цирковыя афиши и зеленые анонсы о борьбѣ виднѣлись повсюду — по обѣимъ сторонамъ входа, около кассъ, въ вестибюлѣ и коридорахъ, и вездѣ Арбузовъ видѣлъ свою фамилію, напечатанную громаднымъ шрифтомъ. Въ коридорахъ пахло конюшней, газомъ, тырсой, которой посыпаютъ арену, и обыкновеннымъ запахомъ зрительныхъ залъ — [223]смѣшаннымъ запахомъ новыхъ лайковыхъ перчатокъ и пудры. Эти запахи, всегда немного волновавшіе и возбуждавшіе Арбузова въ вечера передъ борьбою, теперь болѣзненно и непріятно скользнули по его нервамъ.

За кулисами, около того прохода, изъ котораго выходятъ на арену артисты, висѣло за проволочной сѣткой освѣщенное газовымъ рожкомъ, рукописное расписаніе вечера съ печатными заголовками: «Arbeit. Pferd. Klown». Арбузовъ заглянулъ въ него съ неясной и наивной надеждой не найти своего имени. Но во II-мъ отдѣленіи, противъ знакомаго ему слова — Kampf, — стояли написанныя крупнымъ, катящимся внизъ почеркомъ полуграмотнаго человѣка двѣ фамиліи: Arbusow u. Roeber.

На аренѣ кричали картавыми деревянными голосами и хохотали идіотскимъ смѣхомъ клоуны. Антоніо Батисто и его жена, Генріетта, дожидались въ проходѣ окончанія номера. На обоихъ были одинаковые костюмы изъ нѣжно-фіолетоваго, расшитаго золотыми блестками трико, отливавшаго на сгибахъ противъ свѣта шелковымъ глянцемъ, и бѣлыя атласныя туфли.

Юбки на Генріеттѣ не было, вмѣсто нея вокругъ пояса висѣла длинная и частая золотая бахрома, сверкавшая при каждомъ ея движеніи. Атласная рубашечка фіолетоваго цвѣта, надѣтая прямо поверхъ тѣла, безъ корсета, была свободна и совсѣмъ не стѣсняла движеній гибкаго торса. Поверхъ трико на Генріеттѣ былъ наброшенъ длинный бѣлый арабскій бурнусъ, мягко оттѣнявшій ея хорошенькую, черноволосую, смуглую головку.

— Et bien, monsieur Arbusoff? — сказала Генріетта, ласково улыбаясь и протягивая изъ-подъ бурнуса обнаженную, тонкую, но сильную и красивую руку. — Какъ вамъ нравятся наши новые костюмы? Это идея моего Антоніо. Вы придете на манежъ смотрѣть нашъ номеръ? [224]Пожалуйста, приходите. У васъ хорошій глазъ, и вы мнѣ приносите удачу.

Подошедшій Антоніо дружелюбно похлопалъ Арбузова по плечу.

— Ну какъ дѣла, мой голюбушка? All right! Я держу за васъ пари съ Винченцо на одна бутылка коньякъ. Смотрите же!

По цирку прокатился смѣхъ, и затрещали аплодисменты. Два клоуна съ бѣлыми лицами, вымазанными черной и малиновой краской, выбѣжали съ арены въ коридоръ. Они точно позабыли на своихъ лицахъ широкія, безсмысленныя улыбки, но ихъ груди послѣ утомительныхъ сальто-мортале дышали глубоко и быстро. Ихъ вызвали и заставили еще что-то сдѣлать, потомъ еще разъ, и еще, и только, когда музыка заиграла вальсъ, и публика утихла, они ушли въ уборную, оба потные, какъ-то сразу опустившіеся, разбитые усталостью.

Незанятые въ этотъ вечеръ артисты, во фракахъ и въ панталонахъ съ золотыми лампасами, быстро и ловко опустили съ потолка большую сѣтку, притянувъ ее веревками къ столбамъ. Потомъ они выстроились по обѣ стороны прохода, и кто-то отдернулъ занавѣсъ. Ласково и кокетливо сверкнувъ глазами изъ-подъ тонкихъ смѣлыхъ бровей, Генріетта сбросила свой бурнусъ на руку Арбузову, быстрымъ женскимъ привычнымъ движеніемъ поправила волосы и, взявшись съ мужемъ за руки, граціозно выбѣжала на арену. Слѣдомъ за ними, передавъ бурнусъ конюху, вышелъ и Арбузовъ.

Въ труппѣ всѣ любили смотрѣть на ихъ работу. Въ ней, кромѣ красоты и легкости движеній, изумляло цирковыхъ артистовъ доведенное до невѣроятной точности чувство темпа — особенное, шестое чувство, врядъ ли понятное гдѣ-нибудь, кромѣ балета и цирка, но необходимое при всѣхъ трудныхъ и согласованныхъ [225]движеніяхъ подъ музыку. Не теряя даромъ ни одной секунды и соразмѣряя каждое движеніе съ плавными звуками вальса, Антоніо и Генріетта проворно поднялись подъ куполъ, на высоту верхнихъ рядовъ галлереи. Съ разныхъ концовъ цирка они посылали публикѣ воздушные поцѣлуи: онъ, сидя на трапеціи, она, стоя на легкомъ табуретѣ, обитомъ такимъ же фіолетовымъ атласомъ, какой былъ на ея рубашкѣ, съ золотой бахромой на краяхъ и съ иниціалами A и B посрединѣ.

Все, что̀ они дѣлали, было одновременно, согласно и, повидимому, такъ легко и просто, что даже у цирковыхъ артистовъ, глядѣвшихъ на нихъ, исчезало представленіе о трудности и опасности этихъ упражненій. Опрокинувшись всѣмъ тѣломъ назадъ, точно падая въ сѣтку, Антоніо вдругъ повисалъ внизъ головой и, уцѣпившись ногами за стальную палку, начиналъ раскачиваться взадъ и впередъ. Генріетта, стоя на своемъ фіолетовомъ возвышеніи и держась вытянутыми руками за трапецію, напряженно и выжидательно слѣдила за каждымъ движеніемъ мужа и вдругъ, поймавъ темпъ, отталкивалась отъ табурета ногами и летѣла навстрѣчу мужу, выгибаясь всѣмъ тѣломъ и вытягивая назадъ стройныя ноги. Ея трапеція была вдвое длиннѣе и дѣлала вдвое большіе размахи: поэтому ихъ движенія то шли параллельно, то сходились, то расходились…

И вотъ, по какому-то незамѣтному ни для кого сигналу, она бросала палку своей трапеціи, падала ничѣмъ не поддерживаемая внизъ и вдругъ, скользнувъ руками вдоль рукъ Антоніо, крѣпко сплеталась съ нимъ кисть за кисть. Нѣсколько секундъ ихъ тѣла, связавшись въ одно гибкое, сильное тѣло, плавно и широко качались въ воздухѣ, и атласныя туфельки Генріетты чертили по поднятому вверхъ краю сѣтки; затѣмъ онъ переворачивалъ ее и опять бросалъ въ пространство, какъ разъ [226]въ тотъ моментъ, когда надъ ея головою пролетала брошенная ею и все еще качающаяся трапеція, за которую она быстро хваталась, чтобы однимъ размахомъ вновь перенестись на другой конецъ цирка, на свой фіолетовый табуретъ.

Послѣднимъ упражненіемъ въ ихъ номерѣ былъ полетъ съ высоты. Шталмейстеры подтянули трапецію на блокахъ подъ самый куполъ цирка, вмѣстѣ съ сидящей на ней Генріеттой. Тамъ, на семисаженной высотѣ, артистка осторожно перешла на неподвижный турникъ, почти касаясь головой стеколъ слухового окна. Арбузовъ смотрѣлъ на нее, съ усиліемъ подымая вверхъ голову, и думалъ, что, должно-быть, Антоніо кажется ей теперь сверху совсѣмъ маленькимъ, и у него отъ этой мысли кружилась голова.

Убѣдившись, что жена прочно утвердилась на турникѣ, Антоніо опять свѣсился головой внизъ и сталъ раскачиваться. Музыка, игравшая до сихъ поръ меланхолическій вальсъ, вдругъ рѣзко оборвала его и замолкла. Слышалось только однотонное, жалобное шипѣніе углей въ электрическихъ фонаряхъ. Жуткое напряженіе чувствовалось въ тишинѣ, которая наступила вдругъ среди тысячной толпы, жадно и боязливо слѣдившей за каждымъ движеніемъ артистовъ…

— Pronta! — рѣзко, увѣренно и весело крикнулъ Антоніо и бросилъ внизъ, въ сѣтку, бѣлый платокъ, которымъ онъ до сихъ поръ, не переставая качаться взадъ и впередъ, вытиралъ руки. Арбузовъ увидѣлъ, какъ при этомъ восклицаніи Генріетта, стоявшая подъ куполомъ и державшаяся обѣими руками за проволоки, нервно, быстро и выжидательно подалась всѣмъ тѣломъ впередъ.

— Attenti! — опять крикнулъ Антоніо.

Угли въ фонаряхъ тянули все ту же жалобную, [227]однообразную ноту, а молчаніе въ циркѣ становилось тягостнымъ и грознымъ.

— Allez! — раздался отрывисто и властно голосъ Антоніо.

Казалось, этотъ повелительный крикъ столкнулъ Генріетту съ турника. Арбузовъ увидѣлъ, какъ въ воздухѣ, падая стремглавъ внизъ и крутясь, пронеслось что-то большое фіолетовое, сверкающее золотыми искрами. Съ похолодѣвшимъ сердцемъ и съ чувствомъ внезапной раздражающей слабости въ ногахъ, атлетъ закрылъ глаза и открылъ ихъ только тогда, когда, вслѣдъ за радостнымъ, высокимъ, гортаннымъ крикомъ Генріетты, весь циркъ вздохнулъ шумно и глубоко, какъ великанъ, сбросившій со спины тяжкій грузъ. Музыка заиграла бѣшеный галопъ, и, раскачиваясь подъ него въ рукахъ Антоніо, Генріетта весело перебирала ногами и била ими одна о другую. Брошенная мужемъ въ сѣтку, она провалилась въ нее глубоко и мягко, но тотчасъ же, упруго подброшенная обратно, стала на ноги, и, балансируя на трясущейся сѣткѣ, вся сіяющая неподдѣльной, радостной улыбкой, раскраснѣвшаяся, прелестная, кланялась кричащимъ зрителямъ… Накидывая на нее за кулисами бурнусъ, Арбузовъ замѣтилъ, какъ часто подымалась и опускалась ея грудь, и какъ напряженно бились у нея на вискахъ тонкія голубыя жилки…

V.

Звонокъ прозвонилъ антрактъ, и Арбузовъ пошелъ въ свою уборную одѣваться. Въ сосѣдней уборной одѣвался Реберъ. Арбузову сквозь широкія щели наскоро сколоченной перегородки было видно каждое его движеніе. Одѣваясь, американецъ то напѣвалъ фальшивымъ баскомъ какой-то мотивъ, то принимался насвистывать и изрѣдка [228]обмѣнивался со своимъ тренеромъ короткими, отрывистыми словами, раздававшимися такъ странно и глухо, какъ будто бы они выходили изъ самой глубины его желудка. Арбузовъ не зналъ англійскаго языка, но каждый разъ, когда Реберъ смѣялся, или когда интонація его словъ становилась сердитой, ему казалось, что рѣчь идетъ о немъ и о его сегодняшнемъ состязаніи, и отъ звуковъ этого увѣреннаго, квакающаго голоса имъ все сильнѣе овладѣвало чувство страха и физической слабости.

Снявъ верхнее платье, онъ почувствовалъ холодъ и вдругъ задрожалъ крупной дрожью лихорадочнаго озноба, отъ которой затряслись его ноги, животъ и плечи, а челюсти громко застукали одна о другую. Чтобы согрѣться, онъ послалъ Гришутку въ буфетъ за коньякомъ. Коньякъ нѣсколько успокоилъ и согрѣлъ атлета, но послѣ него, такъ же, какъ и утромъ, по всему тѣлу разлилась тихая, сонная усталость.

Въ уборную поминутно стучали и входили какіе-то люди. Тутъ были кавалерійскіе офицеры, съ ногами, обтянутыми, точно трико, тѣсными рейтузами, рослые гимназисты въ смѣшныхъ узенькихъ шапкахъ и всѣ почему-то въ пенсне и съ папиросами въ зубахъ, щеголеватые студенты, говорившіе очень громко и называвшіе другъ друга умѣньшитѣльными именами. Всѣ они трогали Арбузова за руки, за грудь и за шею, восхищались видомъ его напруженныхъ мускуловъ. Нѣкоторые ласково, одобрительно похлопывали его по спинѣ, точно призовую лошадь, и давали ему совѣты, какъ вести борьбу. Ихъ голоса то звучали для Арбузова откуда-то издали, снизу, изъ-подъ земли, то вдругъ надвигались на него и невыносимо болѣзненно били его по головѣ. Въ то же время онъ одѣвался машинальными, привычными движеніями, заботливо расправляя и натягивая на своемъ тѣлѣ тонкое трико и крѣпко затягивая вокругъ живота широкій кожаный поясъ. [229]

Заиграла музыка, и назойливые посѣтители одинъ за другимъ вышли изъ уборной. Остался только докторъ Луховицынъ. Онъ взялъ руку Арбузова, нащупалъ пульсъ и покачалъ головой.

— Вамъ теперь бороться — чистое безуміе. Пульсъ какъ молотокъ, и руки совсѣмъ холодныя. Поглядите въ зеркало, какъ у васъ расширены зрачки.

Арбузовъ взглянулъ въ маленькое наклонное зеркало, стоявшее на столѣ, и увидѣлъ показавшееся ему незнакомымъ, большое, блѣдное, равнодушное лицо.

— Ну, все равно, докторъ, — сказалъ онъ лѣниво и, поставивъ ногу на свободный стулъ, сталъ тщательно обматывать вокругъ икры тонкіе ремни отъ туфли.

Кто-то, пробѣгая быстро по коридору, крикнулъ поочередно въ двери обѣихъ уборныхъ:

— Monsieur Реберъ, monsieur Арбузовъ, на манежъ!

Непобѣдимая истома вдругъ охватила тѣло Арбузова, и ему захотѣлось долго и сладко, какъ передъ сномъ, тянуться руками и спиной. Въ углу уборной были навалены большой безпорядочной кучей черкесскіе костюмы для пантомимы III-го отдѣленія. Глядя на этотъ хламъ, Арбузовъ подумалъ, что нѣтъ ничего лучше въ мірѣ, какъ забраться туда, улечься поуютнѣе и зарыться съ головой въ теплыя, мягкія одежды.

— Надо итти, — сказалъ онъ, подымаясь со вздохомъ. — Докторъ, вы знаете, что̀ такое бумерангъ?

— Бумерангъ? — съ удивленіемъ переспросилъ докторъ. — Это, кажется, такой особенный инструментъ, которымъ австралійцы бьютъ попугаевъ. А впрочемъ, можетъ-быть, вовсе и не попугаевъ… Такъ въ чемъ же дѣло?

— Просто вспомнилось… Ну, пойдемте, докторъ.

У занавѣса въ дощатомъ широкомъ проходѣ тѣснились завсегдатаи цирка — артисты, служащіе и конюхи; [230]когда показался Арбузовъ, они зашептались и быстро очистили ему мѣсто передъ занавѣсомъ. Слѣдомъ за Арбузовымъ подходилъ Реберъ. Избѣгая глядѣть другъ на друга, оба атлета стали рядомъ, и въ эту минуту Арбузову съ необыкновенной ясностью пришла въ голову мысль о томъ, какъ дико, безполезно, нелѣпо и жестоко то, что̀ онъ собирается сейчасъ дѣлать. Но онъ также зналъ и чувствовалъ, что его держитъ здѣсь и заставляетъ именно такъ поступать какая-то безыменная безпощадная сила. И онъ стоялъ неподвижно, глядя на тяжелыя складки занавѣса съ тупой и печальной покорностью.

— Готово? — спросилъ сверху, съ музыкантской эстрады, чей-то голосъ.

— Готово, давай! — отозвались внизу.

Послышался тревожный стукъ капельмейстерской палочки, и первые такты марша понеслись по цирку веселыми, возбуждающими, мѣдными звуками. Кто-то быстро распахнулъ занавѣсъ, кто-то хлопнулъ Арбузова по плечу и отрывисто скомандовалъ ему: «allez!». Плечо о плечо, ступая съ тяжелой, самоувѣренной граціей, попрежнему не глядя другъ на друга, борцы прошли между двухъ рядовъ выстроившихся артистовъ и, дойдя до средины арены, разошлись въ разныя стороны.

Одинъ изъ шталмейстеровъ также вышелъ на арену и, ставъ между атлетами, началъ читать по бумажкѣ съ сильнымъ иностраннымъ акцентомъ и со множествомъ ошибокъ объявленіе о борьбѣ.

— Сейчасъ состоится борьба, по римско-французскимъ правиламъ, между знаменитыми атлетами и борцами, г. Джономъ Реберомъ и г. Арбузовымъ. Правила борьбы заключаются въ томъ, что борцы могутъ, какъ угодно, хватать другъ друга отъ головы до пояса. Побѣжденнымъ считается тотъ, кто коснется двумя лопатками земли. Царапать другъ друга, хватать за ноги и за волосы и [231]душить за шею — запрещается. Борьба эта — третья, рѣшительная и послѣдняя. Поборовшій своего противника получаетъ призъ въ 100 рублей… Передъ началомъ состязанія борцы подаютъ другъ другу руки, какъ бы въ видѣ клятвеннаго обѣщанія, что борьба будетъ вестись ими честно и по всѣмъ правиламъ.

Зрители слушали его въ такомъ напряженномъ, внимательномъ молчаніи, что казалось, будто каждый изъ нихъ удерживаетъ дыханіе. Вѣроятно, это былъ самый жгучій моментъ во всемъ вечерѣ, — моментъ нетерпѣливаго ожиданія. Лица поблѣднѣли, рты полураскрылись, головы выдвинулись впередъ, глаза съ жаднымъ любопытствомъ приковались къ фигурамъ атлетовъ, неподвижно стоявшихъ на брезентѣ, покрывавшемъ песокъ арены.

Оба борца были въ черномъ трико, благодаря которому ихъ туловища и ноги казались тоньше и стройнѣе, чѣмъ они были въ самомъ дѣлѣ, а обнаженныя руки и голыя шеи — массивнѣе и сильнѣе. Реберъ стоялъ, слегка выдвинувъ впередъ ногу, упираясь одной рукой въ бокъ, въ небрежной и самоувѣренной позѣ, и, закинувъ назадъ голову, обводилъ глазами верхніе ряды. Онъ зналъ по опыту, что симпатіи галлереи будутъ на сторонѣ его противника, какъ болѣе молодого, красиваго, изящнаго, а главное, носящаго русскую фамилію борца, и этимъ небрежнымъ, спокойнымъ взглядомъ точно посылалъ вызовъ разглядывавшей его толпѣ. Онъ былъ средняго роста, широкій въ плечахъ и еще болѣе широкій къ тазу, съ короткими, толстыми и кривыми, какъ корни могучаго дерева, ногами, длиннорукій и сгорбленный, какъ большая, сильная обезьяна. У него была маленькая лысая голова съ бычачьимъ затылкомъ, который, начиная отъ макушки, ровно и плоско, безъ всякихъ изгибовъ, переходилъ въ шею, такъ же, какъ и шея, расширяясь книзу, непосредственно сливалась съ плечами. Этотъ [232]страшный затылокъ невольно возбуждалъ въ зрителяхъ смутное и боязливое представленіе о жестокой, нечеловѣческой силѣ.

Арбузовъ стоялъ въ той обычной позѣ профессіональныхъ атлетовъ, въ которой они снимаются всегда на фотографіяхъ, т.-е. со скрещенными на груди руками и со втянутымъ въ грудь подбородкомъ. Его тѣло было бѣлѣе, чѣмъ у Ребера, а сложеніе почти безукоризненное: шея выступала изъ низкаго вырѣза трико ровнымъ, круглымъ, мощнымъ стволомъ, и на ней держалась свободно и легко красивая, рыжеватая, коротко остриженная голова съ низкимъ лбомъ и равнодушными чертами лица. Грудныя мышцы, стиснутыя сложенными руками, обрисовывались подъ трико двумя выпуклыми шарами, круглыя плечи отливали блескомъ розоваго атласа подъ голубымъ сіяніемъ электрическихъ фонарей.

Арбузовъ пристально глядѣлъ на читающего шталмейстера. Одинъ только разъ онъ отвелъ отъ него глаза и обернулся на зрителей. Весь циркъ, съ верху до низу наполненный людьми, былъ точно залитъ сплошной черной волной, на которой, громоздясь одно надъ другимъ, выдѣлялись правильными рядами бѣлыя круглыя пятна лицъ. Какимъ-то безпощаднымъ, роковымъ холодомъ повѣяло на Арбузова отъ этой черной, безличной массы. Онъ всѣмъ существомъ понялъ, что ему уже нѣтъ возврата съ этого ярко освѣщеннаго заколдованнаго круга, что чья-то чужая, огромная воля привела его сюда, и нѣтъ силы, которая могла бы заставить его вернуться назадъ. И отъ этой мысли атлетъ вдругъ почувствовалъ себя безпомощнымъ, растеряннымъ, и слабымъ, какъ заблудившійся ребенокъ, и въ его душѣ тяжело шевельнулся настоящій животный страхъ, темный, инстинктивный ужасъ, который, вѣроятно, овладѣваетъ молодымъ быкомъ, когда его по залитому кровью асфальту вводятъ на бойню. [233]

Шталмейстеръ кончилъ и отошелъ къ выходу. Музыка опять заиграла отчетливо, весело и осторожно, и въ рѣзкихъ звукахъ трубъ слышалось теперь лукавое, скрытое и жестокое торжество. Былъ одинъ страшный моментъ, когда Арбузову представилось, что эти вкрадчивые звуки марша, и печальное шипѣнье углей, и жуткое молчаніе зрителей служатъ продолженіемъ его послѣобѣденнаго бреда, въ которомъ онъ видѣлъ тянущуюся передъ нимъ длинную, монотонную проволоку. И опять въ его умѣ кто-то произнесъ причудливое названіе австралійскаго инструмента.

До сихъ поръ однако Арбузовъ надѣялся на то, что въ самый послѣдній моментъ передъ борьбой въ немъ, какъ это всегда бывало раньше, вдругъ вспыхнетъ злоба, а вмѣстѣ съ нею увѣренность въ побѣдѣ и быстрый приливъ физической силы. Но теперь, когда борцы повернулись другъ къ другу и Арбузовъ въ первый разъ встрѣтилъ острый и холодный взглядъ маленькихъ голубыхъ глазъ американца, онъ понялъ, что исходъ сегодняшней борьбы уже рѣшенъ.

Атлеты пошли другъ къ другу навстрѣчу. Реберъ приближался быстрыми, мягкими и упругими шагами, наклонивъ впередъ свой страшный затылокъ и слегка сгибая ноги, похожій на хищное животное, собирающееся сдѣлать скачокъ. Сойдясь на серединѣ арены, они обмѣнялись быстрымъ, сильнымъ рукопожатіемъ, разошлись и тотчасъ же одновременнымъ прыжкомъ повернулись другъ къ другу лицами. И въ отрывистомъ прикосновеніи горячей, сильной, мозолистой руки Ребера Арбузовъ почувствовалъ такую же увѣренность въ побѣдѣ, какъ и въ его колючихъ глазахъ.

Сначала они пробовали захватить другъ друга за кисти рукъ, за локти и за плечи, вывертываясь и уклоняясь въ то же время отъ захватовъ противника. Движенія ихъ [234]были медленны, мягки, осторожны и расчетливы, какъ движенія двухъ большихъ кошекъ, начинающихъ играть. Упираясь вискомъ въ високъ и горячо дыша другъ другу въ плечи, они постоянно перемѣняли мѣсто и обошли кругомъ всю арену. Пользуясь своимъ высокимъ ростомъ, Арбузовъ обхватилъ ладонью затылокъ Ребера и попробовалъ нагнуть его, но голова американца быстро, какъ голова прячущейся черепахи, ушла въ плечи, шея сдѣлалась твердой, точно стальной, а широко разставленныя ноги крѣпко уперлись въ землю. Въ то же время Арбузовъ почувствовалъ, что Реберъ изо всѣхъ силъ мнетъ пальцами его бицепсы, стараясь причинить имъ боль и скорѣе обезсилить ихъ.

Такъ они ходили по аренѣ, едва переступая ногами, не отрываясь другъ отъ друга и дѣлая медленныя, точно лѣнивыя и нерѣшительныя движенія. Вдругъ Реберъ, поймавъ обѣими руками руку своего противника, съ силой рванулъ ее на себя. Не предвидѣвшій этого пріема, Арбузовъ сдѣлалъ впередъ два шага и въ ту же секунду почувствовалъ, что его сзади опоясали и подымаютъ отъ земли сильныя, сплетшіяся у него на груди руки. Инстинктивно, для того, чтобы увеличить свой вѣсъ, Арбузовъ перегнулся верхней частью туловища впередъ и, на случай нападенія, широко разставилъ руки и ноги. Реберъ сдѣлалъ нѣсколько усилій притянуть къ своей груди его спину, но, видя, что ему не удастся поднять тяжелаго атлета, быстрымъ толчкомъ заставилъ его опуститься на четвереньки и самъ присѣлъ рядомъ съ нимъ на колѣни, обхвативъ его за шею и за спину.

Нѣкоторое время Реберъ точно раздумывалъ и примѣривался. Потомъ искуснымъ движеніемъ онъ просунулъ свою руку сзади, подъ мышкой у Арбузова, изогнулъ ее вверхъ, обхватилъ жесткой и сильной ладонью его шею и сталъ нагибать ее внизъ, между тѣмъ какъ [235]другая рука, окруживъ снизу животъ Арбузова, старалась перевернуть его тѣло по оси. Арбузовъ сопротивлялся, напрягая шею, шире разставляя руки и ближе пригибаясь къ землѣ. Борцы не двигались съ мѣста, точно застывъ въ одномъ положеніи, и со стороны можно было бы подумать, что они забавляются или отдыхаютъ, если бы не было замѣтно, какъ постепенно наливаются кровью ихъ лица и шеи, и какъ ихъ напряженные мускулы все рѣзче выпячиваются подъ трико. Они дышали тяжело и громко, и острый запахъ ихъ пота былъ слышенъ въ первыхъ рядахъ партера.

И вдругъ прежняя, знакомая физическая тоска разрослась у Арбузова около сердца, наполнила ему всю грудь, сжала судорожно за горло, и все тотчасъ же стало для него скучнымъ, пустымъ и безразличнымъ: и мѣдные звуки музыки, и печальное пѣніе фонарей, и циркъ, и Реберъ, и самая борьба. Что-то въ родѣ давней привычки еще заставляло его сопротивляться, но онъ уже слышалъ въ прерывистомъ, обдававшемъ ему затылокъ дыханіи Ребера хриплые звуки, похожіе на торжествующее звѣриное рычаніе, и уже одна его рука, оторвавшись отъ земли, напрасно искала въ воздухѣ опоры. Потомъ и все его тѣло потеряло равновѣсіе, и онъ, неожиданно и крѣпко прижатый спиной къ холодному брезенту, увидѣлъ надъ собой красное, потное лицо Ребера съ растрепанными, свалявшимися усами, съ оскаленными зубами, съ глазами, искаженными безуміемъ и злобой…

Поднявшись на ноги, Арбузовъ, точно въ туманѣ, видѣлъ Ребера, который на всѣ стороны кивалъ головой публикѣ. Зрители, вскочивъ съ мѣстъ, кричали какъ изступленные, двигались, махали платками, но все это казалось Арбузову давно знакомымъ сномъ, — сномъ нелѣпымъ, фантастическимъ и въ то же время мелкимъ и скучнымъ, по сравненію съ тоской, разрывавшей его [236]грудь. Шатаясь, онъ добрался до уборной. Видъ сваленнаго въ кучу хлама напомнилъ ему что-то неясное, о чемъ онъ недавно думалъ, и онъ опустился на него, держась обѣими руками за сердце и хватая воздухъ раскрытымъ ртомъ.

Внезапно, вмѣстѣ съ чувствомъ тоски и потери дыханія, имъ овладѣли тошнота и слабость. Все позеленѣло въ его глазахъ, потомъ стало темнѣть и проваливаться въ глубокую черную пропасть. Въ его мозгу рѣзкимъ, высокимъ звукомъ — точно тамъ лопнула тонкая струна — кто-то явственно и раздѣльно крикнулъ: бу-ме-рангъ! Потомъ все исчезло: и мысль, и сознаніе, и боль, и тоска. И это случилось такъ же просто и быстро, какъ если бы кто дунулъ на свѣчу, горѣвшую въ темной комнатѣ, и погасилъ ее…


Примѣчанія править

  1. Смѣсь песка и деревянныхъ опилковъ, которой посыпается арена цирка.