насмѣшливой наружностью, и добродушный круглый столъ, и нарядное, кокетливое зеркало — всѣ они сквозь лѣнивую и томную дремоту зорко, выжидательно и угрожающе стерегли Арбузова.
«Значитъ, у меня лихорадка», — подумалъ Арбузовъ и повторилъ вслухъ: — У меня лихорадка, — и его голосъ отозвался въ его ушахъ откуда-то издалека слабымъ, пустымъ и равнодушнымъ звукомъ.
Подъ колыханіе кровати, съ пріятной сонной рѣзью въ глазахъ, Арбузовъ забылся въ прерывистомъ, тревожномъ, лихорадочномъ бредѣ. Но въ бреду, какъ и наяву, онъ испытывалъ такую же чередующуюся смѣну впечатлѣній. То ему казалось, что онъ ворочаетъ со страшными усиліями и громоздитъ одна на другую гранитныя глыбы съ отполированными боками, гладкими и твердыми наощупь, но въ то же время мягко, какъ вата, поддающимися подъ его руками. Потомъ эти глыбы рушились и катились внизъ, а вмѣсто нихъ оставалось что-то ровное, зыбкое, зловѣще-спокойное; имени ему не было, но оно одинаково походило и на гладкую поверхность озера, и на тонкую проволоку, которая, безконечно вытягиваясь, жужжитъ однообразно, утомительно и сонно. Но исчезала проволока, и опять Арбузовъ воздвигалъ громадныя глыбы, и опять онѣ рушились съ громомъ, и опять оставалась во всемъ мірѣ одна только зловѣщая, тоскливая проволока. Въ то же время Арбузовъ не переставалъ видѣть потолокъ съ трещинами и слышать странно переплетающіеся звуки, но все это принадлежало къ чужому, стерегущему, враждебному міру, жалкому и неинтересному по сравненію съ тѣми грезами, въ которыхъ онъ жилъ.
Было уже совсѣмъ темно, когда Арбузовъ вдругъ вскочилъ и сѣлъ на кровати, охваченный чувствомъ дикаго ужаса и нестерпимой физической тоски, которая начина-