смутнымъ гуломъ въ его головѣ, но минуту спустя Антоніо начиналъ отодвигаться, уходилъ все дальше и дальше, пока его лицо не становилось мутнымъ и до смѣшного маленькимъ, и тогда его голосъ раздавался тихо и сдавленно, какъ будто бы онъ говорилъ съ Арбузовымъ по телефону или черезъ нѣсколько комнатъ. И всего удивительнѣе было то, что перемѣна этихъ впечатлѣній зависѣла отъ самого Арбузова и происходила отъ того, поддавался ли онъ пріятной, лѣнивой и дремотной истомѣ, овладѣвавшей имъ, или стряхивалъ ее съ себя усиліемъ воли.
— О, я не сомнѣваюсь, что вы будете его бросать, mon cher Arbusoff, мой дюшенька, мой голюпшикъ, — говорилъ Антоніо, смѣясь и коверкая русскія ласкательныя имена. — Реберъ c’est un animal, un accapareur. Онъ есть ремесленникъ, какъ бываетъ одинъ водовозъ, одинъ сапожникъ, одинъ… un tailleur, который шить панталонъ. Онъ не имѣетъ себѣ вотъ тутъ… dans le coeur… ничего, никакой чувство и никакой tempérament. Онъ есть одинъ большой грубый мьясникъ, а вы есть настоящій артистъ. Вы есть кудожникъ, и я всегда имѣю удовольствіе на васъ смотрѣть.
Въ буфетъ быстро вошелъ директоръ, маленькій, толстый и тонконогій человѣкъ, съ поднятыми вверхъ плечами, безъ шеи, въ цилиндрѣ и распахнутой шубѣ, очень похожій своимъ круглымъ бульдожьимъ лицомъ, толстыми усами и жесткимъ выраженіемъ бровей и глазъ на портретъ Бисмарка. Антоніо и Арбузовъ слегка притронулись къ шляпамъ. Директоръ отвѣтилъ тѣмъ же и тотчасъ же, точно онъ долго воздерживался и ждалъ только случая, принялся ругать разсердившаго его конюха.
— Мужикъ, русская каналья… напоилъ потную лошадь, чортъ его побирай!.. Я буду ходить на мировой судья, и онъ будетъ мнѣ присудить триста рублей штрафъ