страшный затылокъ невольно возбуждалъ въ зрителяхъ смутное и боязливое представленіе о жестокой, нечеловѣческой силѣ.
Арбузовъ стоялъ въ той обычной позѣ профессіональныхъ атлетовъ, въ которой они снимаются всегда на фотографіяхъ, т.-е. со скрещенными на груди руками и со втянутымъ въ грудь подбородкомъ. Его тѣло было бѣлѣе, чѣмъ у Ребера, а сложеніе почти безукоризненное: шея выступала изъ низкаго вырѣза трико ровнымъ, круглымъ, мощнымъ стволомъ, и на ней держалась свободно и легко красивая, рыжеватая, коротко остриженная голова съ низкимъ лбомъ и равнодушными чертами лица. Грудныя мышцы, стиснутыя сложенными руками, обрисовывались подъ трико двумя выпуклыми шарами, круглыя плечи отливали блескомъ розоваго атласа подъ голубымъ сіяніемъ электрическихъ фонарей.
Арбузовъ пристально глядѣлъ на читающего шталмейстера. Одинъ только разъ онъ отвелъ отъ него глаза и обернулся на зрителей. Весь циркъ, съ верху до низу наполненный людьми, былъ точно залитъ сплошной черной волной, на которой, громоздясь одно надъ другимъ, выдѣлялись правильными рядами бѣлыя круглыя пятна лицъ. Какимъ-то безпощаднымъ, роковымъ холодомъ повѣяло на Арбузова отъ этой черной, безличной массы. Онъ всѣмъ существомъ понялъ, что ему уже нѣтъ возврата съ этого ярко освѣщеннаго заколдованнаго круга, что чья-то чужая, огромная воля привела его сюда, и нѣтъ силы, которая могла бы заставить его вернуться назадъ. И отъ этой мысли атлетъ вдругъ почувствовалъ себя безпомощнымъ, растеряннымъ, и слабымъ, какъ заблудившійся ребенокъ, и въ его душѣ тяжело шевельнулся настоящій животный страхъ, темный, инстинктивный ужасъ, который, вѣроятно, овладѣваетъ молодымъ быкомъ, когда его по залитому кровью асфальту вводятъ на бойню.