Викитека

Возрождение классической древности/1/ДО

< Возрождение классической древности
Франческо Петрарка. Геніальность и ея воспламеняющая сила. —
Первая книга «Возрожденія классической древности»
авторъ Георгъ Фойгтъ, пер. И. П. Рассадинъ
Оригинал: нѣмецкій. — См. Возрожденіе классической древности, или Первый вѣкъ гуманизма. Перевод опубл.: 1859, перев. 1885. Источникъ: Георг Фойгт. Возрожденіе классической древности, или Первый вѣкъ гуманизма. Т. 1 М., Типографія М.П. Щепкина, 1884

Франческо Петрарка. Геніальность и ея воспламеняющая сила.


[23]Дантъ развѣ только съ смутнымъ предчувствіемъ простиралъ взоры къ обѣтованной землѣ, а на почву ея онъ еще не вступилъ. Новый міръ гуманизма былъ откытъ Франческо Петраркою[1]. Онъ не только напередъ указалъ пути и области его, но и самъ прошелъ по нимъ съ торжествомъ. Его личность съ поразительной наглядностью уясняетъ намъ роль генія во всемірной исторіи, а равнымъ образомъ и то, что его въ сущности скорѣе слѣдуетъ считать дивнымъ единичнымъ явленіемъ, чѣмъ плодомъ такихъ условій, которыя можно указать. Кто захочетъ выяснить себѣ этотъ взглядъ, тому, несомнѣнно, слѣдуетъ отрѣшиться отъ ходячаго сужденія о Петраркѣ, считающагося почти непреложною истиною въ Италіи и Франціи, и усвоить себѣ другое мнѣніе, которое было распространенено между его современниками. [24]

Здѣсь, конечно, не можетъ быть рѣчи о пѣвцѣ Лауры и объ его невыносимо сладкихъ сонетахъ. Эти произведенія обаятельны, какъ пѣніе сиренъ, но въ нихъ онъ является лишь художникомъ благозвучной поэтической рѣчи, которую нашелъ обработанною, царемъ той сферы любовныхъ мечтаній, которымъ онъ съумѣлъ придать совершенно новую прелесть нѣжными звуками своихъ пѣсень. Петраркою овладѣло было искушеніе предать свои риѳмы (rime) огню, какъ «пустяшныя», но оно не было сильно, а между тѣмъ онъ, какъ извѣстно, всегда отзывался о нихъ, какъ объ юношескихъ бездѣлушкахъ, которыя писалъ въ угоду людей необразованныхъ и отъ которыхъ не ожидадъ, что онѣ обезсмертятъ его имя[2]. Такъ думали и лучшіе его современники, такъ судили

[25]и спустя два вѣка послѣ его смерти по вѣрному ли инстинкту, или, быть можетъ, вслѣдствіе сильныхъ восторговъ, и признательности вызванныхъ болѣе крупными его заслугами. Послѣднія только потому болѣе сокрыты отъ нашего вниманія, что составляютъ коренящуюся въ мракѣ давно минувшихъ временъ основу того зданія, въ готовыхъ покояхъ котораго мы уже снокойно обитаемъ.

Чтобы выразить многое въ немногихъ словахъ, мы скажемъ, что геній Петрарки проявляется въ открытіи міра гуманизма, совершенномъ инъ. Мало того, что онъ пробудилъ древнвость, погруженную въ глубокій зимній сонъ, и призвалъ къ жизни умершій міръ. Онъ повелъ его на борьбу съ окружающимъ его міромъ и предвидѣлъ, что эта борьба поведетъ въ началу новой эры. Тутъ Петрарка указалъ на поприще многотрудныхъ и безконечныхъ усилій, но щедро вознаграждающихъ, и далъ направленіе сотнямъ дарованій. А если чрезъ нѣсколько поколѣній новые дѣятели уже успѣли опередить его во многихъ отношеніяхъ, то это случилось такъ же, какъ и человѣкъ, открывшій четвертую часть свѣта, долженъ былъ бы по части свѣдѣній о ней уступить любому школьнику. Имя Петрарки блеститъ звѣздою первой величины не только въ исторіи итальянской литературы, но и въ исторіи всего цивилизованнаго міра, да и не только въ ней, но и вообще въ исторіи человѣческаго ума, насколько ее можно прослѣдить. Заслуги его были бы столь же велики, есл бы онъ не написалъ ни одного стиха на тоскансконъ нарѣчіи.

Кто задумаетъ изобразить дѣятельность подобнаго человѣка и прослѣдить ходъ его идей, тому придется постоянно ограничивать свой кругозоръ и даже сознаться, что иногое осталось тайною для него и, быть можетъ, откроется для другихъ, болѣе счастливыхъ изслѣдователей. Достаточно и того, если удастся добраться до зерна сквозь рядъ оболочекъ. Мы желаемъ выяснять преимущественно тѣ моменты жизни и дѣятельности Петрарки, въ которыхъ онъ даетъ направленіе приверженцамъ, идущимъ по его стопанъ, и школамъ гунанистовъ. Поразительно то явленіе, что Петрарка не только выработалъ себѣ извѣстное направленіе, но на основаніи его — свой складъ мыслей и образъ жизни[3], которые потомъ мы въ теченіи вѣковъ встрѣчаемъ на каждомъ шагу въ литературномъ мірѣ.

Первыя впечатлѣнія богато одареннаго ума часто бываютъ самыя рѣшительныя, но ихъ всегда очень трудно указать. Петрарка сознавалъ впослѣдствіи, что такимъ, какимъ онъ былъ, онъ сдѣлался [26]благодаря самому себѣ и своимъ книгамъ. Онъ хотѣлъ быть всѣмъ обязанъ только досточтимынъ древнимъ и не считалъ себа ничѣмъ обязаннымъ современному поколѣнію, даже Данту. Онъ даже не хочетъ назвать своего учителя въ дѣтствѣ, общественную школу котораго въ Карпентра онъ посѣщалъ почти четыре года и подъ руководствомъ котораго пріобрѣлъ элементарныя свѣдѣнія въ грамматикѣ, а потомъ болѣе основательно познакомился съ латынью, реторикой и стихосложеніемъ. Этотъ человѣкъ былъ бы забытъ навсегда, не сохрани о немъ воспоминаній Филиппо Виллани; его звади Конвеневоле (или Конвенноле) да Прато.

Въ то время, какъ Петрарка былъ юношей, учитель его, какъ сообщаютъ, уже шестьдесятъ лѣтъ держалъ школу, но жилъ постоянно въ бѣдности и нуждѣ. Отецъ Петрарки оказывалъ ему нѣкоторую помощь; послѣ его смерти такъ же поступалъ и сынъ, который сверхъ того былъ гордостью своего учителя. Когда кардиналъ Джіованни Колонна шутя спрашивалъ Конвеневоле: «скажите-ка мнѣ, учитель, не принадлежитъ ли и нашъ Франческо къ вашимъ великииъ ученикамъ, которыхъ вы такъ нѣжно любите?» тогда на глазахъ честнаго учителя навертывались слезы, и онъ съ трогательнымъ молчаніемъ отходилъ въ сторону или клялся всѣмъ святымъ, что не любилъ ни одного ученика такъ горячо, какъ Петрарку. Всѣмъ было извѣстно, что для старика юный Петрарка былъ предметонъ страстнаго обожанія[4].

Петрарка помнилъ это до самыхъ преклонныхъ лѣтъ. Вообще же, стоя на высотѣ славы, онъ изображаетъ старика скорѣе съ надменнымъ состраданіемъ, чѣмъ съ уваженіемъ. Наставникъ былъ, по его словамъ, того мнѣнія, что онъ долженъ сочинять книги — мысль, присущая всякому латинскому учителю, — но не могъ пойти далѣе причудливо выбраннаго заголовка и придисловія. Виллани же, повидимому, зналъ его и какъ поэта[5]. Существуетъ странное стихотвореніе, написанное разными размѣрами, по всей вѣроятности, принадлежащее бывшему Карпентрасскому учителю и относящееся къ тому времени, когда послѣдній, уже въ глубокой старости, вновь поселился на своей родинѣ, въ Прато[6]. [27]

Это произведеніе, украшенное аллеторическими образами, посвящено старому королю Неаполитанскому Роберту, который въ немъ прославляется. Самъ поэтъ, Христосъ, Святой Духъ и разныя аллегорическія и миѳологическія существа убѣждаютъ его помочь униженному Риму и побудить папу вернуться въ него. Языкъ стихотворенія вычуренъ и темемъ, латынь варварская, гекзаметры плохіе, большею частію риѳмованные, въ подражаніе средневѣковой безвкусицѣ, ивсюду преобладаетъ схоластическая ученость. Но авторъ ищетъ поэтическихъ красотъ уже въ аллегорическихъ олицетвореніяхъ. Однако есть и слѣды подражанія Виргилію. Поэма не лишена сентиментальнаго оттѣнка. Въ ней напр. является скорбный Римъ въ чернонъ одѣяніи, съ растерзанной грудью и напоминаетъ о своихъ разрушающихся храмахъ. Поэтъ выводитъ и Италію въ изорванной одеждѣ, съ растрепанными волосами. Онъ съ грустью вспоминаетъ о герояхъ древнихъ временъ, о Фабіяхъ, Брутахъ, Коклесахъ, Деціяхъ и Сципіонахъ и сравниваетъ съ ними тотъ жалкій людъ, который населяетъ современный ему Римъ. Это уже не школьный учитель, обучающій изъ года въ годъ одно поколѣніе за другииъ. Въ умѣ подобнаго человѣка могли таиться возбуждающія силы. Конечно, Петрарка по формѣ быстро и далеко ушелъ впередъ отъ своего учителя, но многіе изъ идей старика, навѣрное, запечатлѣлись въ его умѣ.

У отца Петрарки было нѣсколько сочиненій Цицерона, къ которымъ онъ относился съ уваженіемъ, впрочемъ больше съ юридической точки зрѣнія. Они попали въ руки мальчику раньше, чѣмъ онъ могъ судить объ ихъ содержаніи и значеніи, и въ то время, какъ товарищи его дѣтскихъ игръ мучились надъ грамматикой и баснями Эзопа, онъ уже наслаждался величавымъ теченіемъ и благозвучіемъ латинскихъ фразъ. Чѣмъ больше научался онъ ихъ понинать, тѣмъ болѣе казалось ему, что языкъ Цицерона превосходитъ все остальное[7]. Слухъ его, чутье звука и ритма — вотъ тѣ средства, съ [28]помощью которыхъ онъ впервые научился воспринимать и притомъ весьма своеобразно. Это-то именно и развило въ немъ способность понимать изящество формъ, утраченную въ средніе вѣка. Стихъ и благозвучіе какъ будто родились съ нимъ[8]. Лютня и пѣсня были отрадою всей его жизни. Онъ даже въ завѣщаніи сдѣлалъ распоряженіе насчетъ первой. Вѣроятно, подъ ея звуки онъ пѣлъ свои сонеты. Точно такъ же и пѣніе птицъ, сообщаеть Боккачіо, всегда доставляло еиу наслажденіе[9]. Имя свое Петракко онъ измѣнилъ на мягче звучащее Петрарка. Голосъ его, по отзыву Филиппо Виллани, былъ такъ звученъ и пріятенъ, что нельзя было оторваться слушая его. И въ этой сферѣ замѣтна связь между тѣмъ, къ чему стремился Петрарка въ латинскомъ языкѣ и къ чему въ тосканскомъ. Рифнованные латинскіе гекзаметры, писанные имъ въ лѣта ранней юности, конечно, подъ руководствомъ стараго Конвеневоле, можно считать переходнынъ звеномъ.

Эта страсть къ музыкальности въ латинскомъ языкѣ и въ античныхъ стихахъ развилась еще сильнѣе подъ внѣшнимъ давленіемъ. Отецъ Петрарки предназначалъ сына къ занятію выгодною наукою, правомъ, и весьма строго держалъ его семь лѣтъ въ университетахъ въ Монпельѣ и Болоньѣ. Сочиненія Цицерона и стихи римскихъ поэтовъ стали теперь для него запрещеннымъ плодомъ, за наслажденіе которымъ его часто бранили, такъ что онъ долженъ былъ съ нимъ прятаться изъ страха отцовскаго гнѣва. Однако, когда разъ произошла сцена между ними, то отецъ вытащилъ изъ укромнаго мѣстечка въ постели и подъ постелью всѣ книги, отвлекавшія идеальнаго юношу отъ занатія юриспруденціей, и бросилъ ихъ въ огонь на глазахъ сына. Но когда онъ увидѣлъ, какъ горько плачетъ Франческо и стоитъ подобно еретику, тоже обреченному на сожженіе, то пощадядъ Виргилія и одно реторическое сочиненіе Цицерона. «Возьми перваго, сказалъ онъ улыбаясь, для развлеченія въ рѣдкія минуты, а втораго въ пособіе твоимъ юридическииъ занятіямъ!» Но къ чему это повело? Геній все таки проложилъ себѣ свой собственный путь, бросилъ гражданское право и на широко распущенныхъ крыльяхъ воспарилъ на [29]вершины Парнаса[10]. Виргилій и Цицеронъ — это именно тѣ два свѣточа, которые впервые засіяли изъ мрака древности. Исходя отъ нихъ, Петрарка открылъ новый міръ, полный красоты и дивной мудрости. Для него оба они — отцы римскаго краснорѣчія, очи латинскаго языка[11]. Виргилія уважали всѣ средніе вѣка, но то какъ какого-то зловѣщаго предсказателя и чернокнижника, къ которому можно прибѣгать въ случаѣ чародѣйства и мимо могилы котораго на Поптанской дорогѣ тамошній житель проходилъ съ нѣкоторымъ ужасомъ, то какъ полусватаго. Одинъ ученый, именно Іоаннъ Салисбёрійскій, приписывалъ ему божеское глубокомысліе на томъ основаніи, будто онъ подъ покровомъ басни проповѣдуетъ философекія истины[12]. Дантъ питалъ къ нему мистическое благоговѣніе. И Петрарка никогда не могъ вполнѣ освободиться отъ подобнаго воззрѣнія, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ видѣлъ въ Виргиліи пѣвца, плодовитаго на вымыслы, изящнаго по формѣ и сладкозвучнаго и презрительно отзывался о кардиналѣ Альберти, будущемъ папѣ Иннокентіи VI, который называлъ Петрарку волхвомъ и некромантомъ за то, что послѣдній изучалъ его[13]. Въ юности Петрарка собственноручно списалъ поэму Виргилія вмѣстѣ съ комментаріями Сервія. Эта книга, какъ самая дорогая его сердцу, была неразлучною спутницею его жизни кромѣ тѣхъ десяти лѣтъ, когда у него ее украли, — конечно, та самая книга, которую онъ слезами спасъ отъ сожженія. Петрарка отмѣтилъ въ ней дни, когда она была украдена и вновь найдена, дни смерти своего сына, своего Сократа и другихъ друзей, также Лауры. Уже въ старости онъ дѣлалъ въ ней дополненія къ Сервію или опровергалъ его[14]. Самому Виргилію онъ не рѣшался сдѣлать ни малѣйшаго упрека; это былъ избранный святой.

Имя Цицерона и прежде пользовалось уваженіемъ, но Петрарка имѣлъ полное право сказать, что до него изучались лишь весьма немногія его произведенія, и онъ первый собственно заставилъ поклоняться ему. То, что другіе высказываютъ сухо и прозаично, Цицеронъ выразилъ въ остроумной и блестящей формѣ. Съ пользою [30]у него соединяется наслажденіе, а съ достоинствами содержанія блескъ и благородство выраженія[15]. Онъ лучезарное свѣтило краснорѣчія, передъ которымъ меркнутъ даже Саллюстій, Ливій и Сенека. «О, первый творецъ римскаго краснорѣчія!» восклицаетъ Петрарка, «не только я одинъ, но мы всѣ благодаримъ тебя, украшая себя цвѣтами латинской рѣчи. Вѣдь изъ твоего источника орошаемъ мы поля наши. Намъ пріятно сознаться, что мы, руководимые тобою, твоими указаніями наставленные на путь истинный, твоимъ свѣтомъ озаряемые, подъ твоимъ же покровительствомъ дошди до нашего искусства въ письменной рѣчи, какъ бы оно ни было скромно»[16].

Конечно, Петрарка дозволялъ себѣ слегка осуждать Цицерона, какъ человѣка и политическаго дѣятеля, такъ какъ и блаженный Августинъ въ своемъ «Градѣ Божіемъ» не все то одобрялъ, что было сказано Цицерономъ. Тѣмъ не менѣе такіе мужи, какъ Цицеронъ и Сенека, для него были «почти равны божествамъ»[17]. И это воззрѣніе, сложившееся у Петрарки еще въ ранней юности, онъ сохранилъ и въ старости. Когда онъ въ «Торжествѣ славы» вывелъ рядъ древнихъ героевъ, шествующихъ въ свитѣ богини славы, то Мантуанецъ шелъ, какъ равноправный, рядомъ съ Гомеромъ, а за нимъ слѣдовалъ Маркъ Туллій, подъ ногами котораго зеленѣла трава, знаменующая собою цвѣты и плоды краснорѣчія.

Положеніе дѣлъ было таково, что прежде всего надобно было возстановить достоинство поэзіи и уяснить понятіе о ней. Голословно утверждали, что поэтъ дѣлаетъ своимъ призваніемъ ложь, а античные поэты кромѣ того вовлекаютъ въ нескромности, въ гнусные пороки и въ язычество. Нѣкоторые въ этомъ случаѣ не дѣлали исключенія и для Виргилія. Еще въ юности Петрарка счелъ необходимымъ писать въ защиту поэзіи противъ такихъ хулителей и спасать честь Виргилія[18]. Съ такимъ же жаромъ онъ защищалъ ихъ уже въ старости отъ нападокъ людей, не могшихъ простить римскимъ поэтамъ ихъ непристойности. Строгимъ богословамъ онъ ставитъ на видъ, что блаженный Іеронимъ, Августинъ и Лактанцій тоже занимались краснорѣчіемъ, поэзіею, философіею и исторіею и безъ этихъ занятій едва ли могли бы такъ побѣдоносно бороться съ еретиками, и что поэзія устами добродѣтельнаго [31]и благочестиваго пѣвца можетъ и должна возвѣщать славу Христа и истинной религіи[19]. Онъ напоминаетъ о притчахъ Спасителя въ Евангеліяхъ, которыя, по его мнѣнію, не что иное, какъ аллегорическая форма, свойственная поэзіи. Онъ готовъ даже утверждать, что богословіе вообще есть поэзія, воспѣвающая Бога[20]. Какъ часто Петрарка вновь принимался за эту борьбу въ защиту поэзіи отъ ея враговъ и хулителей! Это была одна изъ любимыхъ его задачъ, тѣмъ болѣе, что вмѣстѣ съ поэзіею онъ ратовалъ и за свое собственное призваніе и за свою славу. Цѣлое столѣтіе его поклонники продолжали эту борьбу, препираясь постоянно съ тѣми же врагами и большею частію тѣмъ же самымъ оружіемъ сначала въ Италіи, а потомъ еще дольше въ Германіи, Англіи, Франціи и Испаніи. Церковь и схоластика всюду съ ожесточеніемъ и ненавистью нападали на этого новаго пришельца, но въ концѣ концовъ все таки должны были примириться съ нимъ.

Петрарка съ благородною гордостью называлъ себя поэтомъ, poeta; онъ проводилъ рѣзкую раздѣльную черту между серьезною поэзіею и стихами. Первая не могла обойтись безъ латинскаго языка и безъ античной формы, и даже въ содержаніе ея входило столько древнихъ элементовъ, сколько было можно — подражанія древнимъ римскимъ поэтамъ и нѣкоторые мотивы ихъ произведеній. Чтобы писать подобныя произведенія, слѣдовало много учиться. Стихи же не что иное какъ искусная игра словами, образами и чувствами. Стихи Петрарки никогда не теряли своей прелести, и спустя цѣлые вѣка тысячи людей внимали имъ съ восторгомъ, а его такъ называемыя строго-поэтическія произведенія перелистываетъ по временамъ лишь ученый — и то не ради наслажденія, которое онъ можетъ легче и прямѣе почерпнуть въ самомъ источникѣ древности, но ради разбросанныхъ въ нихъ извѣстій и чтобы составить себѣ опредѣленное понятіе, которое, конечно, было бы мало назидательно для поэта. Его поэтическій геній слабо проявляется тамъ, гдѣ онъ слѣдуетъ своему идеалу, Виргилію, именно въ буколикахъ и эпическихъ поэмахъ. Поэтическій талантъ просвѣчиваетъ лишь въ нѣкоторыхъ посланіяхъ, гдѣ онъ изображаетъ себя самого и пережитыя имъ душевныя волненія, гдѣ и въ латинскихъ гекзаметрахъ слышится тонъ и одушевленіе творца канцонъ, вообще преобладаетъ лирическій элементъ[21]. Но поэтическія произведенія въ то [32]время имѣли новое достоинство; это былъ мостъ, ведшій къ величественнымъ созданіямъ древней поэзіи. Да и сами по себѣ это были такія произведенія, въ которыхъ Петрарка былъ единственный поэтъ; ими онъ и заслужилъ лавровый вѣнокъ, украсившій его въ Капитоліи. Самъ онъ часто и довольно торжественно говоридъ о томъ почетѣ, которымъ міръ обязанъ поэту. Поэты блистаютъ славою, своимъ именемъ, безсмертіемъ; всего этого они достигаютъ не для однихъ себя, но и для другихъ, такъ какъ преимущественно ихъ призваніе — спасать людей отъ забвенія[22].

Петрарка требуетъ высокаго положенія для поэта. Но замѣчательно, что при этомъ онъ остался вѣренъ тому узкому пониманію поэзіи, какое сложилось въ прошлые вѣка благодаря культу Виргилія въ связи съ христіанскимъ мистицизмомъ. И онъ видитъ сущность поэзіи въ аллегоріи, а ея конечную цѣль въ назиданіи. Такое воззрѣніе усвоили себѣ уже послѣдоватеди древнихъ римскихъ поэтовъ, и оно часто встрѣчается у поэтовъ христіанскихъ начиная съ Пруденція[23], потомъ проходитъ и чрезъ всѣ средніе вѣка. Но въ Италіи, по видимому, примѣненіе аллегоріи въ широкихъ размѣрахъ первый ввелъ Брунетто Латини. Дантъ считаетъ ее душою поэзіи[24]. Но лишь глубокомысленные умы находили прелесть въ таинственности. А такіе люди, какъ Муссато и Феррето изъ Виченцы, были чужды ея: первый находитъ поэзію въ красотѣ выраженій, въ классическихъ и миѳологическихъ прикрасахъ, Феррето же въ изысканности рѣчи и въ благозвучіи стиха[25]. А для Петрарки таинственные поэтическіе покровы были не простою только формою, а истинною потребностью. Извѣстно, что и другіе поэты признавали необходимымъ условіемъ своего икусства таинственность, и въ этомъ кроется особенное чувство, свойственное поэту, чувство стыда — выступить открыто съ тѣмъ, что волнуетъ сердце. Поэтому самой удобной формой для Петрарки была эклога; этою невинною и въ то же время заманчивою формою онъ не только прикрывалъ свои нападки на авиньонскихъ папъ и свои политическія мнѣнія, но и субъективныя чувства. И въ другихъ произведеніяхъ, какъ поэтическихъ, такъ и прозаическихъ, [33]его личность является какъ бы въ полусвѣтѣ; онъ любилъ избирать самого себя предметомъ загадки, говорить въ темныхъ образахъ о пережитомъ, или объ условіяхъ своей настоящей жизни, также о другихъ лицахъ, почти никогда не называя именъ.

Поэтому для насъ вовсе не странно, что поээія и аллегорическіе покровы почти тождественны для Петрарки и въ теоріи. Тѣхъ, для кого остается недоступнымъ таинственный аллегорическій смыслъ въ поэтическихъ произведеніяхъ, онъ навываетъ ремесленниками. Этотъ смыслъ онъ находитъ всюду, а особенно у Виргилія и въ Св. Писаніи. «Поэтъ старается скрыть истину подъ изящнымъ покровомъ, такъ что она остается темною для необразованной массы; конечно, трудно найти ее и мыслящему и ученому читателю, но тѣмъ отраднѣе, если онъ ее откроетъ»[26]. Это открытіе было, разумѣется, довольно трудно, и самъ Петрарка не разъ говорилъ, что считаетъ невозможнымъ вполнѣ понять смыслъ его эклогъ, если самъ поэтъ не объяснитъ ихъ. Онъ поразилъ своего брата Джерардо разоблаченіемъ, что въ первой эклогѣ его буколикъ, гдѣ бесѣдуютъ пастухи Сильвій и Моникъ, рѣчь идетъ о нихъ обоихъ. Поэтъ называетъ себя Сильвіемъ потому, что всегда ненавидѣлъ города и любилъ лѣсъ. Такимъ образомъ, чтобы братъ не трудился понапрасну, онъ открываетъ ему таинствевный смыслъ нѣкоторыхъ мѣстъ и выраженій; даже слово inde (оттуда) — и то не лишено таинственнаго значенія. И трибуну Колѣ ди Ріэнцо Петрарка разъяснялъ смыслъ 5-й эклоги, посвященной ему, подъ заглавіемъ Pietas pastoralis. Насколько такія разъясненія были необходимы, показываютъ совершенно ложныя толкованія, которыми старались освѣтить эти стихотворенін Бенвенуто да Имола и Донато дельи Альбанцани, хотя оба они были когда-то друзьями Петрарки[27]. Слѣдовательно, [34]эта поэзія предлагала міру неразрѣшимыя загадки и щеголяла этою таинственностью. Относительно другихъ эклогъ мы слышимъ отъ Боккачіо, что въ нихъ поэтъ подъ формою пастушескихъ разговоровъ воспѣвалъ хвалу истинному Богу и св. Троицѣ, а также выражалъ и Божій гнѣвъ за дурное управленіе кораблемъ св. Петра[28]. Теперь мы довольно легко понимаемъ намеки на Авиньонъ, на его папъ и кардиналовъ, аллегорическое значеніе пастуха и стада и т. п. Слѣдовательно, эти тайны не что иное, какъ тѣ самыя мысли, которыя Петрарка несчетное число разъ выражалъ ясвымъ, простымъ языкомъ. Но если мы захотимъ приложить это мѣрило къ его Африкѣ, то должны будемъ сознаться въ нашемъ полномъ непониманіи ея. Гораздо легче открыть эту символику въ Rime Петрарки, и еще одинъ изъ друзей его высказалъ такое мнѣніе, что подъ воспѣваемой въ нихъ Лаурою слѣдуетъ разумѣть лавръ, а подъ нимъ стремленіе къ славѣ поэта. Касательно «Торжествъ» извѣстно, что Петраркѣ пожелалось наполнить ихъ таинственными намеками. Только здѣсь намеки эти не такъ символичны, какъ у Данта, съ которымъ онъ, быть можетъ, хотѣлъ соперничать. Это скорѣе загадки, которыя безъ труда можно разгадать съ помощью классической учености и нѣкотораго остроуміа.

«Поэты,» говоритъ въ одномъ мѣстѣ Петрарка, «стали уже рѣдки, но еше рѣже ораторы»[29]. Подъ краснорѣчіемъ онъ разумѣетъ не столько искусство дѣйствовать на форумѣ устнымъ словомъ, сколько вообще способность придавать своимъ мыслямъ бо́льшую силу и увлекательность искусственною формою, слѣдовательно — краснорѣчіе въ обширномъ смыслѣ. По его мнѣнію, его трактаты и письма имѣютъ такое же право на безсмертіе, какъ и поэмы, и прозою онъ заслужилъ тоже лавровый вѣнокъ. Дѣйствительно, Петрарка перенесъ это краснорѣчіе изъ древняго міра въ современную ему эпоху и сдѣлался отцемъ его въ новомъ мірѣ.

Находили весьма забавными и то самодовольство, съ какимъ Петрарка обыкновенно говоритъ о своемъ слогѣ, и похвалы, расточавшіяся ему друзьями по этому поводу; находили, что недостаточно оцѣнены заслуги позднѣйшаго времени. Нападали на латынь Петрарки, доказывая, что въ ней еще много грамматическихъ ошибокъ и варваризмовъ, построеніе предложеній часто темно и неуклюже, а самая рѣчь то испещрена архаизмами, то лишена изящества, трактаты [35]его переполнены общими мѣстами, заимствованными у классиковъ, письма многорѣчивы и растянуты. Наконецъ, тоже и въ сожалѣнія и желанія спасти прославленное имя, сваливали всю вину на общее отсутствіе вкуса и варварство той эпохи и лишь по добродушію оставили за Петраркою малую долю той славы, какую признавали за нимъ его послѣдователи. Такія сужденія мы встрѣчаемъ уже въ началѣ XV в., съ тѣхъ поръ какъ начала пріобрѣтать господство чисто Цицероновская рѣчь[30].

Но если мы будемь искать въ слогѣ отраженія личности и измѣрять его достоинства не эстетическимъ наслажденіемъ, доставляемымъ намъ, а тѣмъ впечатлѣніемъ, какое онъ, а благодаря ему и самая личность автора производили даже на послѣдующія поколѣнія, то въ этомъ случаѣ Петрарка — первый писатель новаго времени, владѣвшій вообще слогомъ. Онъ писалъ такъ же свободно, какъ говоритъ, разсказываетъ и бесѣдуетъ человѣкъ энергичный и возбужденный. Человѣкъ съ схоластическимъ направленіемъ, хорошо обученный и дисциплинированный, идетъ по указкѣ логики. Но Петрарка отбросилъ эту указку, и слово у него стало опять непосредственнымъ выраженіемъ мысли и чувства. Онъ хочетъ излагать свои мысди свободно и быть не только подезнымъ своему вѣку и поучать другихъ, но писать для того, чтобъ облегчить свой умъ отъ полноты мыслей, которыя просятся на бумагу. Онъ не хочетъ бытъ прежде всего человѣкомъ, а потомъ писателемъ; напротивъ, для него писательство и жизнь тождественны[31]. Всѣ его сочияенія, а въ особенности письма прежде всего имѣли значеніе и были полезны для него самаго. То, что называли растянутостью и многорѣчіемъ, есть напротивъ веселая говорливость ребенка, который насдаждается только умѣньемъ говорить, стоившимъ такого труда; его какъ бы инстинктивная сила влечетъ къ постоявному упражненію въ немъ. Его заставляетъ высказаться обиліе новыхъ воззрѣній и свѣдѣній въ связи съ радостнымъ сознаніемъ, что ему такъ легко выражаться. Тутъ получаетъ свое право каждая мысль, т. е. случайная операція ума, которую отвергъ бы схоластическій догматизмъ. Когда Петрарка хочетъ разсказать кардиналу Колоннѣ, съ какими мыслями онъ ходилъ по Риму, то при [36]словѣ «сходить» ему приходитъ на умъ школа перипатетиковъ. И онъ не можетъ при этомъ случаѣ не высказать своего мнѣнія о разныхъ философскихъ школахъ древности и ихъ отношеніи къ христіанскому ученію, а затѣмъ вдругъ прерываетъ себя и разсказываетъ о римскихъ древностяхъ[32]. Именно такой живой умъ и нуженъ былъ для того, чтобы покончить съ сухими пріемами схоластики. Противопоставять ей свободную личность — таково было призваніе Петрарки, какъ писателя, и самый благотворный плодъ его классическихъ изученій.

И это не наша мысль: Петрарка самъ вполнѣ сознаетъ это. Когда отъ него тономъ упрека требовали, чтобы онъ писалъ ясно, вразумительно для всѣхъ, то онъ гордо отвергалъ это требованіе. Такая пошлость, по его мнѣнію, быть можетъ, хороша для законника, а онъ съ своей стороны считаетъ жалкимъ то, что понимается безъ умственнаго напряженія. Пусть лучше толпа не понимаетъ его, чѣмъ хвалитъ[33]. Глубокая мысль должна имѣть право — явиться въ соотвѣтствующей ей формѣ. Какъ много ни читалъ Петрарка Ливія и Цицерона, какъ ни усвоилъ ихъ памятью и умомъ, однако желаетъ писать лучше своимъ слогомъ, хотя не столь обработаннымъ, чѣмъ прибѣгать къ заимствованному. Каждый, по его мнѣнію, долженъ самъ себѣ вырабатывать слогъ, и онъ долженъ быть такою же естественною и оригинальною его принадлежностью, какъ черты лица, осанка, тѣлодвиженія, годосъ и рѣчь[34].

При такомъ возвышенномъ стремленіи, которое понималось его современниками, хотя, конечно, не было сознательно выражено, хорошая латинская, или Цицероновская рѣчь играетъ незначительную роль. Уже одно это стремленіе Петрарки составило бы эпоху, будь его латынь даже вдесятеро хуже. Однако онъ заботился и о болѣе чистомъ и благородномъ языкѣ, и хотя другіе значительно опередили его въ этомъ отношеніи, все-таки и онъ достигъ удивительныхъ успѣховъ. Только его латынь слѣдуетъ сравнивать не съ латынью Полиціана, Бембо или Мурета, а съ монашескою прежнихъ [37]временъ. Послѣднюю самъ Петрарка при случаѣ сравниваетъ съ хилымъ деревомъ, которое не зеленѣетъ и не приноситъ плодовъ[35]. Примите во вниманіе, что онъ учился древнему языку собственно безъ грамматической основы — элементарную грамматику такъ нельзя назвать, — что онъ лишь мало по малу пріобрѣталъ разныхъ древнихъ писателей и лучшія рукописи, что онъ желалъ научитьси только древнему языку, а не языку золотаго вѣка. Притомъ его сочиненія дошди въ такомъ искаженномъ видѣ, что нельзя сразу отличить его собственвыхъ промаховъ отъ позднѣйшихъ ошибокъ переписчиковъ и наборщиковъ. И есди онъ испещрялъ подя своихъ рукописей и самый текстъ поправками, то это — уже само по себѣ знаменательное явленіе, въ какимъ бы результатамъ оно ни привело.

Однимъ изъ первыхъ впечатлѣній Петрарки было наслажденіе, доставляеное сладкозвучіемъ виргиліевскихъ стиховъ и Цицероновской рѣчи. Красота ритмическихъ формъ и мелодичность классической латынн очаровывали его тѣмъ болѣе, чѣмъ внимательнѣе прислушивалось къ нимъ его ухо и чѣмъ усерднѣе старался онъ подражать имъ. Уже это первое соприкосновеніе съ древностью подѣйствовало такъ сильно, что восторгъ совершенно оковалъ его; словно какая-то духовная сила влекла его все далѣе и далѣе, до тѣхъ поръ, пока онъ не вступилъ вполнѣ съ своими возвышеннѣйшими чувствами и стремленіями въ этотъ новый міръ и, влекомый сотнямя чаръ въ его область, не сдѣлался мечтательнымъ поклонникомъ его величія. Читая своего Ливія, поэтъ мысленно жилъ въ общеніи съ Фабіями, Метеллами и Сципіонами, забывалъ тѣ бѣдственныя времена, въ которыя какая-то злополучная звѣада перенесла его рожденіе[36]. Онъ былъ убѣжденъ, что и до пришествія Христа было множество людей, выдающихся своимъ умомъ и добродѣтелями, но что умъ и добродѣтель выродились въ его время. Это явленіе было для него безспорно; онъ думалъ только о томъ, какъ его объяснить[37]. То, что опъ воспринялъ отъ древнихъ, въ его глазахъ было, по крайней мѣрѣ, одинаковаго достоинства съ тѣмъ, что самостоятельно создавалъ его умъ; онъ даже часто не могъ отдѣлить одно отъ другаго[38]. Петрарка чувствовалъ, что всѣмъ тѣмъ, чѣмъ онъ [38]сталъ, онъ обязанъ древности, и легко смѣшивалъ такимъ образомъ ведичіе древности съ своимъ высокимъ мнѣніемъ о самомъ себѣ. Онъ долженъ былъ бы сдѣлаться мечтателемъ, или безумцемъ, если бы его не освѣжало это сильное сознаніе самого себя и не поддержало его связи съ современниками. Такимъ образомъ съ одушевленіемъ, но въ то же время и съ разумною энергіею повелъ онъ дѣло, которое казалось ему достойнѣйшей задачей его жизни, именно возрожденіе умершей и похороненной древности.

Подъ небомъ Прованса, гдѣ пробудился геній Петрарки, книги были единственными памятниками, живо напоминавшими древній Римъ. Онъ видѣлъ, что если только въ скоромъ времени не явятся спасители, то сочиненіямъ древнихъ, покрытымъ пылью и плѣсенью, а частью уже потеряннымъ, предстоитъ неизбѣжная гибель. Это стремленіе спасать вмѣстѣ съ желаніемъ обладать сначала естественно обратилось на сочиненія Цицерона, бодѣе другихъ писателей преданнаго забвенію. Іоаннъ Салисбёрійскій, до Петрарки, безъ сомнѣнія, писатель въ средніе вѣка самый начитанный въ твореніяхъ древнихъ, зналъ, правда, значительную часть философскихъ произведеній Цицерона, немногія изъ его реторическихъ сочиненіи, а изъ писемъ только собраніе ad familiares; что же касается до рѣчей Цицерона, то, повидимому, онъ не зналъ ихъ вовсе[39]. Какъ кажется, Брунетто Латини перевелъ на народный языкъ нѣкоторыя рѣчи и часть такъ называемой Реторики къ Гереннію. — Дантъ былъ знакомъ только съ сочиненіемъ О высшемъ благѣ, О дружбѣ, О старости и Объ обязанностяхъ, зналъ также Парадоксы и Реторику[40]. И младшій современникъ Петрарки, Вальтеръ Борлей, хотя и въ состояніи былъ назвать значительное число произведеній Цицерона, но, очевидно, не видадъ многихъ изъ нихъ; знакомство его съ рѣчами крайне скудно, точно также нельзя вообще приписать ему знакомства съ письмами Цицерона[41]. Въ общемъ видио, что философскія творенія Цицерона еще пользовались нѣкоторымъ значеніемъ, источники же краснорѣчія были совершенно неизвѣстны. Именно Франція, гдѣ вліяніе парижскаго университета было самое непосредственное, кажется, была поразительно бѣдна рукописями и читателями классиковъ; это доказываютъ [39]средневѣковые каталоги ея библіотекъ. Въ библіотекахъ королей и другихъ владѣтельныхъ лицъ не встрѣчается и имени Цицерона. Изъ монастырей только въ немногихъ старинныхъ, какъ напримѣръ въ Корвейскомъ, сохранилось небольшое число его философскихъ и реторическихъ сочиненій, да и тѣ были словно похоронены тамъ[42]. Такимъ образомъ становится понятнымъ убѣжденіе Петрарки, что онъ, такъ сказать, вновь открылъ Цицерона.

Еще юношей, Петрарка усердно собиралъ его сочиненія, и поклоненіе этому римлянину усиливалось въ немъ болѣе и болѣе по мѣрѣ того, какъ онъ читалъ или слышалъ объ нихъ. Какъ велика была, напримѣръ, его радость, когда онъ узналъ, что Квинтиліанъ ставилъ Цицерона гораздо выше Сенеки! Всякое указаніе другихъ писателей на тѣ книги Цицерона, которыхъ у него еще не было, служило для него сильнымъ побужденіемъ искать ихъ. Если онъ находился въ дорогѣ и замѣчалъ виднѣющійся вдали монастырь, то первой его мыслію было: кто знаетъ, можетъ быть, здѣсь можно найти то, чего я такъ добиваюсь! ІІриблизнтельно на 25-мъ году своей жнзни пріѣхалъ онъ въ Люттихъ и, узнавъ, что тамъ есть много старинныхъ книгъ, тотчасъ же рѣшился тамъ остаться. Двѣ новыя рѣчи Цицерона были для него великой наградой: одну изъ нихъ списалъ онъ самъ, другую — его другъ, и обѣ были распространены имъ въ Италіи[43]. Какъ велика была опасность утраты, Петрарка наглядно доказывалъ тѣмъ, что ему большаго труда стоило достать въ такомъ промышленномъ и цвѣтущемъ городѣ немного чернилъ, да и тѣ были сворѣе шафраннаго, чѣмъ чернаго цвѣта[44]. Своихъ друзей и поклонниковъ неустанно побуждалъ онъ рыться въ старыхъ монастыряхъ и разспрашивать ученыхъ людей. Въ Римъ, Тоскану, во Францію, Испанію, Германію и Британію разсылалъ онъ просьбы и напоминанія, денежныя суммы, записки, на которыхъ обозначалъ, какія сочиненія желательно ему имѣть болѣе всего. Даже въ Грецію обращался онъ за сочиненіями Цицерона, но вмѣсто нихъ получилъ греческаго Гомера. Часто не имѣлъ онъ и малѣйшей надежды достать желаемое и хотѣлъ своими подстрекательствами только побудить къ розыскамъ; часто также получалъ онъ послѣ нетерпѣливаго ожиданія только тѣ сочиненія, которыя уже были у него въ нѣсколькихъ экземплярахъ[45]. Почти [40]изъ каждаго далекаго путешествія привозилъ онъ съ собою какое-нибудь сочиненіе Цицерона, до тѣхъ поръ ему еще неизвѣстное; другія сочиненія приходилось ему узнавать только по названію и оплакивать ихъ утрату[46]. На сочиненіе Цицерона О Республикѣ, послѣ долгихъ и напрасныхъ поисковъ, онъ потерялъ всякую надежду[47]. Петрарка не терялъ надежды найти сочиненія Объ утѣшеніи и О хвалѣ философіи. На послѣднее поэтъ нашелъ увазаніе у Августина въ такой формѣ, которая его крайне взволновала: какъ важно должно быть его содержаніе, если этотъ уважаемый отецъ Церкви признавалъ, что оно не мало повліяло на его обращеніе и познавіе истины. Петрарка долгое время полагалъ, что имѣетъ въ рукахъ назвавное сочиненіе Цицерона, но никакъ не могъ понять, что бы могло въ немъ такъ привлечь Августина. Наконецъ, въ книгѣ Августина о Святой Троицѣ нашелъ онъ мѣсто, взятое изъ этого сочиненія, котораго не было въ лежащемъ передъ нимъ экземплярѣ. Онъ ясно увидѣлъ свою ошибку: въ заблужденіе его ввело ложное заглавіе книги; но что она была также написана Цицерономъ, въ этомъ не позволяло сомнѣваться ея чудное, неподражаемое краснорѣчіе. Позднѣе узналъ Петрарка изъ одного кодекса, полученнаго имъ въ подарокъ въ Неаполѣ, что то сочиненіе, которое онъ считалъ за хвалу философіи, есть не что иное какъ часть Академикъ, и въ сердцахъ за разочарованіе позволилъ себѣ довольно презрительный отзывъ объ этомъ послѣднемъ сочиненіи[48].

Петрарка не могъ забыть потерю книгъ Цицерона О славѣ. Однажды онъ получилъ въ подарокъ томъ смѣшанныхъ сочиненій отъ Раймондо [41]Сопранцо, у котораго было много книгъ, но послѣдній, какъ юристъ по профессіи, изъ классическихъ писателей любилъ только Ливія. Въ числѣ этихъ сочиненій были книги Цицерона Объ ораторѣ и О законахъ въ томъ жалкомъ видѣ, въ какомъ ихъ тогда вообще читали, и «двѣ превосходныя книги о славѣ»[49]. Этотъ томъ и другой, содержавшій въ себѣ тоже сочиненія Цицерона и доставшійся Петраркѣ по наслѣдству отъ отца, онъ далъ своему бывшему учителю, о которомъ мы разсказывали выше. Бѣдность вынудила послѣдняго на нечестный поступокъ: онъ заложилъ эти книги, на требованія Петрарки давалъ уклончивые отвѣты, но стыдился заставить его выкупить ихъ и вдругъ исчезъ взъ Авиньона въ то время, когда Петрарка жилъ у истоковъ Сорги. Наставникъ удалился на свою тосканскую родину, и о немъ больше ничего не слышно. Данныя ему книги пропали, не смотря на всѣ розыски, а книги О славѣ — навсегда. Петрарка былъ убѣжденъ, чго онѣ были у него. Однако мы не можемъ воздержаться отъ той мысли, что и здѣсь невѣрное заглавіе ввело его въ заблужденіе. Впослѣдствіи Петрарка уже не могъ припомнить содержанія этого сочиненія, — довазательство, что онъ никогда не былъ коротко знакомъ съ нимъ. О существованіи книгъ de gloria онъ могъ знать изъ сильно распространеннаго сочиненія Объ обязанностяхъ. А какъ легко видѣть людямъ привидѣніе, если они убѣждены въ его существованіи! Если бы Петрарка основательнѣе разслѣдовалъ дѣло, кто знаетъ, быть можетъ, книги о славѣ оказались бы нѣкоторыми отдѣлами Тускуланскихъ бесѣдъ[50]. Произвольное заглавіе, данное переписчиками на основаніи какой нибудь части сочиненія, показавшейся имъ болѣе важною, не разъ вводило читателей въ заблужденіе[51]. [42]

Ученые не могли согласиться насчетъ того, какія сочиненія Цицерона были снова найдены Петраркою. Конечно, трудно установить понятіе о находкѣ, если не знаемъ, какой списокъ сочиненій Цицерона можно предполагать извѣстнымъ. Съ нѣкоторыми изъ нихъ дѣло, очевидно, происходило такъ: они появлялись на свѣтъ Божій изъ какой нибудь монастырской библіотеки, переписывались разъ или два и потомъ опять предавались забвенію, изъ котораго снова извлекались и такимъ образомъ открывались вторично. Засдуга открытія состояла лишь въ распространеніи ихъ, а новыми можно было съ нѣкоторымъ основаніемъ назвать только тѣ сочиненія, память о которыхъ совсѣмъ утратидась, или же тѣ, которыя были отысканы въ другихъ странахъ и оттуда доставлены въ Италію.

Вообще нѣтъ сомнѣнія, что, благодаря вліянію Петрарки, сочиненія Цицерона, даже филофскія и реторическія, списывались и читались несравненно болѣе, чѣмъ прежде. Въ пользу этого говоритъ ихъ распространеніе въ началѣ слѣдующаго столѣтія. Но [43]Петрарка оказалъ непосредственную заслугу относительно двухъ родовъ ихъ, именно рѣчей и писемъ. Хотя и въ средніе вѣка Цицерона постоянно восхваляли, какъ великаго оратора, но его рѣчами, равно какъ и теоретическими ораторскими сочиненіями положительно пренебрегали, безъ сомнѣнія потому, что тогда ораторская рѣчь ограничивалась областью проповѣди. До извѣстной степени распространены были въ XII и XIII в. только рѣчи противъ Катилины, Филиппики, часть рѣчей противъ Верреси, рѣчь въ защиту Маниліева закона и, можетъ быть, нѣкоторыя мелкія. Больше двѣнадцати рѣчей едва ли гдѣ можно было найти въ одномъ мѣстѣ, а болѣе двадцати рѣчей вообще не упонинается въ средніе вѣка[52]. Библіографы того вренени не потрудились собрать рѣчи и составить по возножности полный списокъ ихъ. Нуженъ былъ человѣкъ, который бы восторгался этого рода памятниками и усердно розыскивалъ ихъ. Петрарка навсегда сохранилъ пріятное воспоминаніе о томъ, какъ онъ нашелъ въ Люттихѣ рѣчь Цицерона за Архія и еще одну[53]. Впослѣдствіи онъ получилъ отъ юриста Лапо да Кастильонкіо еще четыре рѣчи, которыхъ до того времени не зналъ, въ томъ числѣ Филиппики и рѣчь за Милона. Онъ отплатилъ за нихъ рѣчью за Архія. Но еиу очень тяжело было разстаться съ полученными рукописями: одну изъ нихъ онъ совсѣмъ оставилъ у себя, вознаградивъ своего друга прекрасно написанною и исправленною копіею, а другую рѣшился отослать только черезъ четыре года или больше. Впрочемъ Петрарка далеко еще не составилъ того полнаго собранія сочиненій Цицерона, какое образовалось впослѣдствіи, конечно, мало по малу[54].

Но каково было торжество Петрарки, когда въ 1345 г. въ веронской соборной библіотекѣ ему попалась въ руки уже загнившая рукопись съ письмами Цицерона. О подобныхъ сборникахъ было извѣстно изъ неоднократныхъ ссылокъ древнихъ писателей; впрочемъ о нихъ упоминали и писатели средневѣковые. Петрарка долго розысвивалъ ихъ, а теперь они нашлись совершенно неожиданно. [44]Это были письна къ Аттику, къ Бруту и въ брату Цицерона Квинту; Петрарка не зналъ, что есть еще другой сборникъ. Содержаніе писемъ, усвоенное имъ съ пылкою торопливостью, показало ему въ совершенно новомъ свѣтѣ личность уважаемаго римланина. Онъ узналъ его не только какъ философа, но и какъ человѣка слабаго и шаткаго. Впрочемъ прежняя любовь къ отцу римскаго краснорѣчія одержала верхъ. Не смотря на болѣзнь и усталость, Петрарка своею рукою переписалъ рукопись, не желая довѣрять наемнымъ писцамъ чтеніе покрытыхъ ржавчиною листовъ; притомъ же ему хотѣлось поскорѣе обратить ее въ прочную собственность. Онъ уже сталъ, конечно, осторожнѣе послѣ прежнихъ находокъ, которыя были у него въ рукахъ и все таки потомъ пропали. Копія эта съ тѣхъ поръ принадлежала къ числу его любимыхъ книгъ. Собственникъ отвелъ ей привилегированное мѣсто въ библіотекѣ и такъ ревностно берегъ, что, по видимому, при жизни его никто не получилъ новой копіи съ нея. Но въ сочиненіяхъ своихъ Петрарка приводилъ множество цитатъ изъ сочиненій Цицерона и внесъ такимъ образомъ въ литературу совершенно новый и плодотворный элементъ. Съ гордымъ торжествомъ, прочитавши въ первый разъ рукопись, онъ сообщилъ о ней свѣту, разсказавъ объ этомъ въ своемъ посланіи къ Цицерону, и съ удовольствіенъ уже въ преклонныхъ лѣтахъ вспониналъ онъ о находкѣ, которую ему посчастливилось сдѣлать въ Веронѣ[55]

Мы не безъ причины нѣсколько подробнѣе говорили о томъ усердіи, съ какимъ Петрарка относился къ сочиненіянъ Цицерона. Можно сказать, что они внушили ему любовь къ другимъ писателямъ древняго Рима и дали возможность понимать ихъ. Академическіе трактаты его научили поэта цѣнить Варрона, въ сочиненіи Объ обязанностяхъ онъ въ первый разъ прочелъ имя Эннія, Тускуланы научили его любить Теренція и т. д.[56]. Если онъ искалъ [45]главнымъ образомъ недостаюшихъ сочиненій Цицерона, то всё таки римскіе классики составляли въ его воображеніи нѣчто цѣлое, и каждый пробѣлъ въ нихъ казался ему тяжелою утратою. Его поѣздки, частыя перемѣны мѣстопребыванія, множество дружескихъ связей, слава, всюду безъ труда открывавшая ему доступъ, — все это чрезвычайно какъ облегчало для него добываніе рукописей и пользованіе ими. Вскорѣ въ его распоряженіи было такое литературное богатство, какого, разумѣется, раньше ни у кого не было[57]. У него были самыя рѣдкія сокровища, многое такое, чего кромѣ его никто не зналъ. Одинъ Петрарка читалъ стихотворенія Катулла, которыя помимо того хранились еще въ соборной веронской библіотекѣ; всѣ рукописи Проперція, по видимому, ведутъ свое начало отъ Петрарковой. Дантъ, навѣрное, зналъ только первыя четыре книги Ливія[58], а у Петрарки ихъ было — 29. Но возрастаніе богатствъ распаляло въ немъ жажду къ новымъ пріобрѣтеніянъ. Онъ зналъ, что Ливій написалъ 142 книги и какъ онъ старался добыть ихъ[59]! Какъ жалѣлъ онъ объ утратѣ исторіи Саллюстія[60]! Какъ терзала его мысль о томъ, что когда-то у него были Древности Варрона, а теперь онъ не можетъ ихъ найти!

Весьма понятно, какъ дорого стало для собственника собраніе книгъ, которыя пришлось розыскивать, пріобрѣтать и собирать съ такимъ трудомъ. Только въ частныхъ рукахъ стали оборотнымъ капиталомъ тѣ умственныя блага, какія въ нихъ заключалясь. Онѣ вступали въ общеніе съ живою окружающей средою и становились плодотворными въ рукахъ и близкихъ, и далекихъ друзей. Книги, по словамъ Петрарки, это — предметъ его неутолимѣйшей жажды; онѣ для него какъ бы живые собесѣдники, говорящіе друзья[61]. Подлѣ нихъ душа его всегда искала и находила тихое пристанище даже и тогда, когда въ нѣкоторыхъ другихъ стремленіяхъ своихъ онъ открылъ заблужденіе или тщеславіе. Но онѣ не всегда были въ одномъ мѣстѣ, потому что поэтъ не могъ ихъ брать каждый разъ съ собою при перемѣнѣ мѣстопребыванія. Много лѣтъ одна часть ихъ находилась въ Воклюзѣ, а другая въ разныхъ мѣстахъ Италіи. На его виллѣ у истоковъ Сорги ихъ хранилъ его старый слуга, «самое вѣрное созданіе, какое когда-либо было на землѣ». Не смотря на отсутствіе всякаго знакомства съ литературою, послѣдній, вслѣдствіе [46]долгаго обращенія съ книгами, все таки зналъ произведенія древнихъ и своего господина. Отъ одного лишь прикосновенія къ книгамъ онъ какъ будто дѣлался ученѣе и счастливѣе, такъ какъ старые слуги часто свыкаются съ образомъ мыслей своихъ господъ. Когда онъ скоропостижно умеръ, то Петрарка тотчасъ же поспѣшилъ изъ Авиньона на виллу, чтобы его книги не остались безъ призора[62]. Онъ уже болѣе не монахъ, списывающій въ душной кельѣ рукописи своего монастыря и увеличявающій число ихъ на пользу младшей братіи. Петрарка устроилъ себѣ удобную комнату для ученыхъ занятій, гдѣ его окружали собственныя его книги, какъ вѣрные спутники жизни, и изъ которой обширный міръ читателей получалъ произведенія его ума. Здѣсь онъ могъ тѣшить себя представденіемъ, что сами великіе мыслители древности собрались вокругъ него, и при свѣтѣ ночной лампы онъ бесѣдуетъ съ ними какъ съ равными себѣ. Всѣ его послѣдователи гуманисты любили признавать себя за библіомановъ, и люди этого рода никогда не вымирали. Есть прекрасное преданіе, хотя и не выдерживающее критики, что въ послѣдній день жизни Петрарки его нашли утромъ заснувшимъ надъ книгою.

Его собраніе книгъ и въ другомъ отношеніи является первою библіотекою новаго времени. Петрарку занимала мысль о томъ, чтобы онѣ не только могли служить ему на пользу, но и по смерти его остались бы всѣ въ одномъ мѣстѣ и были доступны каждому ученому. Онъ считалъ Пизистрата и Птоломея Филадельфа гораздо выше среди ихъ книжныхъ сокровищъ, чѣмъ Креза среди его богатствъ. У него однажды былъ планъ, чтобы его книги, къ которымъ поэтъ хотѣлъ еще пріобрѣсть книги Боккачіо, были всѣ цѣликомъ помѣщены въ какомъ нибудь приличномъ мѣстѣ, въ вѣчное воспоминаніе о немъ[63]. Впослѣдствіи Петрарка избралъ для этой цѣли Венецію. Когда въ 1362 г. чума и ужасы «великой кампаніи» принудили его покинуть Миланъ, то поэтъ пожелалъ переселиться въ островную республику и сдѣлалъ ея сенату предложеніе — предоставить ему тамъ приличный домъ. За это онъ хотѣлъ назначить Евангелиста Марка наслѣдникомъ своихъ книгъ. Для этой цѣли послѣднія должны были неприкосновенно сохраняться въ безопасномъ мѣстѣ въ его память и славу и служить на пользу гражданамъ. Запасъ ихъ могъ потомъ увеличиваться путемъ прикупокъ и пожертвованій, и такимъ образомъ къ славѣ республики составилась бы большая [47]и знаменитая библіотека[64]. Дѣйствительно, великій совѣтъ постановилъ принять просьбу знаменитаго мужа, и ему былъ назначенъ палаццо delle due Torri. Тамъ Петрарка прожилъ долгое время, но невѣронтно, чтобы всѣ вниги или хоть часть ихъ осталясь въ Венеціи, или были доставлены туда послѣ его смерти. Напротивъ, онѣ, повидимому, были разобраны и растеряны его друзьями[65]. Но мысль его не осталась втунѣ. Мы увидимъ, что она снова воскресла и была приведена въ исполненіе во Флоренціи, и многія дорогія сокровища классической литературы обязаны ей своимъ спасеніемъ.

Подобнымъ же образомъ Петрарка обращалъ пытливый взоръ и на другія сокровища древности и побуждалъ къ ихъ сохраненію. Насколько мы знаемъ, онъ первый сталъ усердно собирать античныя монеты и медали. Друзьи, присыдавшіе ему эти вещи, могли быть увѣрены въ самой горячей его благодарности. Когда онъ бывалъ въ Римѣ, то рабочіе, воздѣлывавшіе виноградники, предлагали ему купить золотыя или серебряныя монеты, найденныя ими въ землѣ, или къ нему обращались за объяснеиіемъ портретовъ императоровъ. Кавъ живые говорили съ нимъ послѣдніе, прямые свидѣтели о томъ мірѣ, о которомъ онъ зналъ только по книгамъ. Петрарка гордился тѣмъ, что поднесъ въ даръ Карлу IV нѣсколько монетъ римскихъ императоровъ, какъ бы въ память о его предкахъ, и полагалъ, что онѣ возбудятъ въ ненъ благородное стремленіе къ славѣ[66].

Петрарка рано узналъ, что римляне, сочиненія которыхъ онъ читалъ съ такимъ восторгомъ, чтили греческихъ писателей, какъ [48]свои идеалы и недосягаемые образцы. Многія сотни людей знали это и раньше его, и все таки никому не приходило на мысль — овладѣть языкомъ этихъ грековъ, народа еще продолжавшаго свое существованіе и легко доступнаго, чтобы ознакониться съ сокровищами ихъ поэзіи, философіи и исторіи и сообщить ихъ латинскому міру въ переводахъ. Если и были переводы нѣкоторыхъ сочиненій Аристотеля и Іоанна Златоуста, то они не вызвали стремленія — искать и усвоивать себѣ другія произведенія. Уже одна эта мысль была необыкновенно плодотворнымъ литературнымъ подвигонъ, если бы даже она повела лишь въ попыткѣ. Она заставила привлечь древній гелленскій міръ къ участію въ западномъ образованіи.

Въ Италіи всегда были люди, знавшіе греческій языкъ, особенно въ Нижней, гдѣ потребность въ знаніи греческаго языка обусловливалась прежними церковными сношеніяня, также въ Венеціи и Генуѣ, гдѣ оно было нужно для торговыхъ связей. Конечно, это были люди практическіе, не друзья литературы, не учителя. А въ Провансѣ не было ни налѣйшей возможности удовлетворвть тому стремленію, какое носилъ въ своей груди Петрарка. Она представилась только тогда, когда въ 1339 г. пріѣхалъ въ Авиньонъ базиліанскій монахъ Барлаамо, родомъ калабріецъ, но нѣсколько лѣтъ уже жившій въ Византіи. Онъ долженъ былъ отъ имени императора Андроника начать переговоры съ папою Бенедиктомъ XII о возсоединенія церквей. Желали, чтобы созванъ былъ соборъ, на которомъ бы велись диспуты объ исхожденіи св. Духя. Но посланный сначала долженъ былъ снова отправвться въ Византію. Нужно было вступить въ переговоры съ другими государствами, въ особенности съ Франціей и Неаполемъ, и такимъ образомъ дѣло тянулось нѣсколько лѣтъ[67]. Петрарка познакомился съ этимъ человѣкомъ и по возвращеніи его въ 1342 г. выбралъ себѣ въ учителя. Занимаясь каждый день, онъ весьма усердно усвоивалъ себѣ начатки греческаго языка, но Барлаамо весьма скоро назначенъ былъ епископомъ въ калабрійскій городъ Джераче и долженъ былъ покинуть Авиньонъ. Самъ Петрарка способствовалъ этому повышенію, конечно, тѣмъ, что рекомендовалъ своего учителя королю Неаполитанскому Роберту. Онъ былъ еще далеко не въ состояніи продолжать одинъ занятія новымъ языкомъ, тѣмъ болѣе, что не было никакихъ грамматическихъ и лексическихъ пособій. Петрарка самъ сознается, что онъ лишь возлежалъ на лонѣ греческой науки[68]. Но, по видимому, его рвеніе охладилъ самъ наставникъ, [49]кичливый и безтолковый богословъ. Почему Петрарка не поехалъ съ нимъ? вѣдь онъ былъ человѣкъ свободный. Говоря о Барлаало, Петрарка выражается какъ то странно, будто долженъ извиняться въ томъ, что его занятія греческимъ языкомъ не кончились блестящимъ успѣхомъ. Онъ не разъ говоритъ, что смерть отняла у него учителя, однако это случилось уже черезъ пять лѣть послѣ отъѣзда послѣдняго въ Калабрію. Или поэтъ упрекаетъ Барлаамо въ томъ, что онъ былъ чуждъ латинскаго краснорѣчія, и самодовольно прибавляетъ, что грекъ, по собственному его признанію, самъ немало научился ему у своего ученика. Но это было безразлично для преподаванія греческаго языка, которое было нужно. Однако Боккачіо, по дѣтски усердствовавшій къ ученью, хвалилъ того же Барлаамо, какъ человѣка весьма ученаго. Конечно, для вѣнчаннаго поэта было не малою нравственною пыткою опять войти въ роль ученика. Разумѣется, это ему стоило бы многихъ усилій и жертвъ, пока онъ станетъ понимать произведенія гелленовъ и наслаждаться ими, или удостоится тѣхъ лавровъ, которые такъ быстро и легко выпали на его долю въ другой области. Поэтому вся заслуга его ограничивается любовью къ дѣлу и благороднымъ стремленіемъ, а энергическій трудъ онъ предоставилъ другимъ.

Новый толчокъ данъ былъ Петраркѣ въ 1353 г. Николаемъ Сигеросомъ, преторомъ Романьи, который пріѣхалъ въ Авиньонъ также для переговоровъ о возсоединеніи греческой церкви съ римскою. И его побуждалъ Петрарка поискать въ Византіи потерянныхъ сочиненій Цицерона. Онъ не получидъ ихъ, но Сигеросъ прислалъ ему въ подаровъ экземпляръ Гомеровыхъ поэмъ. Не смотря на церковный расколъ, на ненависть, укоренившуюся вѣками, Востокъ и Западъ дружески протягивали здѣсь руки другъ другу, и связующимъ звеномъ является прославленный пѣвецъ Иліона. Въ то же время онъ былъ какъ бы первый бѣглецъ, искавшій покровительства на западѣ отъ варварства, угрожавшаго со стороны турокъ, и хотя не ангелы перенесли его туда, какъ домикъ Богородицы въ Лорето, однако Петрарка принялъ его съ такимъ же благоговѣніемъ. Этотъ отдѣльный случай является началомъ и образцомъ литературныхъ переселеній, имѣвшихъ неисчислимыя послѣдствія. Когда гелленской литературѣ угрожала такая же гибель, какъ и византійской имперіи, то она стала искать и нашла въ Италіи отрадный пріютъ и новую будущность. Петрарка съ своимъ Гомеромъ въ рукахъ, котораго едва умѣлъ читать, сдѣлался самымъ усерднымъ наставникомъ греческаго языка. Онъ съ восторгомъ смотрѣлъ на эту книгу, обнималъ ее и зналъ только одно, [40]какъ высоко цѣнили эти поэмы римляне, наприм. Цицеронъ, Горацій и Плиній. У него уже было нѣсколько сочиненій Платона на греческомъ языкѣ; первый поэтъ, по его словамъ, и первый философъ поселились у него. Петрарка рѣшился попросить того же Сигероса о сочиненіяхъ Гезіода и Эврипида и не терялъ надежды — научиться когда нибудь греческому языку, хоть подъ старость. Прежде всего онъ обратился съ поощреніями къ Боккачіо: посдѣднему внушено было страстное желаніе имѣть творенія прославленнаго Гомера на латинскомъ языкѣ. А самъ Петрарка съ своей обычной важностью ограничился тѣмъ, что возбуждалъ другихъ и покровительствовалъ предпріятіямъ ихъ. Безъ сомнѣнія, та заслуга, что въ итальянскомъ мірѣ явился переводъ произведеній Гомера, сдѣланный Леонціо Пилато, какъ ни былъ онъ сухъ и слабъ, принадлежитъ главнымъ образомъ Боккачіо, хотя Петрарка положительно приписывалъ ее себѣ. Съ этою цѣлью послѣдній купилъ въ Падуѣ экземпляръ Гомера на греческомъ языкѣ и на свой счетъ заказалъ одинъ экземпляръ латинскаго перевода, быть можетъ, также принялъ участіе въ вознагражденіи переводчика[69]. За то теперь въ его библіотекѣ явилась сокровищница новыхъ познаній, которою онъ могъ пользоваться въ своихъ сочиненіяхъ[70]. Если Гомеръ все еще оставался для него личностью, которой онъ покланялся издалека[71], все таки онъ внесъ его въ западный міръ и возжегъ любовь къ гелленской литературѣ. Мы увидимъ, какъ была сильна и плодотворна эта любовь, какъ итальянцы переселялись въ Византію, а византійцы являлись въ Италію, первые — учиться, вторые — учить, какъ и старъ и младъ занимаются греческимъ языкомъ и геній древней Геллады, вызванный къ жизни Петраркою, уже не меркнетъ болѣе.

Петрарка съ юныхъ лѣтъ горѣлъ желаніемъ видѣть Римъ, который для него все еще былъ обладателемъ вселенной. Желаніе это [41]въ первый разъ исполнилось въ январѣ 1337 г.[72]. Какъ бы отрѣшившись отъ дѣйствительнаго міра, блуждалъ онъ среди семи холмовъ, находилъ все то, о чемъ читалъ у древнихъ писателей, начиная съ крѣпости Эвандра и пещеры Какуса до тѣхъ мѣстъ, гдѣ приняли мученическую смерть Апостолы Петръ и Павелъ. Только фантазіи его приходилось трудиться надъ объясненіемъ развалинъ, а новые римляне были не въ состояніи этого сдѣлать: суевѣріе и невѣжество покрывали для нихъ мракомъ сооруженія ихъ предковъ. «Нигдѣ, воскливнулъ Петрарка, Рима не знаютъ меньше, чѣмъ въ самомъ Римѣ»[73]. Это былъ и не былъ тотъ же всемірный городъ. Древніе дворцы, въ которыхъ нѣкогда жили «исполинскіе люди», Петрарка видѣлъ въ развалинахъ, храмы и тріумфальныя арки разрушались, городская стѣна разваливалась. Эти римляне не стыдились вести гнусную торговлю почтенными обломками, допускать, чтобы изнѣженный Неаполь украшался мраморными колоннами ихъ зданій, портиками древнихъ храмовъ и надгробными памятниками. Скоро, думалъ онъ, исчезнутъ и послѣдніе остатка города[74]. Петрарка умолялъ авиньонскихъ папъ сжалиться надъ гибнущимъ городомъ на Тибрѣ[75]. Послѣдній представлялся ему въ видѣ престарѣлой сѣдовласой матроны съ блѣднымъ болѣзненнымъ лицомъ, въ разодранномъ рубищѣ, но съ непоколебимымъ духомъ, полной великихъ воспоминаній[76]. «Но кто можетъ сомнѣваться въ томъ, что древняя римская доблесть снова воспрянетъ, если Римъ начнетъ познавать себя»[77].

Петрарка напередъ уже видѣдъ осуществленіе этихъ пророческихъ словъ въ предпріятіи Колы ди Ріэнцо. Политическое потрясеніе, вызванное имъ въ Римѣ и Италіи, шумное и изумительное, [42]было подобно взрыву бури, мѣстами подѣйствовало разрушительно, но въ концѣ концовъ миновало безслѣдно. Но порывы, увлекавшіе умы людей во время этой бури, долго оставались въ памяти и собственно никогда не стихали. Это тѣ самые порывы, во имя которыхъ говорилъ и писалъ Петрарка. Этимъ объясняется удивительное сродство между двумя названными личностями; какъ ни различны были — ихъ жизненное поприще и сфера дѣятельности, однако обоихъ одушевляла одна и та же идея.

Не лишено вѣроятія, что самъ Петрарка заронилъ воспламеняющую искру въ душу молодаго Колы. Не однѣ канцоны и поэмы прославленнаго пѣвца нашли пламенныя сердца въ Римѣ, какъ и повсюду въ Италіи. Несомнѣнно, что Кола былъ въ восторгѣ отъ славнаго вѣнчанія его лаврами въ Капитоліи во время пасхи 1347 г. Едва ли случайно самъ онъ впослѣдствіи устроидъ для себя «трибунское» вѣнчаніе лаврами и помѣчалъ свои посланія тѣми же словами: «дано въ Капитоліи», какія красовались на поэтическомъ дипломѣ Петрарки, сильно распространенномъ. Черезъ годъ началось въ Римѣ волненіе, предвѣщавшее переворотъ, вслѣдствіе чего Кола, какъ уполномоченный отъ народа и тринадцати, былъ отправленъ въ Авиньонъ — просить папу снова перенести свою резиденцію въ городъ св. Петра[78]. Онъ искусно и горячо говорилъ передъ консисторіею, произвелъ впечатлѣніе и вызвалъ сильное сочувствіе, изображая бѣдствія покинутаго города и смуты тамошней знати. Онъ не оттолкнулъ отъ себя и папу. Колѣ данъ былъ утѣшительный отвѣтъ, который онъ тотчасъ же съ торжествомъ сообщилъ въ Римъ, и охотно исполнена была его просьба о должности нотаріуса римской камеры, дававшей ему поддержку въ его затруднительномъ положеніи. Теперь онъ именуется папскимъ камераріемъ и близкимъ человѣкомъ, а въ письмѣ къ римлянамъ называетъ себя уже римскимъ консуломъ. Въ это то время и познакомился съ нимъ Петрарка, и они обмѣнялись мыслями о Римѣ, объ его бѣдствіяхъ и новой всемірной роли. Какъ-то разъ, стоя съ Петраркою у дверей одной старинной церкви, Кола пылко и въ возвышенныхъ рѣчахъ развивалъ свой планъ о возстановленіи величія древняго Рима. Поэтъ вздрогнулъ, услыша въ этомъ отголосокъ своихъ собственныхъ идей изъ устъ человѣка, рѣшившагося приступить къ великому подвигу. «Мнѣ показалось, пишетъ онъ ему вскорѣ послѣ этого, будто оракулъ провѣщалъ изъ святилища, [43]будто я слышалъ бога, а не человѣка. — Всякій разъ, какъ я привожу себѣ на память твои слова, слезы подступаютъ къ глазамъ и сворбъ охватываетъ душу. При этомъ воспоминаніи я проливаю мужественныя слезы. Колеблясь между отчаяніемъ и надеждою, я говорю: о, если бы когда нибудь... при жизни моей удалось это... О, если бы мнѣ привелось принять участіе въ этомъ великомъ дѣлѣ и въ высокой славѣ!»[79].

Не смотря на все различіе въ судьбѣ и ходѣ образованія этихъ обоихъ людей, встрѣтившихся въ Авиньонѣ, все таки есть общія черты, которыми легко объясняется избирательное сродство ихъ умовъ. И Кола давно уже создавалъ и расширялъ міръ своихъ идей чтеніемъ Ливія, Саллюстія и Валерія Максима; Цицеронъ и Сенека тоже были знакомы ему. Будучи лишь нотаріусомъ, онъ питалъ сильную любовь къ реторикѣ, къ красотѣ рѣчи, хотя вкусъ былъ не въ уровень съ этою любовью[80]. Намъ осталась цѣлая группа его писемъ, относящихся ко времени его политической дѣятельности, изъ коихъ многія имѣютъ объемъ небольшихъ разсужденій. Какое значеніе придавалъ Кола этимъ произведеніямъ своего пера, видно изъ того, что онъ тщательно берегъ черновые наброски и копіи, подобно Петраркѣ и другимъ писателямъ[81]. Но изъ его писемъ не видно, что онъ изучалъ классиковъ: въ нихъ масса ужасныхъ словъ, взятыхъ изъ нотаріальнаго языка и схоластики, рѣчь слишкомъ искусственна и напыщена, нерѣдко совсѣмъ непонятна. Въ ней отражаются всѣ тѣ разнообразныя стихіи, изъ безпорядочнаго смѣшенія которыхъ сложился его внутренній міръ. Въ ней человѣкъ этотъ виденъ такимъ, какъ онъ есть, съ своими сентиментальными порывами и притязаніями, и для насъ вполнѣ понятно, что Петрарку влекло къ нему сочувствіе[82]. А въ другой области знаній [44]Кола старается проложить себѣ свой собственный путь. Мечты влекли его къ образамъ героевъ древняго Рима, поэтому развалины и остатки древняго города, которые едва ли кто удостоивалъ вниманія въ теченіи многихъ вѣковъ, мощно привовывали къ себѣ его взоры. Онъ старался читать надписи на стѣнахъ, на рѣзныхъ камняхъ и монетахъ; онъ умѣлъ объяснять статуи и развалины города и его окрестностей. Теперь даже нѣтъ никакого сомнѣнія въ томъ, что первое описаніе города Рима и его великолѣпія, составленное со временъ старинныхъ Memorabilia, и приложенный къ этому сочиненію первый сборникъ надписей, составленный съ IV в., послѣ работы швабскаго пилигрима, имѣли авторомъ не кого другаго, какъ знаменитаго трибуна[83]. Такимъ образомъ Кола является геніальнымъ основателемъ важной отрасли науки о древностяхъ, которая и теперь, въ цвѣтущемъ состояніи, признаетъ его заслугу.

Быть можетъ, Кола, человѣкъ молодой и талантливый, составилъ бы себѣ имя, какъ изслѣдователь древностей и писатель, но у него было сильное влеченіе играть роль въ общественной жизни и пожать лавры оратора. Совершенно такъ же, какъ и Петрарка, онъ исходилъ отъ представленія древняго Рима и съ этой точки зрѣнія смотрѣлъ на современныхъ ему римлянъ. Гдѣ тѣ благородные римляне, спрашивалъ онъ, гдѣ ихъ высокая справедливость? О, если бы мы могли жить въ ихъ время! — Скорбя о павшемъ и поруганномъ Римѣ, онъ горько плакалъ и трогалъ до слезъ другихъ.

Въ своихъ агитаціяхъ среди народа Кола постоянно является и поэтомъ, и восторженнымъ поклонникомъ древняго Рима. Онъ велѣлъ поставить въ Капитоліи аллегорическую картину, изображающую бурное море, по которому носится корабль безъ руля, на немъ плачущую вдову, съ распущенными волосами, скрестившую руки на груди какъ бы для молитвы, а надъ нею надпись: это Римъ! Тутъ была также Италія и другіе аллегорическіе образы. Это изображеніе Рима въ видѣ плачущей вдовы, конечно, навѣяно Дантомъ, и къ нему особенно любилъ прибѣгать Петрарка[84]. Священная Италія, священный [45]Римъ, священный римскій народъ и священная римская республика потомъ навсегда остались любимыми выраженіями Колы, хотя, по требованіямъ реторики, онъ называлъ также Римъ разбойничьимъ вертепомъ, — любимый терминъ Петрарки. Потомъ ту мѣдную доску съ lex regia которымъ римскій народъ предоставилъ Веспасіану императорское полномочіе, употребленную папою Бонифаціемъ VIII при сооруженіи алтаря въ Латеранской церкви, Кола велѣлъ взять оттуда и поставить въ церкви на видномъ мѣстѣ. Онъ объяснилъ народу этотъ законъ и доказывалъ неотъемлемость его правъ, безъ сомнѣнія, имѣя въ мысляхъ побудить его къ новому предоставленію императорскихъ полномочій[85]. Отъ своего восторженнаго настроенія, отъ мечтательнаго стремленія въ величію и свободѣ, въ блескѣ которыхъ представлялась ему римская республика, онъ перешелъ къ мысли о себѣ, какъ воскресителѣ этого идеальнаго міра и освободителѣ Рима и Италіи. Его разгоряченному воображеніи представлялись то Брутъ и народный трибунъ, то опять Римъ, какъ властитель міра, и тогда онъ съ увлеченіемъ и пылкостью говоридъ объ Юліи Цезарѣ. Для него было неясно, гдѣ былъ предѣлъ его ораторскихъ мечтаній и гдѣ начиналось суетное выставленіе на показъ своей собственной личности. Вотъ почему и на этой чертѣ онъ совершалъ забавныя сумасбродства.

Извѣстно, какъ Кола достигъ трибунской власти, какъ онъ возстановилъ въ Римѣ безопасность и строгую дисциплину, какъ сокрушилъ или по крайней мѣрѣ оттѣснилъ на задній планъ партіи знатныхъ родовъ, какъ послы его возвѣстили о новомъ господствѣ итальянскинъ республикамъ и другимъ державамъ. Это время восторженнаго упоенія живо изобравилъ намъ его старинный біографъ, и мы видимъ, какъ всѣ были веселы и исполнены радужныхъ надеждъ. Казалось, возвратилось доброе старое время, и знатные люди въ качествѣ пословъ держали рѣчи передъ трибуномъ, униженные и оскорбленные обращались къ нему, а онъ обѣщалъ всѣмъ помочь и объявилъ въ одной рѣчи, что правдиво будетъ судить міръ и народы[86].

Но чтобы понять тотъ восторгъ, съ которымъ привѣтствовали начало дѣятельности Колы не только въ Римѣ и Италіи, но повсюду, куда доходила молва о немъ, мы должны принять въ разсчетъ

Примѣчанія.

  1. ↑ Замѣтимъ здѣсь же, что ссылки на латинскія сочиненія Петрарки всѣ дѣлаются по изданію его Opera omnia, Basil. 1554, не потому, чтобы оно было безусловно лучшимъ — старинные оттиски, по которымъ это послѣднее составлено, всегда заслуживаютъ предпочтенія, — но потому, что оно саное полное и доступное. Выло бы по истинѣ дѣломъ чести для одной изъ итальянскихъ академій замѣнитъ это изданіе новымъ полнымъ и дѣйствительно образцовымъ. Для Epistolae de rebus famillaribus et variae и естественно воспользоваться изданіемъ Фракасеети и его же итальянскимъ переводомъ ихъ, снабженнымъ интересными примѣчаніями (Lettere de Franc. Petrarca etc.). Не совсѣмъ удобно, было конечно, присоединить эти примѣчанія не къ оригиналу, а къ переводу, который прочтутъ немногіе. Epistolae sine titulo и epistolae reruni senilium должны мы все еще читать въ старыхъ жалкихъ изданіяхъ, что мало вознаграждается переводомъ Lettere senili, сдѣланнымъ Фракассети. Нельзя также предположить, чтобы изданіе Фракассети было окончательное. Перечисляя и классифицируя рукокиси, скоро можно придти къ убѣжденію, что и тѣ, которыя уступаютъ по значенію флорентинскимъ и парижскимъ, останутся не безъ пользы. Поэтому я разсматривалъ Cod. ms. C. 132 Дрезденской королевской публичной библіотеки, который относится къ началу 15 вѣка, содержитъ въ себѣ только три первыя книги Epist. rer. famil. и шесть первыхъ писемъ четвертой и представляетъ иногда, рядомъ съ сильно испорченнымъ текстомъ, очень вѣроятныя чтенія. Къ тому же въ этомъ кодексѣ есть пять адресовъ, которыхъ Фракассети не нашелъ и большею частію поневолѣ замѣнилъ словами: Ad ignofum; epist. famil. III, 9 здѣсь обозначено ad Matehum Patavinum, III, 12 ad Marcum Janueunsem (какъ и XVII, 9 и XX, 4), III, 16 и 17 ad Paganinum Mediolanensem и ad eundem, III, 19 ad Lelium suum. Также расположеніе и числовыя помѣтки писемъ въ сборникѣ Фракассети сомнительной вѣрности. Наконецъ у него недостаетъ писемъ, адресованныхъ къ Петраркѣ: а Baldelli Del Penrarca p. 221, напримѣръ, насчиталъ по одному только парижскому кодексу 14-го вѣка 30-ть такихъ писемъ, которыя почти всѣ отъ Франческо Нелли изъ Флоренціи. Въ послѣднее время вознамѣрился издать ихъ Hortis, извѣстный уже своими заслугами въ этой области литературы. — Poemata minora Петрарки цитирую я, правда, и по базельскому изданію, но небезполезнымъ было сравненіе этого изданія съ изданіемъ Россетти, который держался только одной рукописи, но сдѣлалъ многое для исправленія и поясненія текста. Для Rime у меня подъ рукою было изданіе Marsanda. Другія отдѣльныя изданія будутъ указаны въ своемъ мѣстѣ.
    Хорошій обзоръ ранней біографической литературы можно найти у Baldelli, чье сочиненіе о Петраркѣ между всѣми итальянскими и донынѣ самое цѣнное, хотя нѣкоторыя письма, которыя онъ читалъ въ рукописяхъ, изданы уже послѣ того. Какъ критикъ, онъ несомнѣнно надежнѣе знаменитаго Де-Сада. Сочиненіе Campbell, Life of Petrarca, 2 voll. London, 1841 популярно составлено и прекрасно издано, но не имѣетъ никакого достоинства и полно ошибокъ. Напротивъ, Бламкъ помѣстилъ хорошую статью о Петраркѣ въ Alg. Encyklopädie der Wiss. u. Künste (1844). Сочиненіе Мезьера Petrarque. 2. édit. Paris, 1868 носитъ мало слѣдовъ сокровищъ Парижской національной библіотеки и весьма поверхностно. Произведеніе Людвига Гейгера Petrarca. Leipzig. 1874, появилось въ качествѣ труда, написаннаго съ особой цѣлью, именно къ юбилею и представляетъ многостороннюю характеристику поэта, доступную для большинства читателей. Послѣдняя и лучшая біографія, полная какъ широкихъ обобщеній, такъ и многочисленныхъ выписокъ изъ сочиненій Петрарки, принадлежигь Кёртингу Petrarcas Leben und Werke. Leipzig, 1878.
  2. ↑ Sonetto I; epist. de reb. famil. VIII, 3, тождественно съ Append. litt. epiat. 6; epiat. rar. 9; epist. metr. III, 27, de reb. senil. V, 3. XIII, 10. XV, 1 (p. 1047) у Фракассети. И посвяшеніе трактата de vite solitaria, безъ сомнѣнія, говоритъ о пѣсняхъ на тосканскомъ языкѣ.
  3. ↑ P. 13 ed. Galletti.
  4. ↑ Petrarca epist. rer. senil. X, 2 и XV, 1 — отъ 1374 года.
  5. ↑ Онъ называетъ его vir mediocris poesis peritus.
  6. ↑ О немъ писалъ на основаніи двухъ мальябеккіанонскихъ рукописей и амброзіанскаго сборника въ Вѣнѣ Меhus, Vita Ambros. Travera. p. 208 sqq. Primisaer въ Archiv 1. Geographie. Hisiorie u. s. w. (herausg. von Hormayr) Jahrg. 1818 Nr. 78 и 79 — и D'Ancona, Il maesfro del Petrarca въ Rivista Ital. di scienze, lettere ed arti, Anno 1. Milano 1874. Конечно, нельзя строго доказать авторства Конвеневоле, но сочинитель былъ не только professor Prarensis (т. е. grammaticus), онъ и родился въ Прато, а въ приведенныхъ Мегусомъ стихахъ называетъ себя terrigena Prati, и городъ Прато проситъ за него въ сдѣдующихъ словахъ: Supplico рro nаtо, qui regia саrmіnа cudit etc. МѢстомъ смерти Конвеневоле было также Прато, такъ какъ тамъ сограждане удостоили его торжественныхъ похоронъ и лавроваго вѣнка и просили Петрарку написать эпітафію. Что же касается до того, что воспоминанія старика Петрарки хронологически неясны и что онъ не зналъ этого стихотвореніа, то это не должно казаться страннымъ. Едвали однако тогда былъ другой латинскій поэтъ, который родился бы и умеръ въ Прато. Мнѣ кажется, что за этого учителя говоритъ и сходство его главныхъ мыслей съ петрарковскими.
  7. ↑ Sola me verborum dulcedo quaedam et sonoritas detinebat, ut quicquid aliud vel legerem vel audirem, raucum mihi longeque dissonum videretur.
  8. ↑ Онъ самъ говорить вмѣстѣ съ Овидіемъ:

    Sponte sua carmen numeros veniebat ad ptos.
    Quicquid tentabam dicere, versus erat.

  9. ↑ Joh. Bochacii de vita et moribue Franc. Petrarchae y Rossetti Petrarca p. 323: Jn musicalibus vero, prout in fidicinis, et cantilenis, et nondum (solum) hominum tantum sed etiam avium, delectatus ita ut ipsemet se bene gerat et gesserat in utriaque.
  10. ↑ Petrarca epist. rer. senil. XV, I.
  11. ↑ Petrarca Rer. memorand. Lib. II. (Opp. p. 461); Torinfo della Fama cpt. III, 16 e. seg.
  12. ↑ Schaarschmidt, стр. 97.
  13. ↑ Petrarca epist. rer. famil. XI, 5. ХIII, 6; senil. I, 8.
  14. ↑ Первое свидѣтельство въ пользу амвросіанонскаго Виргилія— это письмо Дечембріо къ Казелли отъ 1468 года у Saxius, р. 294, 377 и Baldelli, Petrarca р. 178 seq. Въ надписи Петрарки вмѣсто in вѣроятно должно читать III.
  15. ↑ Petrarca de vita solitaria Lib. II. Sect. VIII. cp. 2; cf. Praefat. in Epistt. famil. ed. Fracassetti, vol I. p. 16. 21 seq.
  16. ↑ Письмо къ Цицерону отъ 19 дек. 1846 года въ Epist. rer. famil. XXIV, 4.
  17. ↑ Petrarca epist. rеr. famil. XXIV, 2. var. 33.
  18. ↑ Epist. rer. senil. IV, 4.
  19. ↑ Epist. rer. senil. I, 4; XIV, 11.
  20. ↑ Theologiam poeticam esse de deo. Epist. rer. famil. X, 5 писанное къ его брату, картезіанскому монаху въ Монтріе.
  21. ↑ Такъ прежде всего въ epist. metr. I, 7, въ стихотвореніи de statu suo, за которое онъ самъ расточаетъ себѣ такую хвалу въ Dialogus III. de contemptu mundi.
  22. ↑ Lib. I. Invectivaruru coutra medicum (Opp. p. 1205).
  23. ↑ Cp. Ebert, Geschichte der christlich-lateinischen Literatnr, Leipzig 1874, стр. 277 и др.
  24. ↑ Яснѣе всего высказываетъ онъ это въ Inferno с. IX.

    Mirate la dottrina che s'asconde
    Sotto 'l velame degli versi strani.

  25. ↑ Феррето пространно излагаетъ это въ своей Historia у Muratori, Script. Т. IX р. 1018.
  26. ↑ Ibid. Подобное же мы находимъ и въ «Привилегіи поэта», сочиненной, вѣроятно, Петраркою же, отъ 7-го апр. 1341-го года (Орр. р. 1764). Virtutem rei sub amoenis coloribus absonditam — altisonis celebratam carminibus et dulcis eloquii suavitate respergat, quae sit quaesitu difficilior magis atque inventa dulcescat. И въ Африкѣ IX, 100 ed. Corradini:

    —Sub ignoto tamen ut celentur amictu.
    Nuda alibi et tenui frustrentur lumina velo,
    Interdumque palam veniant fugiantque vicissim.

  27. ↑ Petrarca epist. rer. famil. X. 4 и epist. var. 42 ed Fracasseti. Въ пepвомъ письмѣ говорится: qnoniam id genus est, quod nisi ex ipso qui condidit auditum, intelligi non posait. Совершенно то же находимъ и въ другомъ письмѣ. Напечатанныя Гортисомъ argumenta ко всѣмъ эклогамъ въ Scritti ined. di Petrarca p. 359 e seg., я считаю скорѣе за произведеніе Альбанцани. Если бы Петрарка дѣіствительно написалъ ихъ, какъ этого желалъ Ольмюцскій епископъ, то объ этомъ зналъ бы и Боккачіо.
  28. ↑ De Genealogia Deorum, XIV, 10, 22 и Comento sopra la Commedia di Dante, cap. I (Opere vol. V, p. 35).
  29. ↑ De remedio utriuaque fortunae, Lib. II. dial. 102: insignis poetarum, maior oratorum raritas.
  30. ↑ Мы еще упомянемъ объ нѣкоторыхъ еще болѣе раннихъ сужденіяхъ подобнаго рода въ третьей книгѣ. Они повторяются въ такой же формѣ и въ новѣйшихъ исторіяхъ литературы. Ср. напр. Tiraboschi, Т. V. р. 820, гдѣ противовѣсомъ должны служить нужныя для знанія того времени infinite notizie и чистосердечіе Петрарки!
  31. ↑ Epist. de reb. famil. VI. 4. Praefat. in epistt. famil. p. 26: Scribendi enim mihi vivendique unus finis erit.
  32. ↑ Epist. de reb. famil. VI, 2.
  33. ↑ Epist. rer. famil. XIV, 2, куда относится и письмо XIV, 1.
  34. ↑ Epist. rer. famil. XXII, 2. Бoккaчіо: Suus (stilas) cuique formandus servandusque est.... Et est sane uique naturaliter ut in vultu et gestu, sic in voce et sermone quiddam suum ac proprium, quod colere et castigare quam routare cum facilius tum melins atque felicius sit.... Sum qui aliorum scriptis non furtim sed precario uti velim in tempore sed dum liceat, meis roalim. Нѣкоторое пониманіе возвышенности такого взгляда обнаруживаетъ въ 15-мъ вѣкѣ только Paulus Сortesius de hom. doct. ed. Galletti, p. 224, когда послѣ разныхъ критическихъ замѣчаній о стилѣ Петрарки прибавляетъ: quamquam omnia eius, nescio quo pacto, sic inornata delectant.
  35. ↑ C. E. Chr. Schneider составилъ Lexicon Petrarchicura, вмѣстѣ съ тѣмъ и перечень стилистическихъ ошибокъ; см. въ его изданіи Franc. Petrarchae Historia Julii Caesarie. Lips., 1827. Prooem. p. XXXXII. sq.
  36. ↑ Epist. rer. famil. XXIV, 8, обращенное къ T. Ливію.
  37. ↑ Epist. rer. famil. XVI, 4.
  38. ↑ Epist. rer. famil. VI, 2 p. 315: Testatus sum tamen, me nihil novum, nihil fere meum dicere, immo vero nihil alienum; omnia enim, undecunque didicimus, nostra sunt nisi forsan abstulerit ea nobis oblivio. Подобное этому находимъ и въ письмѣ XXII, 2.
  39. ↑ Schaarschmidt, стр. 87, 92.
  40. ↑ Я заключаю это изъ того, что нашелъ упоминаніе только объ этихъ поэтическихъ и прозаическихъ сочиненіяхъ въ твореніяхъ Данта. Къ такимъ же результатамъ приходитъ и Schück, Klassische Studien und Brunetto Latini въ Neuen Jahrbüchern f. Philol. und. Päd. 1866. II. Abth. S. 264.
  41. ↑ Cp. Ciceronis Opp. rec. Orelli, Edit. alt. vol. III, Turici 1845, p. XI.
  42. ↑ Deschamps, p. 25, 29, 38.
  43. ↑ Вѣроятно онъ имѣетъ это въ виду, когда упоминаетъ въ epist. famil. XIII, 6 р. 238, что изъ своего путешествія по Германіи онъ привезъ рѣчь Цицерона за Архія.
  44. ↑ Epist. rer. senil. XV, 1.
  45. ↑ Epist. rer. famil. III, 18. ХѴШ, 13. 14. senil III, 9. XV, 1. И тотъ сборникъ цицероновкихъ произведеній, который ему прислалъ Боккачіо, и который онъ переписаль собственноручно, кажется, содержалъ въ себѣ только извѣстное, хотя Петрарка (epist. rer. famil. XVIII, 4) и говоритъ изъ любезности объ opusculis eximiis prorsus et raris.
  46. ↑ Rer memorand. Lib. I. (Opp. p. 447).
  47. ↑ Никто уже не будетъ думать, что "Республика" была въ рукахъ Петрарки. Въ Apologia c. Gallum называетъ онъ ее только при перечисленіи всѣхъ сочиненій Цицерона вмѣстѣ съ такими, которыхъ онъ никогда не видалъ, точно такъ же какъ это дѣлаетъ и Борлей. Не смотря на это, еще Sсhіо утверждалъ, р. 74, что даже Лоски зналъ сочиненіе de republica и только въ XV-мъ столѣтіи оно сново исчезло. Въ заблужденіе вводили постоянно цитированныя мѣста изъ Лактанція и Августина.
  48. ↑ Онъ называетъ его (epist. rer. senil. XV, 1) subtile opus magis quara necessarium aut utile. Hortis M. T. Cicerone, p. 61, полагаетъ, что рукопись, введшая въ заблужденіе Петрарку, въ дѣйствительности составляя часть Академикъ подъ заглавіемъ de laude philosophiae; она указана въ инвентарѣ Bibliotecae Visc. Sforz. — Извѣстіе о цицероновскомъ сочиненіи de consolatione основано, безъ сомнѣнія, тоже на какомъ-нибудь обманчивомъ недоразумѣніи; можетъ быть, книга Боэція была переписана подъ именемъ Цицероновой. Если въ одномъ только Корвейскомъ монастырѣ были три рукописи этого трактата, то какъ могъ онъ погибнуть! См. Deschamps, р. 38, 41, 103.
  49. ↑ Совершенно неосновательно извѣстіе Манетти, писавшаго жизнь Петрарки въ половинѣ XV-гo вѣка (ed. Galletti, р. 87), что Петрарка нашелъ эти книгн «о славѣ» in extremo fere Germaniae angulo abstrusos, и что послѣ смерти Петрарки онѣ были вновь утрачены.
  50. ↑ Напр., Tuscul. Lib, I, III, 2, V, 15 etc.
  51. ↑ Petrarca epiat. rer. senil. XV, 1. cf. epist. rer. famil. XXV, 4, p. 267 Должно замѣтить, что y Петрарки постоянно идетъ рѣчь о какомъ-то воспомннаніи изъ прежннхъ лѣтъ, приблизительно отъ 1331-го года, когда онъ писалъ epist. rer. famil. I, 2 къ Сопранцо, бывшему тогда уже старикомъ; адресъ въ дрезденскомъ кодексѣ такой: Venerando seni Raymondo Superano jurisconsulto. Зналъ ли Петрарка уже тогда Тускуланскія бесѣды Цицерона, какъ говоритъ Hortis М. Т. Cicerone, р. 55, это намъ всетаки неизвѣстно, такъ какъ у насъ нѣтъ болѣе раннихъ свидѣтельствъ. Рукопись съ загодоввомъ De gloria, по сдовамъ Павда Мануція, спустя еще цѣлыхъ сто лѣтъ была въ библіотекѣ Бернардо Джустиніани или, по крайней мѣрѣ, упоминалась въ тамошнемъ каталогѣ. Къ ней относятся литературныя росказни, будто она была сожжена Филельфо или П. Адьціоніемъ. Бернардо же былъ сынъ извѣстнаго гуманиста и собирателя книгъ, Леонардо Джустиніана, да и самъ имѣлъ значеніе какъ гуманистъ. Какъ же могло случиться, что долго розыскиваемое сочиненіе Цицерона осталось въ тякомь домѣ въ неизвѣстности, если оно дѣйствительно тамъ было? Quirini Diatriba, р. 37; Deschamps, р. 41. — Темнымъ также остается вопросъ, что видѣлъ Петрарка изъ сочиненій Варрона. Его письмо къ послѣднему оть 1 октября 1343 г. существуетъ въ двухъ редакціяхъ, которыя, по всей вѣроятности, обѣ принадлежатъ Петраркѣ. Въ edit. Veneta 1501 г., и затѣмъ въ базельскомъ изданіи Орр. р. 786 говорится: Nullae tamen extant vel admodum lacerae tuorum operum reliquiae, licet div i n a r um et humanarum libros, ex quibus sonantius nomen habes, puer um me vidisse meminerim et recordatione torquear, summis ut aiunt labiis gustatae dulcedinis. Hos alicubi forsitan latitare suspicor, eaque multos per annos me fatigat cura etc. Менѣе ясно въ изданіи Epistt. Lugduni 1601 и y Fracassetti epist. rer famil. XXIV, 6: Nullae tamen extant vel admodum lacerae tuorum operum reliquiae, e quibue aliqua pridem vidi et recordatione torqueor summis ut aiunt labiis gustatae dulcedinis. Et ea ipsa, praecipue divinarum et humanarum rerum libros — adhuc alicubi latitare suspicor etc. Вѣроятно, здѣсь Петрарка опять имѣетъ въ виду стараго Сопранцо, отъ котораго онъ по epist. rer. senil. XV, 1 получилъ Varronis aliqua, но только на время, а не въ подарокъ, какъ мнимое сочиненіе de gloria. Во всякомъ случаѣ видно, какъ смутно представлялось Петраркѣ содержаніе того кодекса; и изъ сочиненій Варрона ничего не осталось у него въ памяти. Я ссылаюсь здѣсь на письмо Салютато въ Пасквино де Капелли отъ 24 сент. (1390) въ Hauptii Opusc. vol. II. р. 115, по которому въ числѣ оставленныхъ Петраркой книгъ должно было находиться сочиненіе de mensuris orbis terrae, между тѣмъ какъ по мнѣнію Антонія Лоски это варроновсвое de lingua latina. — Такъ же мало мало придаемъ мы значенія и замѣткѣ Петрарки въ Rer. memorab. Liv. I. ср. 2, по которой завлючали, что ему еще были извѣстны эпиграммы и письма императора Августа. Это опять воспоминаніе юныхъ лѣтъ, въ глубокой старости: quod opus inexplicitnm et carie semesum adolescenti mihi admodum in manus venit frustraque postmodum quaesitum etc.
  52. ↑ cf. Adami Clerici, Flores historiarum; у Mehus Vita Ambros. Travers. p. 212. Niebuhr въ edit. Ciceronis Orationum et pro M. Fonteio et pro. C. Rabirio. Romae 1820 p. 36.
  53. ↑ Сама по себѣ эта находка не важна, такъ какъ для Гальмова изданія рѣчи эрфуртская и брюссельская рукописи оказались лучше всѣхъ итальянскихъ.
  54. ↑ Petrarca, epist. rer. famil. VII, 16, XII, 8, ХѴШ, 12; epist. var. 46. Xopoшее разсмотрѣніе этихъ вопросовъ у Hortis, Cicerone, р. 88 — 42. Нужно обратить также вниманіе на извѣстіе объ оставшихся посіѣ Петрарки цицероновскихъ рѣчахъ, которыя встрѣчаются въ письмѣ Салютато къ Ломбардо да Серико у Ваndіnі, Catal. codd. lat. bibl. Laurent. Т. III, р. 567.
  55. ↑ Письмо къ Цицерону напечатано у Фракассети какъ epist. rer. famil. XXIV, 3; въ связя съ этимъ — письмо XXI, 10. Критическіе вопросы, относящіеся сюда, я разбиралъ въ статьѣ «Ueber die handschriftliche Ueberlieferung von Cicero’s Briefen», помѣщенной въ Berichte der K. Sächs. Gesellsch. d. Wiss. 1879 S. 41 ff. Необычайной paдостью было для меня, что одновременно co мной Dr. Viertel, производя изслѣдованія въ той же области, пришелъ во всѣхъ существенныхъ пунктахъ къ совершенно одинаковымъ результатамъ, обнародованнымъ имъ статьѣ «Die Wiederauffindung von Cicero’s Brifen durch Petrarca», Кёнигсбергъ, 1879 r. Что вообще зналъ Петрарна о цицероновскихъ сочиненіяхъ, на это полнѣе всего онъ указываетъ въ Apologia contra Gallum (1372); потерянныя и розыскиваемыа имъ сочиненія, также какъ и сохранившіяся въ искаженномъ видѣ онъ приводитъ въ epist. rer. famil. XXIV, 4 ad Ciceronem. Подробности см. у Hortis, М. Т. Cicerone.
  56. ↑ Epist. rer. famil. III, 18.
  57. ↑ Размѣры его подробно указалъ Körting, р. 481.
  58. ↑ Schück (см. выше) стр. 270.
  59. ↑ Epist. rer. famil. XXIV, 8 къ Ливію.
  60. ↑ Rer. memorand. Lib. I (Орр. р. 447, 448).
  61. ↑ Epist. rer. famil. III, 18.
  62. ↑ Еріst. rer. famil. XIV, 1 отъ 16 января (1353).
  63. ↑ Epist. I rer. senil., 4 въ Боккачіо.
  64. ↑ atque ita facile poterit ad unam magnam et famosam bibliothecam ac parem veteribus perveniri.
  65. ↑ Постановленіе великаго совѣта отъ 4-го сентября 1362 г., въ которое включено предложеніе Петрарки, см. у Agоstіnі, Т. I р. XXVIII, у Фракассети въ примѣчаніи къ переводу epist. var. 43 r] Бенинтенди отъ 28 авг. (1362). Дальнѣйшая литература у Valentinelli, Bibl., Т. I, р, 2 seq. и у Barrozzi, Petrarca а Venezia. Его сомнѣніе въ томъ, были-ли книги Петрарки когда-либо перевезены въ Венецію, конечно, основательно (р. 289). Что нашелъ Tomasinus, Petrarca redivivus, р. 72, не удостовѣряется никакой помѣткой владѣтеля, какъ въ этомъ убѣдились Морелли и Бальделли (Baldelli, Petrarca, р. 139). Кажется, что договоръ послѣ отъѣзда Петрарки изъ Венеціи (1367), обѣими сторонами считался нарушеннымъ. Такимъ образомъ Боккачіо по кончинѣ Петрарки обращается съ вопросомъ къ зятю его, какъ распорядились съ библіотекой: nam apud nos alii varia credtint, alii referunt (Lettere ed. Corazzini, p. 383). Съ нимъ же ведетъ переговоры и Салютато по поводу нѣкоторыхъ оставленныхъ Петраркой книгъ. Поджіо же, вѣрно, знавшій это отъ Салютато, въ надгробной рѣчи Пикколи говоритъ положительно: Petrarcha habuit ingentem copiam librorum, qui post eius obitum omnes venundati et variis hominibus dispertiti sunt.
  66. ↑ Epist. rer. famil. XVIII, 8, XIX, 3, 12.
  67. ↑ Документы у Raynaldus, Annal. eccl. 1339, n. 19, 31, 32.
  68. ↑ in ipso studiorum lacte — ego tum primum inchoabam; онъ такъ и остался elementarius Graius.
  69. ↑ Конечно, не иной смыслъ заключается въ словахъ письма къ Боккачіо: (epist. var. 25): Et nunc coeptis vestris pro virili parte libens faveo.
  70. ↑ Какъ онъ это дѣлалъ, указалъ Коrtіng, стр. 476.
  71. ↑ Такъ поетъ онъ въ Africa IX, 144 ed. Corradini:

    Millibus ex tantis unus mihi summus Homerus,
    Unus habet, quod suscipiam, quod miror amemque.


    Болѣе всего o своихъ греческихъ занятіяхъ Петрарка говоритъ въ благодарственномъ посланіи въ Сигеросу отъ 10-го января 1354 г. (epist. rer. famil. XVIII, 2), и въ посданіи къ Гомеру, отъ имени котораго ему кто-то написалъ изъ Болоньи (epist XXIV, 12 — отъ 9-го октября 1360 г.). Сюда же относятся epist. rer. senil. III, 6. V, 1. VI, 2. XI, 9. Rer. memorand. lib. II (Орр. р. 464). De ignorantia sui ipsius (Opp. p. 1162).

  72. ↑ Позднѣішіе случаи пребыванія ІІетрарки въ Римѣ перечисляетъ Körting, стр. 469.
  73. ↑ Epis. de reb. famil. VI, 2 къ кардиналу Джованни Колонна.
  74. ↑ Ad Nicolaum Laurentii de capessenda libertate hortatoria (Opp. p. 596), epist metr: II, 13.

    Et quanta integrae fuit olim gloria Romae,
    Reliquiae testantur adhuc, quas lougior aetas
    Frangere non valuit etc.
    ...
    Funditus ita ruent (labentia patricae fragmenta) manibus convulsa nefandis.

  75. ↑ Epist. metr. I, 2. Benedicto XII; II, 5. Clementi VI et al. Сюда же относятся горичо написанное прославленіе Рима въ epist. metr. II, 12.
  76. ↑ De pacificanda Italia Exhortatio ad Carolum IV, въ Epist. rer. famil, X, 1 отъ 24 февраля 1350 года.
  77. ↑ Epist. rer. famil. VI, 2, p. 314. Подобнымъ же образомъ и въ Africa II, 805. 316, 325 — мѣсто, несомнѣнно указывающее на Колу.
  78. ↑ Ha цѣль этого посольства, состоявшагося въ январѣ 1343-го года, указываетъ Gіоv. Villani, XII, 90. Ср. Gregorovius, Geschichte der Stadt Rom. Bd. VI s. 226 ff.
  79. ↑ Epist. sine tit. 6 (по edit. Basil.) и y Fracassetti, Append. litt. (vol. III epist. 2, amico suo, безъ сомнѣнія, вѣрно относится въ Колѣ и къ 1343-му году. Для насъ ясенъ теперь смыслъ словъ, сказанныхъ Петраркой въ epist. ad Nicolaum Laurentii hortatoria (y Fraeassetti, epist. var. 48 p. 427): Testis ego sibi sum, sempe eum hoc, quod taudem peperit, suh praecordiis habuisse, — и въ письмѣ къ Нелли позднѣе (1352): ut qui in illo viro ultimam libertatis Italicae spem posueram, quem diu ante mihi cognitum dilectumque etc. и затѣмъ: seu solu veteris eisque ipste in locis (въ Авнньонѣ, гдѣ Koлa находился теперь въ заключеніи) contractae оlim amicitiae memoria.
  80. ↑ Авторъ Vita di Cola di Rienzo, Lib. I, cap. 1 говоритъ: Fu da sua gioventudine nutricato latte d'eloquenia: buouo grammatico, megliore retorico, antorista buono.
  81. ↑ Петрарка одобряетъ этотъ обычай въ epist.var. 38 къ Колѣ.
  82. ↑ Epist. rer. famil. XIII, 6: Nicolaus Laurentii vir facundissimus est et ad persua, dendum efficax et ad oratoriam pronus, dictator (litterarum) quoque dulcis ac lepidus non multae quidam, sed suavis colorataeque sententiae.
  83. ↑ Остроумные и прекрасные доводы dе Rоssі въ Bulletino dell' Instituto di corr. arch. per. l'anno 1871, Roma 1871, p. 13 seg. были приняты Генценомъ въ Corpus inscr. Lat. Vol. VI. P. 1. p. XV и Іорданомъ въ Topographie der Stadt Rom im Alterthum, Bd. I, Abth. I. Berlin 1878, S. 76. Сюда же можно отнести, какъ положительное доказательство авторства Колы, слова стариннаго біографа: tutte scritture antiche (antichi pitaffi) vulgarizzava (publicava), queate figure di marmo guistamente interpretava.
  84. ↑ Dante, Purg. canto VI. Если оно встрѣчается и въ Dittamondo Уберти, то, по моему, это слѣдуетъ объяснить примѣромъ Петрарки.
  85. ↑ Vita di Cola, cap. 2, 3. Какъ онъ любилъ прибѣгать въ подобныхъ случаяхъ къ древности показываетъ также и шутливое толкованіе буквъ S. Р. Q. R.: Sozzo popolo questo romano (позорный народъ этотъ римскій). Объ этомъ разсказываетъ Rambaldi, Comment. s. Div. Comm. Parad. c. XVI.
  86. ↑ Vita di Cola, cap. 21, 22.
Источник — https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Возрождение_классической_древности/1/ДО&oldid=5040700