свои идеалы и недосягаемые образцы. Многія сотни людей знали это и раньше его, и все таки никому не приходило на мысль — овладѣть языкомъ этихъ грековъ, народа еще продолжавшаго свое существованіе и легко доступнаго, чтобы ознакониться съ сокровищами ихъ поэзіи, философіи и исторіи и сообщить ихъ латинскому міру въ переводахъ. Если и были переводы нѣкоторыхъ сочиненій Аристотеля и Іоанна Златоуста, то они не вызвали стремленія — искать и усвоивать себѣ другія произведенія. Уже одна эта мысль была необыкновенно плодотворнымъ литературнымъ подвигонъ, если бы даже она повела лишь въ попыткѣ. Она заставила привлечь древній гелленскій міръ къ участію въ западномъ образованіи.
Въ Италіи всегда были люди, знавшіе греческій языкъ, особенно въ Нижней, гдѣ потребность въ знаніи греческаго языка обусловливалась прежними церковными сношеніяня, также въ Венеціи и Генуѣ, гдѣ оно было нужно для торговыхъ связей. Конечно, это были люди практическіе, не друзья литературы, не учителя. А въ Провансѣ не было ни налѣйшей возможности удовлетворвть тому стремленію, какое носилъ въ своей груди Петрарка. Она представилась только тогда, когда въ 1339 г. пріѣхалъ въ Авиньонъ базиліанскій монахъ Барлаамо, родомъ калабріецъ, но нѣсколько лѣтъ уже жившій въ Византіи. Онъ долженъ былъ отъ имени императора Андроника начать переговоры съ папою Бенедиктомъ XII о возсоединенія церквей. Желали, чтобы созванъ былъ соборъ, на которомъ бы велись диспуты объ исхожденіи св. Духя. Но посланный сначала долженъ былъ снова отправвться въ Византію. Нужно было вступить въ переговоры съ другими государствами, въ особенности съ Франціей и Неаполемъ, и такимъ образомъ дѣло тянулось нѣсколько лѣтъ[1]. Петрарка познакомился съ этимъ человѣкомъ и по возвращеніи его въ 1342 г. выбралъ себѣ въ учителя. Занимаясь каждый день, онъ весьма усердно усвоивалъ себѣ начатки греческаго языка, но Барлаамо весьма скоро назначенъ былъ епископомъ въ калабрійскій городъ Джераче и долженъ былъ покинуть Авиньонъ. Самъ Петрарка способствовалъ этому повышенію, конечно, тѣмъ, что рекомендовалъ своего учителя королю Неаполитанскому Роберту. Онъ былъ еще далеко не въ состояніи продолжать одинъ занятія новымъ языкомъ, тѣмъ болѣе, что не было никакихъ грамматическихъ и лексическихъ пособій. Петрарка самъ сознается, что онъ лишь возлежалъ на лонѣ греческой науки[2]. Но, по видимому, его рвеніе охладилъ самъ наставникъ,
