XII. До и после Тридцатилетней войны. К началу XVII века Г. пришла в упадок. От предреформационного расцвета осталось очень мало. Элементы разложения, которые появились в середине XVI в., становились заметнее. Хозяйственный упадок, заметный уже в начале XVI в. вследствие неблагоприятного для Г. перемещения путей мировой торговли, не остановился, а наоборот, продолжался, усиливаясь. Сокращалась торговля, увядала цветущая промышленность. Даже могучей Ганзе оказалась не под силу борьба с новыми явлениями на мировой экономической сцене. Если раньше ее расцвет был обусловлен отсутствием крепкой организации в тех странах, куда она несла свой торговый флаг, то теперь ее больше всего подкосило появление такой организации в этих странах. В Англии и Голландии, отчасти даже в Дании и Швеции, к концу XVI века торговля уже была организована национальными силами и находилась под защитою национальной власти. И Ганза ничего не могла поделать, когда англичане стали торговать с Россией через Белое море, в обход старых путей, когда Елизавета английская закрыла в 1598 году немецкое Стальное Подворье (см. выше, стр. 530) в Лондоне, когда Голландия закупорила устья Рейна, когда Дания увеличивала, как хотела, таможенные пошлины в Зундском проливе. Гениальный любекский бургомистр Юрген Вулленвевер, безошибочно угадавший, куда нужно направить удар, чтобы спасти Ганзу от падения, явился слишком поздно. То, что было, быть может, под силу союзу в середине XIV в., оказалось выше его сил в середине XVI в. Идея завладеть Зундом не удалась, и жизнью заплатил Вулленвевер за свой грандиозный план. Но старый торговый богатырь не хотел сдаваться так просто. Ганза боролась. В 1603—1609 гг. она все еще делала попытки спасти свое положение. Она заключила новые торговые договоры с немецкими имперскими городами, с Испанией, с Россией. В 1615 г. к союзу вновь присоединилось десять городов. Все было тщетно. Не лучше было положение южных центров, еще недавно столь блестящих и богатых. Крахи французской и испанской короны, которых так боялись капиталисты в эпоху Шмалькальденской войны, разразились-таки во второй половине XVI в. и сильно подорвали благосостояние самых крупных аугсбургских и нюрнбергских фирм: Тухеров, Вельзеров, Фуггеров. Неудачи с денежными операциями среди немецких князей ускорили конец некоторых из них. Неудачные операции с колониальными товарами (Роты в Аугсбурге) еще более расшатывали старые устои. В конце XVI века рухнули более слабые. За ними и те, кто сильнее. Вельзеры держались до 1614 г. Фуггеры не надолго пережили их. Крахи таких колосов в торговом мире естественно сопровождались разорением целых городов. Маленькие люди, кроме того, разорялись еще от свойства монеты, находившейся в обращении. Она была очень плохого качества и отличалась к тому же совершенно невероятным разнообразием. В 1606 г. насчитывали около 5.000 сортов монеты в обращении. Один Франкфурт на М. еще кое-как держался благодаря своему благоприятному положению, а главным образом, благодаря тому, что после крушения Антверпена многие из дельцов, работавших на антверпенской бирже, перекочевали туда. Во Франкфурте открылась биржа, на которой совершались, как товарные, так и вексельные сделки. Франкфуртская биржа находилась в постоянных сношениях с главной мировой биржей XVII в., амстердамской.
Если пала торговля, то с промышленностью дело обстояло тоже не лучше. На мировом рынке конкуренция с другими странами, вследствие неблагоприятных условий торговли, была затруднена. Цеховое ремесло, главная форма промышленности еще в XVI в., падало отчасти вследствие внутреннего разложения, вследствие постоянной борьбы мастеров с подмастерьями, отчасти вследствие конкуренции капиталистического способа производства. Все, чем могла хвалиться Г. в XV в.: полотняная промышленность Констанца и Регенсбурга, бумазейная Ульма, оружейная Нюрнберга, — все шло к упадку и держалось из последних сил.
Упадок торговли и промышленности означал упадок бюргерства, класса, который с конца средних веков был носителем элементов национального развития Г., который создал новую культуру и дал такой размах реформации. Вторая половина XVI в. и первые два десятилетия XVII были временем, когда крепкие устои его благосостояния мало-по-малу рушились, и бюргерство уже не могло занимать на общественной сцене того положения, какое занимало раньше. Мы видели, как на Аугсбургском сейме 1547—48 гг. с ним уже не считались. Наоборот, дворянский элемент, утративший политическое влияние и теперь опиравшийся на княжескую власть, выдвигается все больше. Именно к этому времени относится ухудшение в положении крестьян и на западе, и на востоке; это было результатом еще раз усилившейся помещичьей эксплуатации. Положение крестьян на западе в первой четверти XVI в. было хуже, чем на востоке. Что видно хотя бы из того, что великое крестьянское восстание 1525 года востока не коснулось. Зато со второй трети XVI в., по мере того, как растет спрос на прусский и померанский хлеб из Англии, Голландии, скандинавских стран, и восточный рыцарь сам начинает заниматься сельским хозяйством, — положение крестьян на востоке резко ухудшается. Чтобы обеспечить себе рабочие руки, помещики добиваются прикрепления крестьян (рецессы Бранденбургского территориального сейма 1536, 1538, 1539, 1572 и 1602 гг.), а чтобы расширить площадь хозяйства, сносят крестьянские усадьбы (Bauernlegen) и присоединяют крестьянские земли к своим. На западе дальнейшему ухудшению после крестьянской войны уже не было места. Если там мы не слышим о сносе, то только потому, что у рыцарей не было стимулов становиться помещиками-хозяевами. Наоборот, дворянам было выгодно сажать на землю больше крестьян, чтобы увеличить сумму оброка. Упадок бюргерства, с одной стороны, и усиление социальной роли дворянского элемента, с другой, в общем дают картину довольно плачевную. Натурально-хозяйственной реакции в полном смысле слова нет, но некоторые ее элементы, несомненно, налицо. А главное, налицо все вторичные признаки, столь характерные для всякой эпохи хозяйственного регресса: преобладание всего показного, внешней роскоши, мишурного подчас блеска, — рядом с упадком настоящей культуры; огрубение нравов, истощение творчества, водворение в искусстве всего манерного и неискреннего.
Самое трагическое во всей этой эволюции заключалось в том, что в Г. не было силы, способной затормозить процесс разложения и влить новые силы в истощенный организм. Англия, Франция, Голландия, даже скандинавские страны преуспевали в эту эпоху потому, что рост экономических сил поддерживался там единой национальной властью. В Г. власть была раздроблена между множеством самостоятельных носителей суверенитета: императором, свободными городами, духовными и светскими князьями. Императоры, носившие священную римскую корону во второй половине XVI в. и в начале XVII, вовсе не были абсолютно лишены понимания того, что нужно для Г., чтобы ей оправиться от экономического и культурного кризиса. Наоборот, по некоторым мерам, принимаемым ими, видно, что они смотрели на вещи правильно. Горе страны заключалось в том, что они были бессильны эти правильно намеченные меры провести в жизнь. Конечно, дать, напр., международную защиту немецкой торговле император не мог, хотя бы был преисполнен самой твердой решимости. Изредка, однако, императорская власть делала и такие опыты. Так, в последнем десятилетии XVI в., в ответ на репрессии против ганзейцев в Англии, из Г. были высланы английские купцы. Англия в долгу не осталась. Закрытие Стального Подворья было отплатою немцам, тем более чувствительной, что империя не могла ничем на нее реагировать. Гораздо многочисленнее были имперские мероприятия, направленные к поддержанию торговли и промышленности. Путем целого ряда постановлений сейм пытался бороться и с порчей монет, и с торговыми монополиями, и с злоупотреблениями в цехах, пытался даже вступаться за крестьян. Ничто не помогало. Самая многочисленность этих постановлений доказывает их бесплодность. Бессилие империи объясняется многими причинами, главным образом, усилением княжеской власти. Именно в интересах князей было, если не прямо противодействовать политике империи, то косвенно тормозить ее всякими средствами. Если для империи было выгодно поддерживать торговлю и промышленность потому, что это означало поддержку бюргерства, — богатых имперских городов, то именно по этой причине князьям было выгодно разложение и торговли, и промышленности: то и другое разоряло города, т. е. ослабляло имперскую, враждебную территориям силу. А в финансовой поддержке городов, после секуляризации, князья уже не так нуждались. То же делалось по отношению к крестьянству. Князьям необходимо было поддерживать дворянство, ибо нарождающийся территориальный абсолютизм мог опереться только на землевладельческий элемент. Крестьян приходилось отдавать в жертву помещичьим домогательствам. Словом, в сфере экономических отношений империя окончательно становилась бессильна осуществлять свою национальную миссию. И не только в экономической сфере. Ряд фактов показывает, что империя, как национальная сила, вообще была на пороге банкротства. Злополучное столкновение двух корон на голове Карла V только ускорило выявление тех противоречий, к которым приводило существование империи. Для Карла испанские дела всегда были роднее. Но дело было не в личных симпатиях и антипатиях Карла. Самое существенное было то, что император оставался католиком, когда национальный дух Г. обнаружил решительное устремление в сторону протестантизма. После Аугсбургского мира это противоречие сделалось главной болезнью империи. Следовательно, чтобы сделать немецкую государственность способной служить национальным задачам страны, из нее необходимо было удалить получужеземную католическую империю. Операция эта была произведена, но она затянулась почти на три века и стоила Г. много крови. Тридцатилетняя война (см.) была первым моментом операции, моментом наиболее болезненным.
Принято думать, что Тридцатилетняя война сама по себе знаменовала крутой поворот к худшему, что все бедствия Г., экономические, культурные и всякие иные, ведут свое начало именно от нее. После всего сказанного ясно, каких ограничений требует такой взгляд. Зачатки разложения были налицо, когда вспыхнула война, и как раз потому, что разложение началось до войны, — война оказала такое губительное действие. Г. уже страдала хроническим недугом, когда пришла острая болезнь, и у огромного ее тела не оказалось достаточно сил, чтобы противостоять не только механическому разрушению, но и органическому распаду. Словом, война не внесла ничего принципиально нового в процесс упадка Г. Она только ускорила его. Ее значение не столько качественное, сколько количественное. Но и оцениваемая в рамках этих оговорок война, разумеется, наделала очень много бед. Одни опустошения, произведенные войною, достигали огромных размеров. Деревня, как и естественно, пострадала больше, чем город. В 1639 г., когда дисциплинированные прежде шведские войска уже успели познать сладость легкой добычи, один только отряд шведского генерала Пфуля в одной только Богемии сжег и разрушил около 800 деревень. Другие части Г. пострадали немногим меньше. Обыкновенно, вслед за такими опустошительными походами, посещавшиеся ими области сейчас же становились жертвами голода и мора, ибо население, разбежавшееся и спрятавшееся в лесах при приближении неприятеля, не находило потом пропитания. Город пострадал меньше, ибо у города были его крепкие стены, но мы знаем, какова могла быть участь города, попавшего в руки врагов (Магдебург, 1631; Гейдельберг, 1622). Убыль населения при таких условиях была очень велика. Она обусловливалась не только тем, что люди становились жертвою меча. Потери в битвах и при нападениях солдат на мирных жителей составляют далеко не самую большую часть в балансе потерь людьми. Огромное количество жителей уносилось, как только что указано, голодом и болезнями, которые принимали эпидемический характер. Множество людей становились бродягами и разбойниками и тем навсегда отрывались от родной местности. Еще больше попадало в руки вербовщиков. Расчет всех потерь возможен, конечно, лишь приблизительный. Такой осторожный историк-статистик, как Инама-Штернегг, не считает недопустимой гипотезу, что Г. в период 1618—48 гг. потеряла три четверти своего населения, т. е. 12—13 милл. душ. Для отдельных местностей Инама принимает цифры, прямо колоссальные. Так, в Пфальце, по его мнению, осталось не более пятидесятой части прежнего количества жителей. Возможно, конечно, что эти цифры преувеличены, но они не невероятны. Из общей суммы потерь на деревню приходилось ок. 60%, на город — ок. 40%. В хозяйстве обезлюдение и вообще разорение отзывалось очень тяжело, особенно в сельском хозяйстве. Оно находилось после войны в отчаянном положении. Живой инвентарь был истреблен почти весь. От мелкого скота не осталось ничего. Что при таких условиях крестьянское хозяйство разрушалось в корень, ясно само собой. Но и помещичьему приходилось нелегко. Недостаток в людях, прежде всего, привел к повышению заработной платы для сельскохозяйственных рабочих. В Богемии она выросла втрое. В Пфальце и Вюртемберге появились после войны рабочие из Швейцарии, потому что своих не хватало. Швейцарцы были очень дороги. Чтобы обеспечить себе более дешевый труд, помещики стали добиваться превращения легких форм зависимости в более тяжелые. Там, где барщина была небольшая, она была увеличена и из регулярной сделалась произвольной. Кроме того, так как многие крестьянские дворы опустели, то помещики раздавали освободившиеся земли мелким хозяевам, которые по договору с ними обязывались нести пешую барщину, или прирезывали их к участкам уцелевших крестьян, которым за это увеличивалась конная барщина, или раздавали на более выгодных для себя условиях новым крестьянам, получавшим при этом скот, семена, инвентарь. Часть опустевших крестьянских земель помещик просто присоединял к своим. Все это сделалось началом усиления крестьянской зависимости. На востоке, в бранденбургских владениях, в условиях, явившихся с Тридцатилетней войной, коренится расцвет крепостного права (см. след. главу). Бранденбургские помещики, как мы знаем, работали на вывоз. И свой внешний рынок они кое-как сохранили. Но сельское хозяйство после войны почти лишилось рынка внутреннего. Так как многие из городов были разрушены, а в большинстве население так или иначе пострадало, то спрос на продукты сельского хозяйства сократился невероятно. Умер обмен между городом и деревней, тот живой обмен, который был главным нервом хозяйственной жизни Г. Отсюда — падение цен на продукты сельского хозяйства. Падение цен на сельско-хозяйственные продукты влекло за собою обесценение земли, а следовательно, упадок сельско-хозяйственного кредита. Плачевное состояние сельского хозяйства усугублялось еще и большой задолженностью. Бедствия войны и послевоенного времени падали на хозяйства, обессиленные гипотеками, и хозяйства этого не выдерживали. Это поняла и общественная власть. Сейм в Регенсбурге в 1650 г. постановил скостить три четверти процентов, накопившихся по земельному кредиту в период 1618—1650 гг. К той же мере прибегали и отдельные государства. Наиболее же дальновидные правительства облегчали, кроме того, налоги, раздавали ссуды на обсеменение, устраивали зерновые магазины и проч. Львиная доля всех этих льгот доставалась, конечно, помещичьему, а не крестьянскому хозяйству.
Столь же значительны были результаты общей разрухи для торговли и промышленности. Города меньше потеряли людей, но для городов, как хозяйственных единиц, их потери были труднее вознаградимы. Разорение городов имело два источника: обезлюдение и убыль капиталов. Возместить потери обученных цеховых рабочих было почти невозможно, и за отсутствием рабочих целые отрасли должны были сократить производство, а иногда упразднялись целые цехи на более или менее долгое время (шерстяные ткачи Аугсбурга). В меньших размерах то же происходило в области торговли. Затруднились условия товарного транспорта, как по воде, так и по суше. По стране и во время войны и еще долго после ее окончания бродили шайки солдат и разбойников. Недостаток капиталов ложился тяжелым камнем. Обе эти причины понижали дух торговой инициативы. Немецкие купцы утрачивали свои прежние торговые связи. Возьмем Ганзу. Уже в начале войны многим из ганзейских городов сделалось трудно уплачивать союзные взносы. Одно время ганзейцы только и могли торговать под опекою Дании. В 1628 г. император Фердинанд II пытался по политическим соображениям — чтобы получить опору на море — оживить Ганзу, но тщетно. Нейтралитет, которого Ганза держалась во время войны, не спас ее от невзгод. Один Любек в 1627 г. потерял около 900 кораблей и должен был для защиты своего нейтралитета ежемесячно выплачивать 17.000 марок наемникам. Международная торговля постепенно стала переходить к другим. Цветущую хлебную торговлю Данцига захватили в свои руки голландцы и англичане. И если Ганза пережила еще войну и участвовала в переговорах о мире, то это была лишь тень прежней Ганзы. В 1669 г. собрался последний Hansatag. Как для севера имели решающее значение захваты голландцев и англичан, так на юге немецкая торговля и немецкая промышленность страдали от французской конкуренции. Уступка Эльзаса отдала в руки французов коммерческое преобладание по всему верхнему Рейну, и не только по верхнему Рейну. Вся верхняя Г., когда-то державшая в руках нити мировой торговли, чувствовала теперь французскую опеку. Ярмарки Франкфурта и Лейпцига были полны французскими амбарами. Благоприятствовала французам и мода: придворные и рыцарские круги с жадностью накидывались на все французское. Немцы могли вести тут только пассивную торговлю. Да и вообще в сфере международной торговли они с трудом удерживали самостоятельное положение. Конкуренты оттеснили их на роли коммиссионеров, факторов, экспедиторов и проч. Немецкая международная торговля через северные пути заглохла надолго. И если немецкие товары из южных городов, всеми силами старавшихся не дать окончательно погибнуть промышленности, и попадали через Гамбург за границу, то чаще всего на английских кораблях. Своей торговли немцы вести не могли: устья Рейна были заняты голландцами и испанцами; в устьях Везера и Одера сидели шведы; Висла далеко вверх от устьев была польская; в устьях Эльбы приходилось соперничать с датчанами.
Была еще одна причина, которая усугубила упадок торговли. Начало войны (1618—1623) было временем самой усиленной порчи монеты, Kipper- und Wipperzeit. Побудительной причиной для этого был недостаток в деньгах, который испытывался всеми общественными организациями. Явление приняло такие огромные размеры, что хозяйственный рассчет сделался почти невозможным. Ни у кого не было доверия к подлинности монеты и к тому, что в момент платежа она будет представлять ту же ценность, что и в момент получения. Торговля превращалась в какую-то спекуляцию поневоле. Ни один иностранный купец таких денег не принимал. В последний период войны эта порча монет перестала играть такую большую роль, но последствия ее еще долго были заметны. То же можно сказать и относительно внутренних таможен. Таможенные барьеры между отдельными государствами затрудняли сношения, делали невозможной организацию правильного обмена, запружали речные пути. Последнее ложилось на торговлю особенно тяжелым бременем. Князья пробовали установить хотя бы некоторую свободу речного транспорта путем переговоров, но мелкие эгоистические интересы заглушали голос необходимости: таможни продолжали существовать и — в конце концов — приносили князьям довольно большие доходы.
Таким образом, последствия войны были довольно тяжелые, но все-таки не следует, как уже указано, преувеличивать размеры зла, причиненного войною хозяйству. Жестоко поражено было только земледелие, но и оно не непоправимо. Системы земледелия и земледельческие орудия были в ту эпоху еще так просты, что восстановить культуру с технической стороны не представляло чересчур большого труда. В торговле дела обстояли еще менее безнадежно. Г. утратила инициативу, принуждена была подчиниться иностранной гегемонии, похоронила Ганзу. Но ей остались ее ярмарки (Лейпциг и Франкфурт) и внутренняя торговля. И уже значительно лучше обстояло дело в области промышленности. Здесь война, разрушая жизнеспособное, помогала в то же время смести старые отживающие формы. Во всяком случае, раны, нанесенные ею, не были смертельны. Едва кончилась война, как правительственная и частная инициатива бросились заглаживать произведенные ею опустошения. Особенно ценна была именно правительственная инициатива. Территориальные князья, положение которых укрепил Вестфальский мир, поняли необходимость правильной правительственной политики. Делались даже опыты объединения торговой политики ряда государств, даже всей империи. В 1661 г. министр курфюрста бранденбургского, епископ Рохас, составил проект целого таможенного союза. В 1690 г. Бранденбург, Саксония и Люнебург объединили свои монетные системы. Сейм пробовал несколько раз установить ценность талера особым декретом. В 1676 г. он издал постановление, запрещающее ввоз и потребление предметов роскоши из Франции. И поскольку большинство имперских планов и решений оставались невыполненными, постольку внутренняя хозяйственная политика отдельных князей увенчивалась успехом. В стране начиналась новая хозяйственная жизнь, которая находила себе новые формы. В области промышленности, вопреки усилиям сторонников цеховой системы, выростало свободное производство, крупная мануфактура, опирающаяся на домашнюю индустрию. Только упадком мелкого ремесла можно объяснить то, что, напр., в Мюнхене во время войны увеличилось количество торговцев в разнос с 50 в 1618 г. до 63 в 1649. Это — клиенты крупных промышленников, люди, почти лишившиеся своей хозяйственной самостоятельности. Нет недостатка и в более прямых указаниях. Вскоре после заключения мира начинается новый расцвет Аугсбурга. С 60-х годов XVII в. там крепнет промысел крашения шерстяных материй. Тем же темпом возрождалось производство из металла, дерева и кости в Нюрнберге, оружейная индустрия в Золингене, выделка полотна и готовых материй в Силезии и Вестфалии, стекольная промышленность в Богемии, шелковое производство в Пфальце, Баварии, Бранденбурге, обработка тонких сортов шерсти в Саксонии и проч. Правда, в XVIII в. должна была наступить еще одна полоса упадка, но та была пережита сравнительно еще легче.
Политические результаты войны тоже были очень важны. Вестфальский мир покончил с империей, как с реальной силою. Последние возможности к укреплению императорской власти были потеряны вследствие нелепой политики Габсбургов. Карл V понес знамя международного иезуитизма против национальных стремлений Г. Преемники его, за исключением разве Максимилиана II, только и старались о том, чтобы сделать его неудачную политику совсем бессмысленной, абсолютно бесплодной. Империя при них стала не только враждебна Г., но и опасна для нее. Тридцатилетняя война и была в значительной мере войною Г. против империи. Империя была разбита и фактически перестала существовать. По Вестфальскому миру имперские чины, т. е. не только князья, но и свободные города и рыцарство получили право союза между собою и с иностранными державами, т. е. высшее выражение политической независимости и территориального суверенитета. Уполномоченные императора едва добились оговорки, — никогда не соблюдавшейся, — что союз с иностранными державами не должен быть направлен против империи и императора. Даже то, что оставалось неотъемлемой принадлежностью императорской власти, ведение внешней политики, перестало быть областью, в которую не вмешивались князья. Избирательные капитуляции продолжали отвоевывать у императоров одну привилегию за другой. Нечего говорить, что в вопросах внутренней политики империи, когда дело шло о повышении налогов, о раздаче монетных и таможенных привилегий, об отчуждении имперских земель, о возобновлении прекратившихся ленов, — мнение курфюрстов сделалось почти решающим. Важнейшие имперские должности, советников Reichskammergericht’a, имперских казначеев, имперских генералов, зависели от чинов; Hofrat, прежде чуть не придворное учреждение, мало-по-малу под названием Reichshofrat’a стал второй имперской судебной коллегией; имперское канцлерство целиком находилось в руках архиепископа Майнцского. При таком, почти полном бессилии император, разумеется, не представлял большой опасности для князей, и имперский сейм, учреждение, созданное для отпора притязаниям императора и для защиты прав имперских чинов, смело мог быть упразднен. Его, однако, оставили как символ имперского единства. Но реформа 1663 г. совершенно изменила весь смысл его существования. Князья и другие имперские чины перестали отныне являться на сейм лично, а стали посылать вместо себя послов. При этом сейм сделался учреждением постоянным; местопребывание его было определено в Регенсбурге. Дела в сейме мало-по-малу замерли. Законодательная деятельность его постепенно суживалась, ибо ее узурпировали все больше и больше князья.
Упадок императорской власти и юридическое усиление власти князей сопровождалось еще одним фактом, который двигал политическое развитие страны все в том же направлении: поглощением некоторых мелких имперских территорий князьями. В силу условий Вестфальского мира и независимо от этих условий процесс присоединения принял очень широкие размеры. Церковные владения попали под секвестр на строгом основании договоров. Операция коснулась, главным образом, севера. Бранденбург получил епископства Гальберштадт, Минден и Камин и, по смерти тогдашнего владельца, архиепископство Магдебург; Швеции достались вместе с Померанией епископства Бремен и Верден (Verden); Мекленбургу — епископства Шверин и Ратцебург; Брауншвейг-Люнебургу — епископство Оснабрюк (не в полное владение) и несколько аббатств; Гессен-Касселю — аббатство Герсфельд; Мец, Туль и Верден (Verdun) окончательно отошли к Франции вместе с Эльзасом. Та же участь постигла некоторые города. Они не могли уже сопротивляться ударам княжеской власти, и хотя их пощадили Вестфальские договоры, но это не надолго уберегло их самостоятельность. В 1661 г. Мюнстер должен был подчиниться епископу Мюнстерскому, в 1664 г. Эрфурт — епископу Майнцскому, в 1671 г. Брауншвейг — Вольфенбюттелю. В то же время курфюрсты бранденбургские присоединили ряд городов. Если с духовными владениями и городами справлялись князья без большого труда, то что сказать об имперском рыцарстве? После мира начинается массовое грабительство рыцарских владений. В Баварии, в Австрии, в большинстве северных княжеств имперское рыцарство было искоренено почти совершенно. Словом, территориальная перетасовка привела к тому, что стало меньше дробности, убавилось пестроты, установилось несколько больше порядку. Увеличилось число сравнительно крупных территорий. А благодаря фактическому упразднению императорской власти князья обрели полный простор для ведения внутренней политики. Все то, что раньше должно было делаться имперскими властями и не делалось, теперь стало уделом территориальной власти. Ей теперь предстояло широко развернуть и административные, и экономические, и культурные задачи, ибо время не ждало и требовало самой энергичной работы.
Прежде всего необходимо было водворить внешний порядок, ликвидировать разбойничьи шайки, вновь приучить людей к мысли, что преступления против личности, чести, собственности наказуемы не только в теории, но и в действительности. Затем нужно было помочь стране оправиться от материальных потерь. Нужно было вообще поднимать производительные силы страны. Другими словами, требовалось величайшее напряжение средств экономической политики. И условия мирового хозяйства действовали так, что государственная власть неминуемо должна была концентрироваться и приобретать самостоятельность. Наступала ведь эпоха национальной организации хозяйства. И всюду организовалась для защиты национального хозяйства государственная власть. Когда в Г. империя оказалась бессильной выполнить эту миссию, она должна была естественно перейти к отдельным государствам, ибо у городов уже не хватало сил для этого. Меркантилизм, который повсеместно признавали в эту эпоху лучшей системою экономической политики, мог проводиться только сильной властью. И наоборот, власть была заинтересована в постановке меркантилистской торговой политики, потому что она снабжала ее орудием управления, металлическим запасом, и позволяла, таким образом, более или менее энергично заняться организацией армии. Сто лет назад при других условиях мирового рынка и при наличности могущественных еще городов-государств это было бы задачей, совершенно непосильной для территорий.
Таковы были предпосылки абсолютизма. Он не сумел сделаться, как во Франции, Испании, национальным. Поэтому он сосредоточился в княжествах. В основных линиях своего развития он не отличался от абсолютизма, водворившегося в крупных национальных государствах. Он был только мельче. В нем были яснее заметны черты вотчинной власти, в нем то и дело проявлялись порядки, присущие именно вотчинной организации. Княжеский абсолютизм явился не сразу и не сразу восторжествовал. Ему необходимо было для этого, прежде всего, свалить сословные вольности. Земские чины, в которых наиболее влиятельную роль играло дворянство, не хотели отступаться от своих привилегий без борьбы. Борьба была для князей не легка, и ее приходилось вести с чрезвычайной осторожностью. Выгодный обеим сторонам компромисс чаще решал дело, чем государственный переворот. Вот почему на первых порах немецкий княжеский абсолютизм сделался абсолютизмом феодальным. Дворянам пришлось оставить их социальную власть над крестьянами, даже увеличить их права, согласиться на усиление и расширение форм крестьянской зависимости для того, чтобы поглощение сословных вольностей государственной властью произошло без больших толчков и потрясений[1]. Не везде, разумеется, поглощение прав сословных чинов было полное. Но в общем результат был таков, что еще до конца XVII в. сословия лишились своих политических прав. Дворянство, чувствуя неизбежность поражения, спешило продать свои политические привилегии за чечевичную похлебку социального господства. Общественное настроение тоже не было неблагоприятно установлению абсолютизма. Бюргерству после войны прежде всего нужен был порядок. Церковь давно проповедывала безусловное подчинение власти. Реформаторы со времени Лютера отдали свою проповедь на служение абсолютистским замыслам князей в благодарность за поддержку. Ту же услугу и по той же причине оказывала католическим князьям католическая проповедь.
Абсолютизм становился господствующим фактом политической жизни Г., и, как бывает в этих случаях почти всегда, явилась теория, которая взяла на себя его оправдание. Филипп Богуслав фон Хемниц, писавший под псевдонимом Hippolitus a Lapide, последователь Бодена и Гоббса, в сочинении, озаглавленном „De ratione status in imperio nostro Romano-Germanico“ (1640), как бы предвидит те ограничения, которые потерпела императорская власть по договорам в Мюнстере и Оснабрюке. Императорская власть, по его мнению, всегда представляла опасность для Г. Теперь, благодаря „фатальному роду“ Габсбургов, опасность эта сделалась больше, чем когда-нибудь. Габсбурги должны быть выброшены из Г., но и сама императорская власть, как таковая, должна быть ограничена в пользу имперских чинов. Император должен сделаться лишь главою аристократической universitas имперских чинов. Поэтому высшая неограниченная власть (summa et absoluta potestas) должна принадлежать не ему, а чинам. Императорская власть должна быть отъемлема, у императора не должно быть ни власти вести внешние сношения, ни высшей юрисдикции, ни верховного права обложения. Хемниц не делает выводов из своих посылок. Он лишь бегло касается вопроса о том, каким образом суверенитет должен осуществляться имперскими чинами. Его дополняет знаменитый Самуил Пуфендорф в сочинении „De statu imperii Germanici“ (1667), которое он издал под псевдонимом Severinus de Monzambano. Империя, по его словам, — „нелепое некое и чудовищу подобное тело“ (irregulare aliquid et monstro simile corpus). Она не может существовать в настоящем своем виде. Это — нечто среднее между распадающейся монархией и складывающимся союзом государств. Суверенитет при таком положении дел должен естественно перейти от императора к имперским чинам. В каждом княжестве государю должна принадлежать высшая, непререкаемая, безответственная, свободная от подчинения закону, священная для подданных власть, ограниченная только внутренними, нравственными мотивами самого государя. „В случае необходимости“ (in casu necessitatis) привилегии земских чинов должны склониться перед суверенитетом князя (superioritas territorialis). Словом, перед нами уже настоящая теория абсолютизма. Самое ее появление показывает, что абсолютизм сложился и стал самым крупным фактом политической жизни страны.
С точки зрения большинства современников, для которых Тридцатилетняя война была, прежде всего, борьбою против иезуитской исключительности и нетерпимости Габсбургов, стремлением добыть свободу вероисповедания, — едва ли не наиболее важными статьями мира были те, которые устраивали на будущее время отношения между государством и вероисповеданием. Вестфальский мир был естественным логическим завершением реформации. В церковно-религиозных постановлениях договоров идея реформации впервые получила практическую постановку. От провозглашения принципа до признания его публичным правом прошло, таким образом, более столетия. Принцип cuius regio, eius religio не был отменен окончательно, и, следовательно, полной свободы вероисповедания дано не было. Год 1624 был признан нормальным годом для граждан германской империи. Каждый, кто в этом году, в любой его день, принадлежал к тому или иному вероисповеданию, получал право открыто исповедывать его независимо от того, к какому исповеданию принадлежал государь его территории. То же было действительно относительно церквей и школ, поскольку последние носили конфессиональный характер. Тут принцип cuius regio etc., следовательно, безмолвствовал. Но он начинал действовать в том случае, если подданный обнаруживал намерение после мира держаться иного, чем его государь, вероисповедания, к которому примкнули уже после 1624 г. В этом случае он должен был испросить у государя специальное разрешение или выселиться в определенный срок из его территории. Уступки, которые предполагались сначала только для лютеран, были распространены и на кальвинистов (реформатов). Явилось три равноправных вероисповедания. Политические следствия нового положения были огромны. Прежде всего, было окончательно санкционировано право itio in partes, которого давно безуспешно добивались протестанты. Оно заключалось в том, что все дела в сейме, в которых играли роль вероисповедные и вообще религиозные вопросы, должны были решаться не большинством голосов, а путем полюбовного соглашения между протестантскими и католическими имперскими чинами. Далее, должна была естественно прекратиться юрисдикция папы над лютеранами и кальвинистами: в Священной Римской империи отныне появились признанные трактатами равноправные члены, которые не только не признавали папу, но открыто считали его антихристом, еретики с точки зрения церкви. Рухнула окончательно и формально идея папского суверенитета в Г., распалась последняя связь между Римом и Г., оправдывающая хотя бы только название. Если бы Вольтер жил в 1648 г., он мог бы уже теперь пустить в ход свою знаменитую остроту, что Священная Римская Империя не была ни священной, ни римской, ни империей. Не признал статей о равноправии вероисповеданий для своих владений только один император. Он капитулировал перед иезуитами. С этого момента сделалось невозможным прочн. сосуществование в одном политическом организме Австрии и северной Г., и лишь по политическим причинам окончательный разрыв отодвинулся на два с лишним века.
- ↑ Только в духовных княжествах, вообще говоря, не было борьбы с сословными вольностями. Княжеская власть там была избирательная, и сословные чины, в руках которых обыкновенно находилось право избрания, умели обеспечить себя избирательными капитуляциями.