X. Подготовка реформации. Победа князей над городами означала победу идеи федерализма над идеей национального единства. Чтобы эта победа получила внешнюю законченность, необходимо было создать органы немецкого федерализма. Этим были заняты немецкие князья с даровитым курфюрстом-архиепископом майнцским Бертольдом во главе, когда немецким королем еще при жизни Фридриха был коронован его сын Максимилиан (1486—1519). Положение нового короля было тяжелое. Империю рвали на куски враги. На севере был утрачен Гольштейн, на востоке Польша теснила Орден, а Матвей Корвин (см. IX, 392) не только завладел Силезией, Богемией и Моравией, но и устроил себе резиденцию в Вене. Правда, как муж наследницы бургундской короны, Максимилиан владел Нидерландами и вост. Бургундией, но богатая буржуазия Фландрии и Брабанта плохо мирилась с господством Габсбурга, а Франция открыто точила зубы на всю пограничную полосу. Курфюрсты с князьями и воспользовались этим тяжелым положением. Им удалось очень искусно привлечь города к планам федеративной реформы. Они поманили бюргерство перспективою допущения в имперский сейм, т. е. возможностью принимать участие в разрешении тех налогов, которыми до сих пор города облагались помимо их ведома. Города не разглядели, что их присутствие в сейме укрепит его роль и что это укрепление пойдет на пользу князьям. И в течение всего периода царствования Максимилиана города шли об руку с князьями вопреки своим имперским, унитарным интересам. На сейме во Франкфурте в 1489 г. города явились впервые и образовали третью курию после курфюрстов и князей. А на Вормском сейме 1495 г. курфюрст майнцский предложил уже обширный план реформы, целиком подчинявшей короля княжеской опеке. Максимилиану едва удалось сорвать эту попытку, но некоторым следом ее остался все-таки новый имперский федеральный орган, имперский суд (Reichskammergericht), председатель которого должен был назначаться королем, а члены — имперскими чинами. Он должен был судить князей и быть высшим апелляционным органом в Г. Чтобы вырвать у короля эту уступку, был учрежден новый общий налог (Gemeiner Pfennig); деньги Максимилиану были очень нужны на войско, ибо Карл VIII уже хозяйничал в Италии. А чтобы парализовать деятельность федеральных учреждений, король создал новый совет (Hofrat), который должен был обсуждать все имперские дела и члены которого назначались самим королем. Но дела от этого не улучшились. В 1499 г. восстала и по Базельскому миру фактически отложилась Швейцария. Князья не могли пропустить такого случая и на Аугсбургском сейме 1500 года создали в противовес королевскому совету — имперский, Reichsregiment, из 20 членов, назначаемых имперскими чинами, и с председателем, поставленным королем. Функции его были таковы, что фактическое управление Г. и распоряжение финансами королевства должны были уйти из рук короля. Максимилиан это понял и отказался назначить председателя. Началась глухая борьба, тянувшаяся несколько лет. Но в 1504 г. умер курфюрст майнцский, лидер федералистов, и победа стала было склоняться на сторону короля. В 1505 г. на сейме в Кельне он предложил реформировать Reichsregiment из всесильного административного органа в совещательное учреждение. Федералисты почувствовали опасность и провалили королевский план. В конце концов Reichsregiment умер естественной смертью, ибо сами чины не хотели давать денег на его содержание, а имперский суд хотя и остался, но не стал учреждением сколько-нибудь жизненным.
Результатом борьбы Максимилиана с князьями было, таким образом, крушение и планов создания твердых центральных правительственных учреждений, зависящих от короля, и твердой федеральной организации. То и другое сделалось невозможно потому, что и император и князья больше думали о своих династических интересах, чем об интересах Г. Между тем Максимилиан выгнал венгров из Австрии, вновь укрепил притязания Габсбургского дома на Богемию и Моравию, а женитьбою сына своего Филиппа на Хуане Испанской, дочери Фердинанда и Изабеллы, создал для Габсбургов перспективы почти феерические. Это примирило его с неудачами в Италии, тем более, что они не помешали ему получить императорскую корону (1508). Что касается князей, то их федералистические чаяния превратились уже в откровенный партикуляризм. Каждый из них заботился о своих местных интересах, и Г. с ее бедами была для них лишь ареною возможных приобретений. Только имперские города были кровно заинтересованы в сохранении единства, ибо оно обеспечивало их от покушений князей и создавало сколько-нибудь равные условия конкуренции на мировом рынке. Да крестьянство, которое, начиная с XIV в., попало в полосу резкого юридического и экономического упадка, смотрело на императора, как на единственную силу, способную принести ему облегчение. Памфлеты давно уже звали императора и к союзу с горожанами („Реформация имп. Сигизмунда“) и к союзу с крестьянами („Реформация имп. Фридриха“). И если бы императорская власть не была безнадежно поражена язвою династического эгоизма, восстановление единой Г. еще было бы возможно, несмотря на могущество князей.
При создавшихся условиях труднее всего приходилось городам. Раньше Людовик Баварский, Карл IV, даже Сигизмунд пытались использовать силы империи для защиты торговых интересов Г. Они не переносили безропотно репрессий Венеции или Милана против немецких купцов: они отвечали на них такими же репрессиями. Теперь этого уже не было. Быть может, правда, города уже не обладали теперь таким влиянием, чтобы в своих интересах двигать мечом империи. Но не это, во всяком случае, было главной причиною. Император-король прежде всего думал об интересах своих наследственных земель и уже потом о Г. Городам приходилось вследствие этого самим думать о создании благоприятных условий конкуренции с иностранными купцами. А это становилось все труднее, потому что с итальянцами конкуренция была трудна вследствие их географического положения и их капиталов, а в Англии и Франции за купцами уже стояла твердая национальная власть. Немецкие купцы не были обделены ни предприимчивостью, ни инициативой. Когда географические открытия второй половины XV в. изменили главные торговые пути и подорвали роль итальянцев, купцы из южной Г. очень быстро оценили новые условия и появились в Испании, в Португалии и даже в колониях. Эти новые связи и поддерживали, главным образом, наряду с промышленностью и — там, где оно было — кредитным делом, блеск южно-немецких и отчасти рейнских городов в XVI в. Капиталы росли, и на фундаменте этой твердой золотой основы расцветала гуманистическая культура (см. Возрождение). В Г. главный результат гуманистической культуры лежал в области богословия. Теологические работы Рейхлина и Эразма очень быстро дошли до той грани, за которой начиналась ересь. Если бы не было других причин, то, конечно, это чисто идейное движение и не привело бы к разрыву с Римом, но так как причин для недоверия и вражды к папству было сколько угодно, то немецкий гуманизм послужил почвой, подготовившей реформацию.
При подсчете сил, отношение которых к Риму должно было дать тот или иной поворот судьбам Г., император может быть сброшен со счетов: отношение к папству Максимилиана было так же неопределенно и неустойчиво, как и вся его политика. Зато все другие руководящие силы в стране были настроены против Рима. И тут говорили не какие-нибудь неустойчивые идейные настроения, а вполне определенный интерес. Князья, которые никак не могли наладить своего финансового хозяйства и найти прочный источник для содержания бюрократии и, главным образом, войска, с озлоблением, все возраставшим, смотрели на то, как в их собственных владениях епископы и аббаты, назначенные папою, выкачивали доход со своих жирных поместий и отправляли в Рим немецкое золото. Кроме того, лучшие земли в Г. принадлежали духовным князьям, т. е. опять-таки вассалам папы, его послушным орудиям. То обстоятельство, что возрастала задолженность князей, что сумма долга, заключенного ими у городских капиталистов, достигала все более и более внушительной цифры, они склонны были целиком приписывать Риму. Но если существование сильных духовных княжеств со стороны светских князей вызывало только злобу, то имперское рыцарство, терпевшее все невзгоды падающей экономической конъюнктуры, смотрело на богатых прелатов со скрежетом зубовным. Предпринять что-нибудь против них они не могли: духовные князья не раз душили вспышки рыцарского недовольства. Только в секуляризации церковных имуществ рыцари видели прочную возможность поднять свое положение. Приспособляться к требованиям денежного хозяйства, заводить, подобно восточному рыцарству, крупное сельское хозяйство они не могли, ибо юг не был вовлечен в территорию международной хлебной торговли. До сих пор они жили крестьянскими повинностями, и, когда крестьянство стало падать, стало падать и рыцарство. На войне рыцарская конница была вытеснена ландскнехтами; следовательно, военная добыча тоже уже не играла роли в качестве экономического рессурса. Как класс, рыцарство никому больше не было нужно. Мало того, оно было вредно, ибо по необходимости занималось разбоями. Разбои в конце XV и начале XVI вв. не были удалой дворянской потехой, как во времена междуцарствия. Они были промыслом людей, которые иначе должны были погибнуть. Промысел был очень опасный. Только немногие счастливцы в роде Зиккингена, Абсберга, Берлихингена до поры до времени умудрялись избежать кары за свою противообщественную деятельность. Ибо все элементы, заинтересованные в поддержании порядка — князья, епископы, города, — беспощадно истребляли рыцарей-разбойников. Нет ничего удивительного, что упадок рыцарства дошел до последних пределов. Оно находилось в полном обнищании. Когда князья созывали в начале XVI в. ополчение своих вассалов, многие рыцари не могли явиться, потому что у одного не было коня, другой жил в крестьянской избе, у третьего весь доход составлял 14 гульденов в год. Им оставалось одно: выжимать последнее из крестьян и мечтать о захвате церковных имений.
Сложнее были социальные настроения и отношение к Риму немецкого имперского бюргерства. Ибо имущественные интересы уже провели очень яркие грани между разными классами городского населения. Для бюргерства вовсе не было безразлично, что Рим материально обессиливает Г., что уплата страною бесконечных податей в пользу курии разрушает внутренний рынок. Кроме того, горожанам казалось, что секуляризация находящихся в городе недвижимых имуществ церквей и монастырей: школ, больниц, странноприимных домов, богаделен — будет операцией, если и не особенно угодной Богу, то весьма выгодной для городов. Но вообще говоря, отношение к Риму различных слоев населения было не одинаково. После того как цеховые движения обновили состав правящей буржуазии, в городах осталось еще много недовольных элементов, не получивших своей доли в управлении. Эти оставшиеся за бортом цеховые рабочие и внецеховой пролетариат естественно относились с недоверием к советскому патрициату, упорно не желавшему принимать во внимание нужды неимущих классов. Ибо даже там, где победа цехов была полная, и в советах заседали одни ремесленники или люди, записавшиеся в ремесло, городское законодательство попрежнему двигалось по руслу, проложенному интересами богатого бюргерства. Уже в XV веке на этой почве происходили волнения. Пролетариат с подмастерьями во главе поднимал восстание, чтобы по-настоящему демократизировать советы. Но ни разу эти восстания не увенчались серьезным успехом: подмастерьям, если за ними чувствовалась сила, делали кое-какие профессиональные уступки, и этим дело ограничивалось. Политических приобретений городскому пролетариату не удалось сделать даже временных, как в свое время было в Италии. Эти вспышки пролетарского недовольства имели тот результат, что в городах яснее наметилось разделение на две группы: патрициат, состав которого был теперь смешанный, ибо наряду с купцами там были и ремесленные мастера, — и народ. В своих отношениях к Риму эти две группы стояли далеко не на одинаковой точке зрения. Позиция патрициата была в общем колеблющаяся. Чем был чище прежний купеческий состав, тем мягче было отношение к папству. Правда, и у купцов были причины быть недовольными. Коммиссионерами по передаче церковных сборов в Риме были большею частью не немецкие, а итальянские банкиры. Из немецких были привлечены только самые крупные: Фуггеры и проч. Кроме того, выкачивание денег из княжеств делало князей все более и более ненадежными должниками, а значительная часть купеческих капиталов лежала в княжеских займах. Но эти экономические мотивы не носили универсального характера: кого затрагивали, а кого нет. Зато в пользу Рима в купеческом патрициате говорило много старых традиций: из его среды пополнялись очень часто ряды высшего духовенства в Г., в городах было признаком аристократизма водить дружбу с епископом и аббатом, и проч. Правда, там, где ремесленники после победы обновили состав патрициата, — отношение уже было иное, и чем меньше оставалось в городе представителей старых Geschlechter, тем оппозиционнее были настроены патриции. Но кто был настроен не только оппозиционно, а по-настоящему революционно к Риму, — это городской пролетариат, эксплуатируемый жадными монахами и попами. Одна продажа индульгенций, высасывающая последние гроши у бедняка, была способна при умелой пропаганде вызвать настоящий взрыв. А в пропаганде этого рода не было недостатка уже давно; о ней заботилась литература.
Наконец, крестьянство питало к духовенству самую настоящую ненависть. Положение его уже давно, с XIV в., неудержимо ухудшалось по многим причинам. Прежде всего, прекратилась колонизация востока. Поляки и Литва остановили мало-по-малу немецкий напор. Земли свободной стало мало. Некуда было звать крестьян из внутренней Г. Во-вторых, имперское законодательство о Pfahlbürger’ах, а еще больше естественные причины сделали то, что и города фактически перестали пускать к себе крестьян. Они уже окончили борьбу за существование; их хозяйственное положение было прочно; теперь быть горожанином значило иметь право приобщиться к целому ряду выгод. Пускать попрежнему к себе крестьян на льготных условиях значило только увеличивать городской пролетариат. Покровительство крестьянской иммиграции поэтому кончилось, и города стали бороться с усиленным наплывом крестьянских масс. Так, у крестьян были отняты два выхода, всегда остававшиеся в их распоряжении, два оружия, которыми они всегда грозили помещикам, если они начинали прижимать их. Помещики, в свою очередь, потеряли все причины быть мягче с крестьянами и гуманнее в своих требованиях к ним. Над ними не висел больше Дамоклов меч — обезлюдение поместий. Они воспользовались открывшимися возможностями, чтобы наверстать потерянное. К усилению эксплуатации побуждало помещиков и еще одно очень важное обстоятельство. Положение мирового рынка перестало быть благоприятным для земледелия, особенно для мелкого. Центр тяжести хозяйственной жизни переносился все более на торговый, промышленный и кредитный капитал. Земельная рента падала. Дела помещиков шли все хуже и хуже. Между тем жизненный уклад усложнялся, общий уровень потребностей становился выше. Удерживать равновесие между запросами светского обихода и скудными доходами с поместья делалось труднее и труднее. За все эти перемены должны были платиться крестьяне. Увеличились поборы и натуральные повинности, сделалась тяжелее барщина, строже стали условия пользования угодьями. В обращении с крестьянами исчезли все остатки человечности. Помещики и их слуги делали все, чтобы вызвать в мужике отпор и получить основание притянуть его к неправому, кляузному суду. Реципированное римское право было единственным порождением нового капиталистического строя, которое было выгодно помещику. Оно подводило крестьян под понятие римских арендаторов или колонов совершенно независимо от их исконного юридического положения и безжалостно уравнивало под одну крепостную мерку и свободных, и патронатных крестьян. Затем юристы систематически признавали помещика собственником альменды, отнимая, таким образом, у крестьян юридически все угодья. Документы беспощадно подделывались, и суды великолепно верили этим фальсификациям. Жаловаться на собственных помещиков было запрещено постановлением Аугсбургского сейма 1500 года. Именно к этому времени относится возникновение поговорки Juristen — böse Christen, которой все обиженные клеймят судебную неправду. Наконец, не следует упускать из виду, что вследствие роста населения и отсутствия колонизации самые наделы крестьян стали дробиться все больше и больше. Достаточно сказать, что нормальным наделом был в четверть гуфы (меньше 2 дес.); дальше итти было некуда, и сами помещики не позволяли дробить наделы еще больше. Крестьяне не оставались пассивными жертвами этих печальных перемен. После гусситского движения, которое тоже в значительной мере было крестьянским движением, отдельные вспышки почти не прекращаются. В 1476 г. в Таубергрунде поднял восстание пастух Ганс Бегайм („Ванька Дударь“), развивавший крайне радикальную политическую и социальную программу. Несколько позднее на юге и юго-западе крестьяне начинают волноваться вновь и вместо знамени поднимают крестьянский лапоть, символ крестьянской нищеты и крестьянского недовольства. Одинокие волнения тянутся вплоть до 1510 г.; в 1512 г. готовился заговор Иоста Фрица, раскрытый благодаря измене, а в 1513—14 гг. часть Швейцарии и Вюртемберг становятся ареною крупного крестьянского движения, известного под названием Бедного Конрада. Одновременно идут движения в Австрии и Венгрии (см. Дожа). Нет ничего удивительного, что для мужика, задавленного одними помещичьими повинностями, уплата еще и церковной десятины становилась настоящей пыткою. Тяжесть десятины он чувствовал почему-то особенно остро и требование об отмене ее выдвигал всегда первым. Это определяло отношение к Риму. Бегайм, напр., прямо призывал к поповскому погрому, утверждая, что каждый, убивший тридцать попов, получит награду от Бога. Отрицательное отношение к церкви ярко сквозит и в тезисах Иоста Фрица, и в манифестах Бедного Конрада.
Так, ко времени вступления на престол внука и преемника Максимилиана Карла V (1519—1556) в Г. наростало два параллельных настроения. Неимущие и обедневшие, доведенные до последних пределов нужды, были полны революционным настроением. Это были три группы: рыцарский пролетариат, городской пролетариат, крестьянский пролетариат. Они не видели другого выхода из своего положения, кроме насильственного переворота. Все эти три класса были ожесточены против папства, ибо церковь была в числе их непосредственных эксплуататоров. Но их озлобление было направлено не только против церкви. У каждой группы был свой специфический враг. У рыцарей — князья, у городской бедноты — патрициат, у крестьянства — помещики. Но церковь была общим врагом, и в ненависти к ней все эти три группы объединялись не только между собою, но и с могущественными светскими князьями и отчасти с городским патрициатом. Когда проповедь Лютера дала выход всем накопившимся социальным недовольствам, церковная реформация самым естественным образом осложнилась тремя классовыми революциями: рыцарской, крестьянской, городской. Все три были изолированы и потому окончились неудачно. Зато против могущественной социальной коалиции, поднявшейся против церкви, не устоял Рим, хотя ему помогал император.