IV. Новые классы в эпоху перехода к денежному хозяйству. В последний период каролингского господства и в первый период немецкого королевства натуральное хозяйство царило безраздельно. Основной хозяйственной ячейкой, вокруг которой и внутри которой совершался хозяйственный процесс, продолжало оставаться крупное поместье. На ряду с ним еще остаются общины свободных землевладельцев — в Г. их больше, чем в других странах, — но они становятся все менее многочисленными. С одной стороны, им трудно защищаться от захватов крупного духовного или светского помещика, с другой — в среде самой марки все больше и больше развивается индивидуалистическая тенденция: отдельные члены марки требуют выдела из общины; сначала это не представляется опасным для существования самой марки, но тенденция все усиливается, и в XIII в. начинаются полные разделы общинных земель. Причиной является здесь прежде всего земельная теснота. Расчистка лесных площадей, прежде свободное право каждого, сделалась сначала королевской регалией, а с XI в. стала привилегией помещиков. Старому немецкому земельному раздолью пришел конец. Сокращение хозяйственной земельной площади, сравнительно с цифрою населения, шло в строгой последовательности от более культурных областей к более отсталым: раньше всего оно стало чувствоваться на Рейне, в Швабии и Франконии, потом в Саксонии, еще позже в Баварии, Тироле, Штирии. Цены на землю поднимались; в промежуток между IX и XII вв. в передовых областях они выросли в двенадцать раз, к концу XIII в. — еще на 40%. Нет ничего удивительного, что роль крупного поместья в общественном быту становилась все больше. В XI—XII вв. между крупными поместьями была поделена слишком половина всей территории страны, при чем поместья в 3.000 моргенов считались мелкими, в 9.000—18.000 морг. обычным размером церковных поместий, а в 30.000—60.000 не слишком редким исключением. Из этих поместий пошла социальная эволюция переходного времени.
Чтобы сколько-нибудь правильно организовать хозяйство на этих необъятных латифундиях, помещик должен был разбить их на более мелкие участки. Во главе таких участков, заселенных крепостными людьми и обнимающих несколько наделов (гуф), помещик ставил управителя (Meier), выбранного из той же крепостной массы. Сначала этот управитель заведывал только хозяйственными делами, собирал оброк, гонял на барщины, руководил расчисткой лесов под пашни, когда в поместье оказывался излишек рабочих рук, и проч. Потом его обязанности стали расширяться. Ему пришлось организовывать доставку продуктов к замку помещика, создавать осведомительную службу, т.-е. следить за выполнением крепостными подводной и верховой повинности. Казалось, что поместье процветает и будет процветать при той организации, которую оно получило в период натурального хозяйства. Но в самой основе поместного землевладения лежала та причина, которая привела к его разложению. Землевладение не было в VIII—X вв. хозяйственным институтом. Земля давала власть и положение в обществе. Поэтому сильный человек стремился захватить как можно больше земли, но господство натурального хозяйства приводило к тому, что он не был заинтересован в интенсивной эксплуатации поместья: продуктам его не было сбыта. У него не было побудительной причины очень выжимать оброк и барщину из крестьян и стремиться ухудшить их юридическое положение. Как всегда в этих случаях, положение крепостных сделалось лучше. В этом отношении им особенно помогла организация вокруг усадеб барщинных дворов, управляемых мейерами. В них стали постепенно развиваться автономные начала; в каждом барщинном дворе стал складываться особый суд из приписанных к нему крестьян под председательством мейера. А самое главное, выработался тот основной принцип, что крестьянина нельзя отчуждать без участка, на котором он сидит. Практика таких отчуждений еще существовала в первой половине X в., но к началу XI она исчезла. Личная зависимость крестьянина от помещика стала ограничиваться известной пошлиной с наследства; хозяйственная же постепенно начала кристаллизоваться в повинности, строго определенные. Крестьянин отбывал барщину, платил оброк, не имел права передвижения, но все это уже не носило беспорядочного и произвольного характера, как раньше. Что касается величины оброка, то он был установлен в IX, частью X в., и тогда приблизительно был равен арендной плате за участок по тогдашним ценам на землю. Но цены, как мы знаем, поднялись, а оброк не увеличился. Помещик, таким образом, не получал даже полностью ренты на свою землю. Это обстоятельство побудило большинство немецких помещиков в более культурных областях, начиная с середины XII в., установить новые условия оброка. Они сохранили за собою право поднимать оброк, и зато согласились ограничить одним этим оброком (или почти одним этим оброком) все крестьянские повинности. Что касается мейеров, то наиболее предприимчивые из них успели присоединить к своему барщинному двору соседние наделы, расчищенные за счет помещика лесные участки, и мало-по-малу оказались в обладании двойной или тройной площадью против первоначального участка. Управительские отношения к помещику они стремились всячески изменить в договорные, откупные, арендные. Потом мало-по-малу из этих отношений выросли ленные, предполагающие полное превращение прежнего крепостного старосты в свободного мелкого землевладельца. Таков, между прочим, один из корней, из которых выросли рыцарские поместья (на севере, гл. обр. в Саксонии).
Доход помещика, таким образом, раздробился. Твердая плата, которую он получал теперь от прежнего мейера — если он не успел еще сделаться рыцарем, который платил, конечно, службою — и прежнего крепостного, представляла собою только земельную ренту; предпринимательская прибыль, которая раньше тоже шла ему, была теперь долею других. Это разделение началось уже с первой половины XI века.
Но этим не закончилась дифференциация в среде крупного поместья. В нем народился еще один новый класс, министериалов. Когда вассалы крупного помещика, свободные люди, составлявшие его свиту на войне и помогавшие ему управлять из центра поместьем, разошлись по своим ленам и оторвались от замка, — для того, чтобы восполнить этот пробел, помещик привлек к замку тех же крепостных, которые специализировались на личной службе помещику. Им поручались иногда места мейеров, они служили в военных отрядах, помогали ему управлять поместьем. В награду за свою службу, особенно за военную, эти дворовые люди, не имеющие своего участка, начинают требовать награды той монетой, которая одна в ходу в эпоху натурального хозяйства, землею. Им нельзя уже дать крестьянского участка, потому что военная служба в свите крупного помещика наложила на них печать благородства. Им нельзя дать и лена, ибо они все-таки вышли из крепостной массы. Поэтому их наделяют специальным леном (Dienstlehen), юридически не равным обычному лену. Помещики, нуждающиеся в военных отрядах, делают это довольно охотно, ибо отряды из министериалов обходятся им все-таки значительно дешевле, чем если бы их пришлось составлять из свободных вассалов, а кроме того министериальские ленные отношения — тут сказывалось несвободное происхождение министериалов — не могли быть разорваны без согласия сеньера, как это было в обычных вассальных отношениях. Сеньеры очень дорожили, конечно, этим своим правом и очень энергично противились полному выходу министериалов на свободу. Они осыпали их всевозможными милостями, охотно снабжали платьем и оружием, охотно держали их в замке. Чисто материальные выгоды, связанные с положением министериалов, были настолько велики, что уже с середины XII в. наблюдается массовый переход свободных людей в министериалы. Это особенно заметно в Саксонии и Тюрингии, где параллельно с усиливающимся уходом крестьян в города и за Эльбу (см. ниже, гл. VII) экономическое положение свободных аллодиальных владельцев становилось все хуже и хуже. В восточной Саксонии в министериалы перешла большая часть местных „свободных господ“. Но, вступая в ряды министериалов, они не порывали связи с своим родовым поместьем и не теряли права судиться и быть заседателями (шеффенами) в графском суде. Так среди министериалов образовался особый класс „Schöffenbarfreie“. Сначала он представлял собою высший слой среди них, но постепенно права прежних свободных сделались достоянием и прежних несвободных министериалов. Поэтому уже в XII в. их постепенно начинают причислять к благородному сословию. При Гогенштауфенах министериальский Dienstlehen постепенно становится наследственным, и разница между ним и полным леном постепенно сглаживается. Министериалитет — главный источник позднейшего свободного рыцарства.
Нужно, однако, иметь в виду, что параллельно некоторому внутреннему разложению поместья, вызванному хозяйственными причинами, оно продолжало и расти. Росло оно в двух отношениях: во-первых, количественно, продолжая притягивать к себе свободные еще элементы, а во-вторых, политически, ближе и ближе подходя к своей естественной цели, к превращению в княжество, обладающее суверенитетом.
Расширение поместья шло двумя путями. Марки редко представляли однородные в социальном отношении коллективы. Чаще всего состав их был смешанный: на ряду со свободными гуфами в ней были и помещичьи, при чем последние были лучше снабжены инвентарем и лучше обработаны. Мало-по-малу помещик приобретал влияние и над всей маркой. Он один имел право расчистки лесов под пашню, у него было больше средств, когда требовалось улучшить альменду, поправить дороги и проч. Свободные члены общины пользовались иногда его услугами и мало-по-малу попадали в зависимое положение. К XII в. помещик уже получает оброк со своих свободных прежде общин. Только на периферии в Фрисландии, Гольштейне, Швейцарии Тироле, свободные общины сохранили свою самостоятельность.
Другим путем был опять-таки патронат. Причины, побуждавшие свободных людей отдаваться под покровительство сильных, продолжают существовать и в X веке. Это — тяготы военной службы и судебные повинности, увеличение штрафов, подкупность судей, свирепствующих против жизни и имущества слабого и проч. Правда, начиная с X в. формы передачи под патронат меняются. Свободные люди обыкновенно выговаривают то условие, что они отдаются лично за известный натуральный оброк, что земля их не участвует в договоре, как будто ее и не было. Это одна форма. Другая та, к которой прибегают так наз. homines advocaticii. Они обещают помещику или его фогту взамен покровительства только такие повинности, которые они несли раньше по отношению к публичной власти, к графу. Само собою разумеется, что этот порядок продержался недолго. Свободные, патронируемые помещиком, встретились с крепостными, почти превратившимися в свободных арендаторов. Фактическая близость в их положении мало-по-малу привела и к юридическому уравнению. В 1282 г. был издан закон, причислявший homines advocaticii (Vogtleute) к поместью. Повторилась та же история, что и в IX в., когда из свободных крестьян, литов и рабов создалось однородное крепостное население. Но в XII и XIII вв. положение подданных помещика было несравненно лучше, чем в IX в. положение крепостных. Ибо по мере того, как помещик захватывал одну за другой частицы суверенитета, крестьяне его переходили в положение подданных на публичном праве, подданных государя. И все-таки, несмотря ни на что, еще в XIII веке по всему пространству империи мы встречаем аллодиальных собственников, которые „держат свою землю леном от солнца“. В этом отношении немецкий феодализм был очень далек от классического северо-французского типа с его требованием: nulle terre sans seigneur, т.-е., что всякая земля должна признаваться леном, который владелец ее держит от кого-нибудь. В Г. осталось больше социальной свободы, чем во Франции.
И в другом отношении немецкий феодализм не был похож на французский: от короля в Г. держали только крупные бароны, лены которых по своему происхождению были должностными ленами: герцоги, королевские посланцы, графы, т.-е. непосредственные имперские чины. Поэтому, напр., в то время, как наследственность мелких ленов установилась уже при Конраде II, наследственность королевских ленов была признана едва при Генрихе IV. Да и то долго еще не исчез окончательно тот правовой принцип, который уполномочивал короля отбирать лен после смерти вассала. Короли боялись своих крупных вассалов и той тенденции, которой все больше и больше проникалась политика князей: стать между королем и остальными группами населения, добиться того, чтобы король иерархически имел дело только с ними и только через них, чтобы он не мог получать непосредственно в свое распоряжение военную силу. С великим трудом удалось императорам разрушить эту тенденцию и установить именно в военном деле непосредственное соприкосновение со свободными элементами. Это так наз. свободные господа, freie Herren (liberi или просто barones), в число которых вошли остатки старой родовой знати (в Саксонии), аллодиальные владельцы, сумевшие путем расчистки увеличить свои поместья и упрочить за собою самостоятельное положение в войске. Вообще, интересы военного дела не остались без влияния, если не на социальный в широком смысле, то по крайней мере на сословный уклад. Т. наз. Heerschild, положение о порядке в бою, выдвигал на первый план высшую знать, второе место отдавал свободным господам, третье министериалам, четвертое мелким рыцарям. Тут социальный удельный вес сказывался в ценности каждого представителя феодального мира Г., как боевой единицы.
Что касается высшей знати, то в среде ее произошли большие перемены между X в. и концом XII. При установлении немецкого королевства и в первое время его существования не было различия в ранге между представителями высшего слоя знати: герцогами, маркграфами, пфальцграфами, графами, бургграфами, епископами, аббатами и аббатиссами имперских монастырей. Хотя граф и бургграф и были подчинены герцогам, но силою королевской инвеституры они считались равными по знатности. Но в конце XI и в первую половину XII вв. произошли перемены: большинство графов и все бургграфы утратили связь с королем и стали получать свои земли в лен от герцогов. Это неизбежно разбило высшую знать на две группы: княжескую и некняжескую. В первую категорию вошли: герцоги Баварии, Саксонии, Швабии, Лотарингии, Брабанта, Австрии, Богемии, Каринтии, Штирии, пфальцграф Рейнский, Саксонский, маркграф Бранденбургский, Мейссенский и Лужицкий, ландграф Тюрингии, граф Ангальтский, всего 16 светских князей и около 50 архиепископов, епископов, аббатов и аббатисс.
Во владениях этих князей и начал складываться территориальный суверенитет (Landeshoheit), система настоящей государственной организации с увенчивающей ее верховной властью. Зачатки ее были еще в старом иммунитете. Вокруг этой первоначальной привилегии, имевшей столько же судебный, сколько и фискальный характер, стали накопляться и другие права, каждое из которых добровольно или невольно отчуждалось королевской властью от его собственных прерогатив. В IX и X веке князья уже пользовались правом чеканки монет; с ростом торговли в XII и XIII вв. они захватили рыночную регалию, право взимания таможенных пошлин, право давать конвой, заменявшее в некотором роде государственную полицию. Так как все эти привилегии имели хозяйственный характер, были связаны с доходами, то отчуждение их беспощадно уничтожало все возможности сколько-нибудь устойчивой финансовой организации самого королевства. Зато оно позволяло князьям устроить свое собственное государственное хозяйство и завести свою администрацию. В XII в. мы имеем, таким образом, зародыши будущих княжеств.
Расслоением общества в рамках феодального мира не ограничивалась социальная эволюция. Экономические условия продолжали разлагать прежнюю однородную массу, и из нее выделялись совершенно новые классы. Силою, разлагавшей феодальное общество, была торговля. Попытки Карла Великого поднять торговлю в IX веке не могли привести к прочным результатам, особенно относительно внутренних частей Г., нетронутых римской культурой. Все или почти все начатки погибли в период, следовавший за смертью Карла. Именно в это время, когда автономное, самодовлеющее поместье стало центром хозяйственной жизни, торговля утратила всякое экономическое значение и сделалась служанкой роскоши в еще большей мере, чем в предыдущий период. Торговля Г., очень незначительная, сосредоточивалась в IX и X вв. в следующих направлениях. Фламандцы из Брюгге и фризы из Тиля приезжали на Рейн менять свои сукна на вино и хлеб. Немцы из тех же рейнских городов переваливали через Альпы по рейнским проходам (Lukmanier, Julier, Septimer) и появлялись на ярмарках в Павии и Ферраре, где встречались с венецианскими купцами, привозившими восточные товары. Наконец, изредка немецкие купцы ездили в Константинополь через Киев. Торговля эта была преимущественно внешнего характера. Рейн служил даже транзитной артерией для английских товаров (металлы), идущих в Италию. Торговля предметами первой необходимости была в зародыше; хлебная была ничтожна, ибо иначе невозможно было бы объяснить с убийственной правильностью повторяющиеся голодовки. Из рынков был известен только один вид — ярмарки: не было ни еженедельного, ни тем более ежедневного. Объяснялось все это тем, что поместье стояло в стороне от торговли. Оно в ней не нуждалось, не нуждалось настолько, что некоторые общины запрещали своим членам обмениваться продуктами с соседними общинами и вообще преследовали всякую торговую деятельность. Поместье приобщалось к торговле только одним способом: когда странствующий купец заезжал в него со своими повозками. Настоящая торговля, в круг которой было вовлечено и поместье, началась в Г. не раньше середины XI века и окрепла не раньше середины следующего. Обусловливался рост торговли и внутренними и внешними причинами. С одной стороны, между поместьями начиналась новая группировка по природным условиям. Люди соображали тут и там, что земля у них особенная и для хлебопашества мало подходящая: так у фризов и у фламандцев она отлично годилась для овцеводства, в некоторых землях по Рейну и по Мозелю — для виноделия, в горных поместьях сама собою напрашивалась разработка руды, близ соляных озер появлялись солеварни. Хлебопашество в этих случаях забрасывалось, ибо земля была не годна, да и по существу оно было не выгодно. Но раз столько поместий не добывали хлеба или добывали его недостаточно, они должны были знать, где его можно получить, где можно было на него обменять продукты своих поместий. Так появляется хлебный рынок. Первоначально он ютился под стенами бурга или монастыря, в центре обслуживаемой им системы поместий. Параллельно внутренним причинам действовали внешние. Крестовые походы (см.) показали Европе дорогу в левантские порты, к самому источнику дорогих восточных товаров. Они хлынули в Европу в невиданных прежде количествах, по неслыханно низким, сравнительно с прежними, ценам, подняли и расширили потребности, увеличили вкус к роскоши, сделали ее более доступной. Предложение левантских товаров сделалось настолько обычно, что и для них рынок сделался необходимостью. Ярмарки начали становиться более частыми. Г. сделалась крупной потребительницею этих товаров. Ее рынки усилили итальянский транзит, открыли новые проходы в Альпах. С другой стороны, рост потребностей создал мало-по-малу и туземную промышленность. Но в рассматриваемое время она делала только первые шаги.
Какова же социальная природа торгующих людей? В Г. привыкли уже издавна, с того времени, как стали появляться на Рейне фризские купцы, — что купец человек свободный. Фрисландия вообще была одной из тех окраин, где свобода даже в крестьянстве держалась очень долго, а купец, бывший морской разбойник, почти никогда не принадлежал там к крестьянству. Кроме того, не трудно было видеть, что крепостное состояние не давало необходимой для торговых экскурсий самостоятельности: человек не мог располагать собою в зависимости от условий, над ним была чужая воля, он не имел свободы передвижения. Так, в передовых областях Г. должен был мало-по-малу установиться взгляд, что купец вообще — человек свободный. Правда, были в больших поместиях люди, приставленные к своего рода торговле; это те, которые заведывали обменом продуктов между разными частями большого поместья. Но их было немного, они сословия не образовали, купцами их никто не считал. Когда же появились признаки хозяйственного переворота, созданные внутренними и внешними условиями, социальная эволюция купечества пошла быстрее. Несвободный торговец, при тех требованиях, которые предъявляла человеку торговля, стал явлением ненормальным. Между тем, свободных элементов, способных и готовых отдаться торговле, было не так много. А запрос на них был большой. Оставалось одно: что необходимые элементы будут опять-таки вырваны из недр поместья. Крестьяне, привыкшие быть посредниками в обмене между разными частями поместья, начинают выкупать свои повинности тем или иным способом и получают возможность свободно отдаться занимающей их деятельности. Прежде других это происходит в нехлебопашеских поместьях Г., а потом и в хлебопашеских. Так появились зачатки особого купеческого сословия, первого сословия после духовного, которое было объединено исключительно профессией. Но чтобы яснее понять его роль, нам нужно бросить взгляд еще на один важный социальный процесс этого периода: возникновение и первоначальный рост городов.
Мы знаем, что римских городов в Г. было немного. Они были расположены исключительно по границе. Внутри страны города начали появляться позднее. Так как во франкскую эпоху основная хозяйственная тенденция времени гнала людей в село, то и существовавшие по Рейну и Дунаю города были заброшены; многие из них пришли в упадок. Впервые стало увеличиваться число городов при Карле Вел., который создал новые епископии; так как постановления соборов требовали, чтобы епископская резиденция была непременно городом, то учреждение епископии сейчас же возводило любое поселение в ранг города. Его обводили валом, под защиту которого стекалось окрестное население; земельные пожертвования королей и частных лиц накопляли в руках епископов земли, и город был спасен от упадка. Потом явилось новое условие, увеличившее количество городов еще больше: необходимость защиты от нашествия варваров. В Г. это последнее условие было настолько преобладающим, что слово burg, обозначающее укрепленное поселение, долгое время было родовым понятием: в немецких текстах IX и особ. X вв. бургами называются Иерусалим, Вифлеем и всякие вообще города. Чтобы остановить напор славян и мадьяр и дать хотя бы некоторую защиту населению, подвергшемуся нашествию кочевников, Генрих I, как мы знаем, построил по восточной и юго-восточной границе целый ряд таких бургов. Место для них выбиралось обыкновенно там, где было значительное село или усадьба какого-нибудь сеньера. Укрепления могли быть самые элементарные: вал, усаженный толстым деревянным частоколом, впереди его глубокий ров, и бург был готов. Из таких бургов многие выросли очень быстро: Магдебург, ставший епископской резиденцией, Мейссен, сделавшийся резиденцией маркграфа. Своим бургам Генрих дал своеобразную организацию. Он приказал, чтобы из окрестных крестьян каждый девятый человек обслуживал бург (agrarii milites) и приготовлял на случай опасности все необходимое и для других. За это остальные восемь должны были работать и на долю девятого. При Оттоне I постройка бургов продолжалась. Потом появление в городах епископских резиденций и другие благоприятные условия создавали им процветание. Но само собою разумеется, что до тех пор, пока условия обороны (при нашествиях кочевников и в феодальных усобицах) оставались главным стимулом для появления городов, количество их не могло быть значительным. Оно сразу стало делаться больше, когда хозяйственный переворот увеличил торговлю и вызвал требование на рынки. Как появляется рынок? Право воздвигать рынки не было королевской регалией с самого начала. Оно сделалось ею лишь при последних Каролингах. Но когда в XII в. торговля получила такое огромное значение среди факторов социального процесса, стеснения, связанные с необходимостью испрашивать при основании рынка разрешение короля, должны были пасть, и феодальные владетели стали основывать рынки по собственному почину. При саксонских и салических императорах грамоты, дарующие рыночную и таможенную привилегию, еще очень многочисленны. При Гогенштауфенах их становится меньше, а потом они совсем исчезают. Рынок — вещь очень выгодная для епископов и светских сеньеров, во владениях которых он появляется, потому что он приносит большие доходы в виде таможенных сборов. Поэтому, когда к духовному или светскому сеньеру обращались за разрешением основать рынок, он никогда не отказывал. Наоборот, сеньеры по собственному почину основали много рынков, не рассчитав торговой конъюнктуры, и они заглохли. Таможенные пошлины не были единственным источником дохода для господина рынка. Правда, власть его не распространялась на личность купцов; они были обыкновенно свободными людьми. Но так как сеньер считался ответственным за порядок на рынке, то для участников его он был судьей как по торговым тяжбам, так и по делам о нарушении рыночного мира; суд тоже давал немалый доход. Чтобы пользоваться этими доходами, помещик охотно давал рынку всякие привилегии: он не только не посягал на свободу купцов, но соглашался считать свободными тех крепостных, которые прожили при рынке год с днем, не востребованные помещиком. Эти привилегии создавали при рынке, если он функционировал не реже, чем раз в неделю, рыночный или купеческий поселок. А когда появляется такой поселок, то всякий еженедельный рынок скоро превращается в ежедневный. Купцы, селящиеся вокруг рынка, начинали платить сеньеру твердый, не очень обременительный, обыкновенно денежный оброк, который фактически был не чем иным, как арендной платой при вечно-наследственной аренде.
Возникновение рыночных поселков очень важный момент в первоначальной истории городов. Около тех пунктов, где возникают рынки, около замков, монастырей, усадеб и проч., обыкновенно уже имеется поселение; это — сельская община. Рыночные поселки вливают в нее струю свежей крови. Со своими учреждениями, существующими для торговли и вызванными к жизни торговлею, купеческий поселок совершенно преобразовывал учреждения сельской общины и поместья, и из слияния старых и новых элементов создавался город. До этого времени село и бург юридически не различались. У бурга были укрепления, село было открыто, и на этом различие между ними кончалось. Когда же в укрепленном месте появился рынок, различие сделалось огромно. Рынок завершает цикл тех институтов, которые создают городское право. Ибо только специфическое городское право делает укрепленное поселение городом. Это звучит тавтологией, но это единственный правильный критерий: не иммунитет, не стены, не право убежища, которым обладает город (см. asylium, I, 481), даже не рынок, а городское право, являющееся соединением юридических последствий, вытекающих из каждого из этих условий, с некоторыми отдельными моментами сельского устройства, создает город. Теперь город, как сложившееся целое, подхватывается той самой волной экономической эволюции, которая играла такую огромную роль в процессе его возникновения, и получает от нее дальнейший толчок. Город сложился. В нем начинается новая жизнь, складываются новые социальные и экономические отношения, которые проводят все более резкую грань между ним и селом: обращается капитал, накопляется богатство, возрастает благосостояние жителей, а с ним вместе сила самого города, как корпорации. Общий интерес соединяет жителей, между ними закладываются связи, появляется сознание единства городского целого, сознание противоречия между интересами города и интересами сеньера, пробуждается жажда освобождения. Все чаще происходят столкновения, чаще льется кровь. Но для того, чтобы эти столкновения могли увенчаться эмансипацией из-под власти сеньера, требуется нечто большее, чем простая солидарность: для этого нужна сила, способная одолеть силу сеньера, нужны обстоятельства, способные доказать сеньеру выгодность освобождения, нужны крупные политические комбинации, способные привлечь городам союзников. Когда налицо оказывались эти условия, сеньериальный период в истории городов, крайне плодотворный, кончался, и начиналась жизнь города, как свободной имперской корпорации.
Все описанные изменения в социальном составе немецкого феодального мира отражают один капитальный факт. Натуральное хозяйство начинает разлагаться, и заря денежного хозяйства поднимается понемногу над Г. Более передовые страны: Италия, южная Франция, завидели эту зарю раньше и раньше испытали перемены, ею обусловленные. Теперь пришел черед Г. Влиянием денежного хозяйства объясняется и мягкосердечие сеньера, не протестующего против перехода крестьян от более тяжелых форм зависимости к более легким, и быстрая мобилизация земли, и усложнение классового состава феодального общества, и рост прогрессивных экономических классов, поднятых волною, — купцов, а потом ремесленников. Нам нужно проследить влияние описанных социальных перемен на политическую жизнь.