К вечеру в домике квакеров заметно было некоторое оживление. Рахиль Галлидей ходила не спеша взад и вперед, выбирая из своих кладовых такие припасы, которые можно было уложить в небольшие карзинки для путников, собиравшихся выехать в эту ночь.
Вечерние тени тянулись к востоку, круглое и красное солнце задумчиво стояло у края горизонта, освещая своими мягкими, желтыми лучами маленькую спальню, в которой сидел Джорж с женой. Он посадил себе на колени сына и жал руку Элизы в своей. Оба глядели серьезно и задумчиво. На щеках их видны были следы слез.
— Да, Элиза, говорил Джорж, — всё, что ты сказала совершенная правда. Ты хорошая женщина, ты гораздо лучше меня. Я постараюсь вести себя так, как ты говоришь. Я постараюсь жить, как следует свободному человеку; я постараюсь чувствовать, как должен настоящий христианин. Всемогущий Бог знает, что я всегда хотел поступать хорошо, всегда усердно старался об этом, когда всё было против меня! А теперь я забуду всё прошлое, я отгоню от себя всякие злые, горькие чувства, я буду читать Библию и научусь быть хорошим человеком.
— А когда мы приедем в Канаду, — сказала Элиза, — я буду во всём помогать тебе. Я довольно хорошо умею шить платья; я могу стирать и гладить тонкие вещи; вдвоем мы, конечно, заработаем довольно, чтобы прожить.
— Да, Элиза, только бы нам быть вместе всем троим, с нашим мальчиком. О, Элиза, если бы эти люди понимали, какое счастье для человека сознавать, что его жена и ребенок принадлежат ему! Я часто удивлялся, как могут люди, которые имеют право называть жену и детей своими, волноваться и беспокоиться о чём-нибудь другом. Я в настоящую минуту чувствую себя богатым и сильным, хотя у меня нет ничего, кроме голых рук. Мне кажется, что мне не о чём больше молить Бога. Да, я до двадцати пяти лет работал без устали, я не имел цента в кармане, не имел крова над головой, не мог назвать своим ни кусочка земли, и всё-таки я буду доволен, я буду благодарен им, если они хоть теперь оставят меня в покое. Я стану работать и вышлю твоим господам деньги за тебя и за мальчика. А мой бывший господин получил от меня в пять раз больше, чем сколько истратил на мое содержание, я ему ничего не должен.
— Но мы ведь еще не избавились от опасности, — сказала Элиза, — мы еще не в Канаде.
— Это верно, — отвечал Джорж, — но мне кажется, я уже дышу свободным воздухом, и это придает мне силы.
В эту минуту в соседней комнате послышались голоса, о чём-то серьезно совещавшиеся, раздался стук в дверь, Элиза вздрогнула и отворила.
В комнату вошел Симеон Галлидей с одним братом квакером, которого он назвал Финеасом Флетчером. Финеас был высокий, сухощавый человек с рыжей головой и умным лицом. У него не было того спокойного, тихого, не от мира сего выражения, как у Симеона Галлидея; напротив, это был, видимо, человек сметливый, себе на уме, отчасти гордящийся тем, что он знает, что делать и умеет предвидеть будущее. Всё это мало согласовалось с его широкополой шляпой и обязательным для квакера слогом речи.
— Наш друг Финеас открыл нечто очень важное для тебя и твоих товарищей, Джорж, — сказал Симеон, — тебе будет полезно услышать это.
— Да, узнал, — подтвердил Финеас, — это доказывает, как полезно человеку в некоторых местах спать так, чтобы одно ухо было на стороже, я это всегда говорил. Вчера я ночевал в одной маленькой, глухой гостинице, вдали от дороги. Ты помнишь это место, Симеон? в прошлом году у нас там покупала яблоки толстая женщина в больших серьгах. Я был страшно уставши, много ездил в тот день. После ужина я растянулся в углу на куче мешков, натянул на себя буйволовую кожу и хотел полежать так, пока мне приготовят постель. Как вдруг взял да заснул.
— А одно ухо было на стороже, Финеас? — спросил Симеон шутливо.
— Нет, часа два я спал, как убитый, потому что слишком устал. А, когда я очнулся, я увидел, что в комнате сидят за столом несколько человек, пьют и разговаривают; и я подумал, прежде чем мне показываться, дай-ка я послушаю о чём они говорят, они что-то помянули про квакеров.
— Да, — говорит один, — они у квакеров в поселке, это вернее верного. Тогда уже я стал внимательно слушать и узнал, что они говорят об этой самой партии. Я лежал тихонько, и они при мне рассказали все свои планы. Про этого молодого человека они говорили, что его надобно отослать назад в Кентукки, к его господину, который хочет примерно наказать его, чтобы отбить у негров охоту убегать; жену его двое из них собирались отправить в Новый Орлеан и продать за свой счет; они рассчитывали выручить за нее тысячу шестьсот или восемьсот долларов; мальчика они хотели отдать торговцу, который купил его; потом тут есть еще негр Джим и его мать, их тоже отдадут прежнему господину в Кентукки. Они собирались захватить с собой из соседнего городка двух констеблей, которые помогут им задержать негров, а молодую женщину они представят на суд. Один из них, такой маленький да речистый, присягнет, что она принадлежит ему, и ее отдадут ему, а он свезет ее на юг. Они знают по какой дороге мы поедем сегодня ночью и будут гнаться за нами. Их человек шесть или восемь. Ну, как же вы решите, что делать?
Группа людей, застывших в различных позах, но окончании этого рассказа, была достойна кисти художника. Рахиль Галлидэй, оторвавшаяся от приготовления бисквита, чтобы послушать Финеаса, стояла, подняв кверху запачканные мукой руки, с выражением глубокой скорби на лице. Симеон, казалось, крепко задумался. Элиза обвила руками шею мужа и смотрела ему в глаза. Джорж стоял, сжав кулаки и сверкая глазами; он смотрел так, как стал бы смотреть всякий другой человек, жену которого собираются продать с аукциона, а ребенка отдать негроторговцу, и всё это под прикрытием законов христианского народа.
— Что нам делать, Джорж? — спросила Элиза слабым голосом.
— Я знаю, что мне делать! — вскричал Джорж и принялся осматривать свой пистолет.
— Так, так, — проговорил Финеас, кивая головой Симеону, — ты видишь, к чему идет дело.
— Вижу, — вздохнул Симеон, — и молю Бога, чтобы до этого не дошло.
— Я не хочу никого впутывать в неприятную историю ради меня, — сказал Джорж. — Дайте мне только вашу повозку и укажите дорогу. Мы поедем одни до следующего поселка. Джим силач и храбр, как человек, доведенный до отчаянья, и я также.
— Это очень хорошо, друг, — сказал Финеас, — но тебе нужен кучер. Дерись с ними, сколько хочешь, но дорогу я знаю лучше тебя.
— Я не хочу впутывать вас, — проговорил Джорж.
— Впутывать? — повторил Финеас, странно усмехнувшись. — Когда ты впутаешь меня, пожалуйста, предупреди.
— Финеас человек разумный и опытный, — сказал Симеон. — Ты хорошо сделаешь, Джорж, если будешь следовать его советам, и — он ласково положил руку на плечо Джоржа и указал на пистолеты, — не слишком торопись пускать их в дело — молодая кровь горяча.
— Я первый не нападу ни на кого, — сказал Джорж. Я об одном только прошу, чтобы мне дали уехать спокойно; и я уеду тихо, мирно; но, — он остановился, брови его нахмурились, лицо изменилось, — у меня была сестра, которую продали на рынке в Новом Орлеане. Я знаю, зачем их продают. Я не могу стоять и смотреть, как они берут жену и продают ее, когда Бог дал мне пару сильных рук, чтобы защищать ее! Нет, помоги мне, Боже! Я буду биться до последнего издыхания, прежде чем отдам им жену и сына. Неужели вы осудите меня за это?
— Ни один смертный не может осудить тебя, Джорж. Плоть и кровь не могут поступать иначе, — отвечал Симеон. — „Горе миру от соблазнов, но худшее горе тому, через кого соблазн приидет!“
— Неужели вы сами, сэр, не сделали бы того же самого на моем месте?
— Я молю Бога, чтобы он избавил меня от такого искушения: плоть немощна.
— Я думаю, что моя плоть оказалась бы достаточно сильной в подобном случае, — сказал Финеас, протягивая руки, длинные, как крылья ветряной мельницы. — Очень возможно, друг Джорж, что я попридержу одного из этих молодцов, пока ты будешь сводить с ним счеты.
— Если бы человек вообще должен был противиться злу, Джорж имел бы право на это в данном случае. Но наши наставники учат нас не тому; ибо гнев человека никогда не будет оправдан перед Богом; только, к сожалению, нам грешным, трудно победить свою злую волю, это дается, только избранным. Помолимся Господу, что бы он не ввел нас во искушение.
— Я и молюсь, — отозвался Финеас, — но когда искушение слишком сильно… — ну, да там увидим, что будет.
— Вот и видно, что ты не родился Другом, — улыбнулся Симеон. — Старая природа всё еще очень сильна в тебе.
По правде сказать, Финеас был простодушный житель лесов, готовый при всяком удобном случае расправиться кулисами, смелый охотник, стрелявший без промаха; но он женился на хорошенькой квакерше и из любви к ней присоединился к квакерской общине. Он был честный, трезвый, деятельный член общины, его ни в чём нельзя было упрекнуть? но особенно рьяные „Друзья“ осуждали его за то, что у него не было настоящего квакерского духа.
— Друг Финеас всегда всё делает по своему, — заметила Рахиль Галлидей, улыбаясь; — но мы все знаем, что сердце у него на своем месте.
— А что, — сказал Джорж, — не лучше ли нам поспешить отъездом?
— Я встал в четыре часа и ехал сюда очень быстро.
Если они выедут, как предполагали, мы опередим их часа на два, на три. Во всяком случае опасно выезжать, пока не стемнеет. В тех деревнях, мимо которых нам придется ехать, всякие есть люди, пожалуй, как увидят нашу повозку захотят узнать кто едет, и это задержит нас. Но через два часа нам, я думаю, можно отправляться. Я зайду к Михаилу Кроссу, попрошу его ехать с нами верхом, осматривать дорогу и предупредить нас, если он заметит погоню. У Михаила славная лошадка, за ней трудно угнаться другим лошадям. Он может и вперед поехать, высмотреть, нет ли засады. Я пойду теперь скажу Джиму и старухе, чтобы они собирались и запрягу лошадей. Мы выедем раньше их, и, может быть, доберемся до поселка прежде, чем они нагонят нас. Не унывай, друг Джорж; не первый раз приходится мне выручать из беды своих собратий, — Финеас ушел и запер за собою дверь.
— Финеас ловкий человек, — сказал Симеон. — Он сделает для тебя всё, что возможно, Джорж.
— Меня одно только огорчает, отвечал Джорж, что вы подвергаетесь опасности.
— Будь так добр, друг Джорж, не говори больше об этом! Мы делаем то, что нам велит наша совесть. А теперь, мать, — обратился он к Рахили, — поторопись-ка с ужином; мы не можем отпустить этих людей голодными.
Пока Рахиль с детьми пекла лепешки, варила цыплят и баранину и приготовляла другие кушанья к ужину, Джорж и жена его сидели в маленькой комнате, крепко обнявшись и говорили друг с другом так, как могут говорить муж с женой, когда знают, что через несколько часов расстанутся; быть может, навсегда.
— Элиза, говорил Джорж, люди, у которых есть друзья, дома, земля, деньги и всё такое, не могут так любить, как мы, у нас ведь кроме друг друга нет никого и ничего на свете. Пока я не познакомился с тобой, Элиза, меня никто не любил, кроме моей несчастной матери и сестры. Я видел бедную Эмилию в то утро, когда негроторговец увел ее. Она подошла к тому уголку, где я спал, и сказала: „Бедный Джорж, последний человек, любящий тебя, уходит. Что будет с тобой, несчастный мальчик“? Я вскочил, обнял ее, заплакал и зарыдал. Она тоже плакала. После этого я целых долгих десять лет не слыхал ни одного ласкового слова. Всё сердце мое изныло и высохло, как пепел… Но вот я встретил тебя. Ты меня полюбила… Я точно из мертвых воскрес, я сделался совсем другим человеком. А теперь Элиза, я буду биться до последней капли крови, по не отдам им тебя. Кто захочет взять тебя, должен будет перешагнуть через мой труп.
— О, Господи! сжалься над нами! — рыдала Элиза. — Только бы нам выбраться вместе из этой страны, больше нам ничего не нужно.
— Неужели Бог на их стороне? — говорил Джорж, не столько обращаясь к жене, сколько высказывая свои собственные горькие мысли. — Видит ли Он всё, что делается? Зачем допускает Он такие вещи? Они говорят нам, что Библия оправдывает их; конечно, вся сила на их стороне. Они богаты, здоровы, счастливы. Они члены церкви и рассчитывают попасть на небо; им легко- живется на свете, они всё делают, что хотят; а бедные, честные, верные христиане, такие же христиане, как они, даже лучше, должны пресмыкаться у ног их. Они их покупают и продают, они торгуют кровью их сердца, их стонами и слезами, — Бог допускает всё это.
— Друг Джорж, — позвал его из кухни Симеон, — послушай этот псалом, это будет тебе полезно.
Джорж подвинул свой стул к дверям кухни и Элиза, отерев слезы, тоже подошла послушать.
Симеон начал читать:
„А я — едва не пошатнулись ноги мои, едва не поскользнулись стопы мои. — я позавидовал безумным, видя благоденствие нечестивых. Ибо им нет страданий до смерти их и крепки силы их; на работе человеческой нет их и с прочими людьми не подвергаются ударам. Оттого гордость, как ожерелье, обложила их и дерзость, как наряд, одевает их; выкатились от жира глаза их, бродят помыслы в сердце; над всем издеваются, злобно разглашают клевету, говорят свысока; поднимают к небесам уста свои и язык их расхаживает по земле. Потому туда же обращается народ Его и пьют воду полною чашею; и говорят: „как узнает Бог? и есть ли ведение у Вышнего“?
— Ты, кажется тоже думаешь, Джорж?
— Совершенно тоже. Я как будто сам написал всё это.
— Тогда слушай дальше: „И думал я: как бы уразуметь это, но это трудно было в глазах моих, доколе не пошел я в святилище Божией не уразумел конца их. Так! на скользких путях поставил Ты их и низвергаешь их в пропасти. Как нечаянно пришли они в раззорение, исчезли, погибли от ужасов! Как сновидение по пробуждении, так Ты, Господи, пробудив их, уничтожил мечты их. Но я всегда с Тобою, Ты держишь меня за правую руку, Ты руководишь меня советом Твоим и потом примешь меня в славу. Мне благо приближаться к Богу! На Господа Бога я возложил упование мое“.
Слова святой истины, произнесенные этим добрым стариком, вливались, словно небесная музыка, в истомленную и озлобленную душу Джоржа. Когда Симеон кончил, на его красивом лице появилось выражение кротости и покорности.
— Если бы всё кончалось земною жизнею, Джорж, — сказал Симеон, ты, действительно, мог бы спросить: Где Бог? Но часто именно те, кому мало дается на этом свете, являются избранными в царствии небесном. Возложи свое упование на Него и, чтобы ни случилось с тобой на земле, помни, он за всё вознаградит тебя там.
Если бы эти слова были произнесены каким-нибудь обеспеченным, самодовольным проповедником, их можно бы принять за одну из обычных фраз, употребляемых для утешения огорченных, и они не произвели бы сильного впечатления. Но когда их говорил человек, который ежедневно, совершенно спокойно подвергался денежным взысканиям и тюремному заключению, ради служения Богу и людям, они имели такой вес, который нельзя было не почувствовать, и несчастные беглецы, доведенные до отчаяния, нашли в них утешение и успокоение.
Рахиль ласково взяла Элизу за руку и повела ее ужинать. Только что они уселись за стол, как раздался легкий стук в дверь, и вошла Руфь.
— Я забежала на минутку, — сказала она, — принесла мальчику чулочки, три пары хорошеньких, теплых шерстяных чулочек. Знаешь, в Канаде ведь очень .холодно. Ну, как ты, — Элиза? молодцом? — прибавила она обходя вокруг стола к Элизе. Она горячо пожала ей руку и сунула Гарри анисовый пряничек, — Я принесла ему гостинца, — знаешь, дети ведь постоянно что-нибудь жуют.
— О, благодарю вас, вы слишком добры, — вскричала Элиза.
— Садись, поужинай с нами, Руфь! — пригласила Рахиль.
— Нет, никак не могу. Я оставила Джона с ребенком и бисквиты в печке; мне надо поскорей домой, иначе Джон сожжет бисквиты и даст ребенку весь сахар из сахарницы Он всегда так делает, — прибавила маленькая квакерша, смеясь. — Прощай, Элиза; прощай Джорж. Дай вам Бог благополучно доехать! — и Руфь почты выбежала из комнаты.
Вскоре после ужина большая, крытая повозка подъехала к дому. Ночь была светлая, звездная, и Финеас быстро соскочил с козел, чтобы помочь усесться путешественникам. Джорж вышел под руку с женой и неся на руках ребенка. Он шел твердым шагом, лицо его было спокойно и решительно. Рахиль и Симеон провожали их.
- Выйдите-ка на минутку, — обратился Финеас к сидевшим в повозке, — дайте мне получше устроить сиденье для женщин и для мальчика.
— Возьми эти две буйволовы шкуры, — сказала Рахиль. — Устрой им сиденье как можно спокойнее; ведь это очень тяжело ехать всю ночь.
Джим вылез первый и заботливо высадил старуху мать, которая цеплялась за его руку и боязливо оглядывалась кругом, как будто каждую минуту ожидая погони.
— Джим, твои пистолеты в порядке? — спросил Джорж тихим, но твердым голосом.
— Да, конечно.
— И ты решил, что мы должны делать, если они нас нагонят?
— Думаю, что решил, — отвечал Джим, выпрямляя свою широкую грудь и глубоко переводя дух, — Неужели ты воображаешь, что я позволю им взять назад мать.
Во время этого короткого разговора Элиза простилась с своим добрым другом Рахилью, с помощью Симеона влезла в повозку и уселась вместе со своим мальчиком на буйволовых шкурах. Рядом с ней усадили старуху. Джорж и Джим поместились против них на жестком переднем сиденье, а Финеас влез на козлы.
— Прощайте, друзья, — крикнул им Симеон со двора.
— Благослови вас Бог! — отвечали ему из повозки. И повозка, скрипя и потряхиваясь, покатилась по мерзлой дороге.
Сидящим в ней было почти невозможно разговаривать, дорога оказалась плохою, а колеса сильно гремели. Они молчали, а повозка катилась то по длинной, темной лесной дороге, то по широким пустынным равнинам, то поднимаясь на пригорки, то спускаясь в лощины: час проходил за часом, а она всё катилась. Ребенок скоро заснул на коленях у матери. Несчастная, напуганная старуха забыла, наконец, свои страхи, и даже Элиза, к концу ночи задремала, не смотря на всю свою тревогу. Финеас был всех веселее, и, чтобы развлечь себя, насвистывал какие-то далеко неквакерские мотивы.
Около трех часов, чуткое ухо Джоржа уловило вдали быстрый топот коня скакавшего следом за ними.
Он подтолкнул локтем Финеаса; тот придержал лошадей и прислушался.
— Это, наверно, Михаил, — сказал он, — я как будто узнаю галоп его лошади. — Он привстал и, повернув голову, с тревогой всматривался в дорогу.
На вершине холма смутно обрисовался всадник, скакавший во весь опор.
— Да, это он! — сказал Финеас. Джорж и Джим выскочили из повозки, сами не зная для чего. Все стояли молча, устремив глаза на приближавшегося всадника. Вот он спустился в лощинку, где они не могли его видеть; но они слышали всё ближе и ближе резкий скорый топот; наконец, он появился на пригорке так близко, что его уже можно было окликнуть.
— Да, это Михаил, — сказал Финеас и, возвысив голос, крикнул: — Эй, Михаил, сюда!
— Финеас! Это ты?
— Да, что нового? — Едут они?
— Едут и очень близко. Их человек восемь или десять, все они полупьяные, орут, ругаются, злы, как волки.
И в эту самую минуту ветер донес до них слабый звук скачущих лошадей.
— Живо садись, молодцы! — скомандовал Финеас. — Если хотите драться, так не здесь, дайте мне подвезти вас подальше.
Оба живо вскочили в повозку, Финеас пустил лошадей во всю прыть, всадник скакал рядом с ними. Повозка неслась, чуть не летела по мерзлой земле; но топот позади раздавался всё слышнее и слышнее. Женщины услышали его, с тревогой выглянули из повозки и увидали вдали, на гребне пригорка группу всадников, ясно вырисовывавшуюся на небе, окрашенном утренней зарей. Еще пригорок и преследователи, очевидно, заметили их повозку, белый парусинный верх которой виднелся издалека; ветер донес до беглецов громкий крик грубого торжества. Элиза почти лишилась чувств и крепче прижала к себе ребенка; старуха молилась и стонала; Джорж и Джим сжимали пистолеты отчаянием в душе. Преследователи быстро настигали их. Повозка круто повернула в сторону и подвезла их к группе крутых нависших утесов одиноко возвышавшихся среди обширного и ровного пространства земли. Эта уединенная гряда скал тяжело и прочно вздымалась к светлевшему небу и, казалось, сулила им защиту и убежище. Это место было хорошо известно Финеасу в те дни, когда он вел жизнь охотника; он гнал лошадей в надо ладе достигнуть его.
— Ну, теперь вылезайте, — скомандовал Финеас, круто останавливая лошадей и соскакивая с козел. — Живо, вон из повозки и бегите за мной. А ты, Михаил, привяжи свою лошадь к повозке и что есть духу скачи к Амарин, привези его с его молодцами, пусть они поговорят с этими негодяями.
В один миг все вылезли из повозки.
— Так, — сказал Финеас, взяв на руки Гарри, — каждый из вас берите по женщине и бегите как можно быстрей.
Торопить никого не приходилось. Скорей чем мы можем, рассказать, беглецы перелезли через изгородь и пустились бежать к утесам. Михаил соскочил с лошади, привязал ее сзади к повозке, вскочил на козла и погнал лошадей.
— Вперед, за мной! — командовал Финеас, когда они добежали до утесов и увидели при смешанном свете звезд и рассвета ясные следы тропинки, круто поднимавшейся вверх. — Тут наша старая охочничья берлога. За мной!
Финеас шел впереди с ребенком на руках и с легкостью серны перескакивал со скалы на скалу. За ним шел Джим, неся на плече свою дрожавшую мать, а Джорж и Элиза замыкали шествие. Преследователи подъехали к изгороди, с криками и проклятиями слезли с лошадей и готовились двинуться за ними. В несколько минут беглецы вскарабкались на вершину гребня; оттуда тропинка шла по узкому ущелью, где можно было идти только гуськом и внезапно привела их к провалу, или трещине, почти в аршин шириною; дальше возвышалась особняком группа скал, отделенная от остальной гряды, футов в тридцать высоты, с крутыми, отвесными стенами, словно стены замка. Финеас легко перескочил через трещину и посадил мальчика на гладкую площадку, выстланную кудрявым белым мхом, покрывавшим вершину скалы.
— Скорей, — крикнул он — прыгайте, если жизнь вам дорога! — и все они один за другим перескочили через трещину. Несколько отдельных каменных глыб образовали нечто в роде бруствера, защищавшего их от глаз, стоявших внизу.
— Отлично, вот мы и все в сборе, — сказал Финеас выглядывая из-за камней на преследователей, которые шумной толпой подходили к скалам.
— Пусть-ка они дойдут до нас, если сумеют. Между этими двумя скалами им придется пробираться по одиночке. Целить будет удобно, смекаете, молодцы?
— Вижу, — отвечал Джорж, — а так как дело касается нас, то позвольте нам взять на себя всю опасность и сражаться одним.
— Сделай одолжение, сражайся, сколько хочешь, Джорж сказал Финеас, жуя какую-то траву, — но, надеюсь, ты мне позволишь хоть посмотреть, это будет очень интересно, поглядите-ка, они о чём-то переговариваются и смотрят вверх, точно куры, которые собираются сесть на насесть. Не дать ли им доброго совета, прежде чем они влезут на верх, сказать им вежливо, что ты собираешься перестрелять их, как только они сунут нос сюда?
Группа преследователей, которую теперь было легче рассмотреть при утреннем свете, состояла из наших старых знакомцев: Тома Локера и Маркса двух констеблей и нескольких бродяг, которых они наняли в соседнем трактире за водку помогать им ловить негров.
— Ну, Том, твоя дичь, кажется, попалась, — сказал один из них.
— Да, вон они идут там по верху, — отвечал Том, — а вот и тропинка. Идем скорей за ними. Вниз им не спрыгнуть, и мы быстро заберем их.
— Но, Том, они, пожалуй, станут стрелять из-за камней, — заметил Маркс. — Это, знаешь ли, будет очень некрасиво!
— Эх! — вскричал Томь, — вечно-то ты заботишься о своей шкуре, Маркс! Нечего бояться! Все негры страшные трусы.
— Не понимаю, почему мне не заботиться о своей шкуре, — отвечал Маркс. — У ею очень дорожу, а негры иногда дерутся, как черти.
В эту минуту Джорж появился на вершине скалы над ними и спросил звучным спокойным голосом:
— Господа, стоящие там внизу, кто вы такие и что вам нужно?
— Нам нужна партия беглых негров, — отвечал Том Локер: Джорж Гаррис, Элиза Гаррис и их сын, а потом Джим Сельден и старуха. С нами полицейские и приказ захватить их, и мы их захватим. Слышишь? Не сам ли ты этот Джорж Гаррис, принадлежащий м-ру Гаррису из округа ПИельби в Кентукки?
— Я Джорж Гаррис. Мистер Гаррис из Кентукки называет меня своею собственностью. Но теперь я свободный человек и стою на свободной Божией земле; моя жена и мой ребенок принадлежат мне одному. Джим и его мать тоже здесь. У нас есть оружие, чтобы защищаться и мы будем защищаться. Приходите сюда, если хотите. Но первый из вас, кто подойдет к нам на расстояние выстрела, будет убит. За ним второй, третий и до последнего.
— Полно, полно! — сказал коротенький, толстенький человечек, выступая вперед и громко сморкаясь, — Молодой человек, вам совсем не годится так говорить. Вы видите, мы служители закона. Закон на нашей стороне, и сила также, и всё такое. Лучше вы спокойно сдавайтесь. Всё равно, в конце концов. вам придется смириться.
— Я очень хорошо знаю, что на вашей стороне и закон, и сила, — отвечал Джорж горько. — Вы хотите продать жену мою в Новый Орлеан, а сына моего бросить, как теленка, в мешок торговца, вы хотите отправить старую мать Джима к тому скоту, который бил и истязал ее, потому что не мог истязать её сына. Вы хотите вернуть меня и Джима тем, кого вы называете нашими хозяевами, чтобы они засекли, замучили, затоптали нас ногами; и ваш закон поддерживает вас в этом, — позор вам и вашему закону! Но вы еще не поймали нас! Мы не признаем ваших законов, мы не признаем вашего государства! Мы здесь под Божьим небом так же свободны, как и вы. И клянусь Богом, создавшим нас, мы будем бороться за свою свободу до последнего издыхания!
Джорж стоял у всех на виду, на вершине скалы; лучи зари румянили его смуглые щеки, горькое негодование и отчаяние зажигали огонь в его темных глазах и, провозглашая свою независимость, он поднимал руку к небу, как бы призывая Божие правосудие против человеческой несправедливости.
Если бы это был молодой венгерец, храбро защищающий в какой-нибудь горной теснине своих собратий, спасающихся бегством из Австрии в Америку, его назвали бы героем. Но это был юноша африканского происхождения, защищающий своих собратий, спасающихся бегством из Соединенных Штатов Америки в Канаду, а мы слишком образованные люди и слишком горячие патриоты, чтобы видеть в этом какой-либо героизм; и если кто из наших читателей назовет Джоржа героем, мы оставим это на его собственной ответственности. Когда доведенные до отчаяния венгры, бегут в Америку, нарушая все законы и предписания своего законного правительства, пресса и политика рукоплещут им, желают всякого успеха. Когда доведенные до отчаяния негры постулат точно так же. это называется… как это называется?
Во всяком случае, поза, глаза, голос, манера говорившего поразили стоявших внизу так, что они сразу не нашлись, что ответить. Смелость и решительность обладают какой-то силой, которая действует на самые грубые натуры. Один только Маркс остался вполне равнодушным. Он спокойно взвел курок своего пистолета, прицелился и среди молчания, последовавшего за речью Джоржа, раздался выстрел.
— Награда за него назначена одинаковая, что за живого, что за мертвого, — холодно заметил он, вытирая пистолет о рукав своего платья.
Джорж отскочил назад; Элиза вскрикнула, пуля пролетела около самых волос его, слегка задела щеку жены и попала в дерево над их головами.
— Это ничего, Элиза, — поспешил Джорж успокоить жену.
— Лучше бы тебе спрятаться за камни и оттуда ораторствовать, — посоветовал Финеас, — это подлые негодяи.
— А теперь, Джим, — сказал Джорж, — держи свой пистолет наготове и будем следить за этим ущельем. Первого, кто покажется, уложу я, второго — ты и так далее. На одного не стоить тратить двух зарядов.
— А если ты промахнешься?
— Я не промахнусь, — холодно отвечал Джорж.
— Ловко! из этого молодца выйдет прок! — проворчал сквозь зубы Финеас.
После выстрела Маркса преследователи стояли с минуту в нерешимости.
— Вы, должно быть, подстрелили кого-нибудь, — заметил один из них, — я слышал крик!
— Я иду прямо наверх, — объявил Том. — Я никогда не боялся негров и теперь не боюсь. Кто за мной?
Джорж ясно слышал эти слова. Он осмотрел свой пистолет, взвел курок и прицелился прямо в ущелье, откуда должен был показаться первый из преследователей.
Один из компании похрабрее других последовал за Томом, а за ними и все прочие стали взбираться на утесы, причем задние подталкивали передних и заставляли их идти скорее, чем те желали. Они приближались, и вот огромная фигура Тома появилась почти на краю расселины.
Джорж выстрелил и попал ему в бок. Но, не смотря на рану, он не хотел отступить, напротив, он бросился вперед и с диким ревом, словно бешеный бык, перескочил расселину.
— Друг, — сказал Финеас. внезапно выступая вперед и отталкивая его своими длинными руками, — нам тебя здесь не нужно!
Том полетел в расселину, задевая за деревья, кусты, бревна, камни и через мгновение весь разбитый стонал на глубине тридцати футов. Он мог бы разбиться до смерти, но платье его запуталось в ветвях большого дерева, и это ослабило силу падения; но во всяком случае, он очутился внизу быстрее, чем это было ему приятно и удобно.
— Спаси Господи! да это настоящие черти! — вскричал и Маркс пустился вниз с утеса гораздо охотнее, чем взбирался на него. Все остальные, толкаясь и спотыкаясь последовали за ним, — толстый констебль пыхтел и отдувался самым энергичным образом.
— Слушайте, ребята, — сказал Маркс, — идите-ка да подберите Тома, а я сбегаю за своей лошадью и съезжу нам за помощью. И не слушая возражений, брани и насмешек своих товарищей, Маркс через минуту уже мчался на лошади во весь опор.
— Экая гадина! — заметил один из нанятых преследователей. — Привез нас сюда по своему делу, а сам сбежал и оставил нас одних!
— А всё-таки нам надо подобрать того молодца, — сказал другой, — мне всё равно, жив он или мертв, чёрт побери!
Они пошли на голос Тома, пробираясь между пней и кустов до того места, где лежал наш герой, то охая, то ругаясь с одинаковым усердием.
— Чего ты так орешь, Том? спросил один из них, — сильно ты расшибся?
— Не знаю. Поднимите меня, не можете, что ли? Проклятый квакер! Кабы не он, я бы спихнул кого-нибудь из них сюда, как бы это им понравилось!
С большим трудом удалось им поднять на ноги павшего героя, который всё время стонал и охал. Двое поддерживали его под руки и таким образом дотащили до лошадей.
— Отвезите меня в ту гостиницу, недалеко! Дайте мне платок пли что-нибудь, чтобы заткнуть рану, ишь как течет проклятая кровь.
Джорж смотрел из-за камней и видел, что они стараются приподнять на седло громоздкую фигуру Тома. После двух, трех напрасных попыток он зашатался и грузно упал на землю.
— Ах, я надеюсь, он не умер! — вскричала Элиза, которая вместе с остальными беглецами следила за всей этой сценой.
— А если бы и умер? — сказал Финеас — что ж, по делом.
— Но ведь после смерти наступит суд, — возразила Элиза.
— Да, — сказала старуха, которая всё время стонала и молилась, напевая методистские гимны, — тяжело придется душе этого несчастного.
— Честное слово, они, кажется, собираются бросить его! — вскричал Финеас.
Это была правда. После некоторых колебании и совещаний друг с другом, вся компания села на лошадей и уехала. Когда они окончательно скрылись из виду, Финеас опять начал хлопотать.
— Теперь нам надо сойти вниз и пройти немножко пешком, — говорил он. — Я сказал Михаилу, «чтобы он съездил за помощью и привез нам обратно повозку. Пойдем по дороге на встречу. Дай Господи, чтобы он скорей приехал! Теперь еще рано. Нам немного придется идти пешком. До следующей остановки всего две мили. Если бы дорога была не так скверна, мы бы и ночью доехали.
Подойдя к изгороди, они увидели, что по дороге очень недалеко едет их повозка, в сопровождении нескольких всадников.
— Отлично! — радостно вскричал Финеас, — это Михаил, Стефен и Амариа. Теперь мы в безопасности, всё равно, что на месте!
— Постойте, остановитесь! — сказала Элиза. — Надобно же, как-нибудь помочь этому несчастному. Он так страшно стонет!
— Как христиане мы не можем оставить его так! — подтвердил и Джорж. — Возьмем, увезем его.
— И отдадим на излечение квакерам! — вскричал Фенеас не дурно придумано! Ну, да мне, положим, всё равно! Надо посмотреть, что с ним такое! — и Финеас, который во время своей лесной, охотничьей жизни приобрел некоторое знание хирургии, стал на колени подле раненого и начал тщательно осматривать его.
— Маркс, — слабым голосом произнес Том, — это ты, Маркс?
— Нет, друг, не он, — отвечал Финеас, — Твой Маркс и не думает о тебе, лишь бы своя шкура была цела. Он давно уехал.
— Кажется, мне больше уже не встать! — проговорил Том. — Проклятая собака, бросил меня одного умирать! Старуха мать всегда предсказывала мне это.
— Слушайте, слушайте, что говорит этот несчастный, — заволновалась старая негритянка. — У него оказывается есть мать! Ах, как мне его жалко!
— Тише, тише, друг, не толкайся и не реви, — сказал Финеас, когда Том закричал и оттолкнул его руку. — Если я не остановлю кровь, тебе плохо будет.
И Финеас принялся устраивать перевязку с помощью своего носового платка и платков, какие были у его сотоварищей.
— Это вы меня столкнули, — слабым голосом проговорил Том.
— Ну, видишь ли, если бы я тебя не столкнул, ты бы столкнул нас, — сказал Финеас, накладывая свою повязку. — Постой, постой, дай мне забинтовать тебя. Мы не хотим тебе зла, не бойся. Мы свезем в один дом, где за тобой будут ухаживать отлично, не хуже, чем твоя родная мать.
Том застонал и закрыл глаза. У людей его пошиба энергия и решимость вполне зависят от физического состояния организма и уходят вместе с вытекающею кровью; этот гигант был действительно жалок в своей беспомощности.
Между тем подъехала подмога. Из повозки вынули сиденья. Буйволовые шкуры сложили вчетверо и постлали с одной стороны. Четыре человека с большим трудом подняли тяжелое тело Тома и положили на них. Он между тем окончательно лишился чувств. Старая негритянка в избытке сострадания села на дно повозки и положила его голову себе на колени. Элиза, Джорж и Джим уселись, как могли, на оставшемся месте и вся компания двинулась вперед.
— Как вы его находите? — спросил Джорж, сидевший с Фишеасом на козлах.
— Ничего; рана не очень глубокая; ну, падение тоже оказалось не особенно полезным. Крови у него много вытекло, а с кровью вышла и разная дрянь, задор и всё такое; но это ничего, поправится, может быть, еще и научится кое-чему.
— Я очень рад, — сказал Джорж, — мне было бы тяжело думать, что я убил его, хоть и защищая правое дело.
— Да, — согласился Финеас, — убийство скверная штука, всё равно, кого ни убьешь, человека или зверя. Я в свое время был страстным охотником, я видел один раз, как подстрелили оленя, он умирая, так посмотрел на охотника, что просто жутко стало, точно упрекал его. А убивать человека и того хуже, потому, как говорит твоя жена, для человека после смерти настанет суд. Потому я и не нахожу, что наши квакеры слишком строго на это смотрят. Я, конечно, иначе был воспитан, а всё же во многом с ними согласен.
— Что мы сделаем с этим беднягой? — спросил Джорж.
— Мы свезем его к Амарии. Там есть старуха, бабушка Стефенса, — ее зовут Доркас, — она отлично умеет ходить за больными. Она уж от природы такая, ей ничего не надо, только дайте походить за больным. Она недели через две, наверно, поставит парня на ноги.
Через час с небольшим вся компания подъехала к красивой ферме, где усталых путников ожидал сытный завтрак. Тома Локера бережно уложили в такую чистую и мягкую постель, в какой он отродясь не спал. Его рану старательно обмыли, перевязали, и он лежал смирно, как усталое дитя, то открывая, то закрывая глаза и поглядывая на белые оконные занавесы и на человеческие фигуры, бесшумно проходившие по комнате. Здесь мы на время оставим эту часть наших героев.