Так как нити жизни нашего скромного героя переплелись теперь с нитями жизни более высоких особ, то нам необходимо в нескольких словах познакомить с ними читателя.
Августин Сент-Клер был сын богатого плантатора в Луизиане. Семья их была родом из Канады. Из двух братьев, весьма сходных по характеру и темпераменту, один завел цветущую ферму в Вермонте, другой стал владельцем роскошной. плантации в Луизиане. Мать Августина была гугенотка, француженка, род которой поселился в Луизиане вместе с первыми эмигрантами. Августин и еще один мальчик были единственными детьми у своих родителей. Августин унаследовал от матери очень слабое сложение и провел большую часть детства у своего дяди в Вермонте по совету врачей находивших, что более холодный климат укрепит его организм.
В детстве он отличался крайней, болезненной чувствительностью, более походил на нежную девочку, чем на обыкновенного мальчика. Время покрыло эту чувствительность грубой корой равнодушия, и лишь немногие знали, что она всё еще жила в глубине его сердца. Он был одарен от природы богатыми способностями, но ум его всегда склонялся к области поэзии и эстетики; практическая сторона жизни и деятельности претила ему, как обыкновенно бывает при таком складе ума.
Вскоре по окончания курса в коллегии, он был охвачен сильною, всепоглощающею страстью. Его час пробил — тот час, который настает только раз в жизни; его звезда взошла, та звезда, которая так часто появляется напрасно на горизонте и вспоминается потом лишь как греза. И для него она взошла тоже напрасно. Говоря попросту, он встретил в одном из Северных Штатов молодую девушку, прекрасную как телом, так и душой, они полюбили друг друга и были помолвлены. Он вернулся на юг, чтобы заняться приготовлениями к свадьбе, когда вдруг, совершенно неожиданно, её опекун возвратил ему его письма к ней и прибавил от себя, что прежде чем он их получит, она будет женой другого. Обезумев от горя, он тщетно старался, — как пытались и многие другие — одним отчаянным усилием вырвать из сердца всё прошлое.
Слишком гордый, чтобы умолять или искать объяснении, он бросился в круговорот светской жизни и через две недели после получения рокового письма, был объявлен женихом первой красавицы сезона, а вскоре затем и её мужем; у неё было красивое личико, пара блестящих черных глаз и сто тысяч долларов приданого; понятно, все считали его счастливцем.
Новобрачные наслаждались своим медовым месяцем в кругу блестящего общества, в своей великолепной вилле на берегу озера Поншартрен, как вдруг ему подали письмо писанное тем, слишком хорошо знакомым, почерком. Он в эту минуту вел веселый, оживленный разговор, комната была полна гостей. Он страшно побледнел, увидав почерк, но сохранил спокойный вид и продолжал шутливо перекидываться остротами с дамой, сидевшей против него. Несколько минут спустя он исчез из гостиной, и один в своей комнате распечатал и прочел письмо, которое теперь было более чем бесполезно читать. Письмо было от неё и содержало длинный рассказ о преследованиях, каким она подвергалась со стороны семьи опекуна, которая хотела выдать ее замуж за его сына, она говорила, что уже давно не получала от него писем, что сама писала ему много раз, пока, наконец, не начала мучиться сомнениями, что здоровье её пострадало от всех этих неприятностей, и что в конце концов ей удалось открыть обман, жертвами которого они оба сделались. Письмо заканчивалось словами надежды и благодарности, уверениями в неизменной любви. Это было роковым ударом для несчастного молодого человека. Он тотчас же ответил:
— Я получил ваше письмо слишком поздно. Я поверил всему, что слышал, я был в отчаянии. Теперь я женат, и всё кончено. Забыть — вот всё, что остается нам обоим.
Так кончилась романическая история Августина Сент-Клера. Но реальная действительность осталась, действительность подобная влажной, голой, вязкой тине, которая остается после прилива, когда синия, блестящие волны унесут с собой легкие лодочки и белокрылые корабли, шум весел и рокот волн, и лежит у берега одна только влажная, грязная, голая тика — вполне реальная действительность.
В романах у людей обыкновенно разбивается сердце, и они умирают, тем дело кончается; очень удобная развязка для автора. Но в действительной жизни мы не умираем, когда всё, что давало свет нашей жизни, умерло для нас. У нас остается еще много хлопот и важных дел: мы едим, пьем, одеваемся, гуляем, ходим в гости, покупаем, продаем, разговариваем, читаем, и всё это вместе взятое составляет то, что обыкновенно называется жить, и всё это предстояло проделывать Августину. Если бы жена его была женщина в настоящем смысле этого слова, она сумела бы, быть может, — как умеют некоторые женщины, — связать порванные нити его жизни и сплести из них новую ткань счастья. Но Мария Сент-Клер не заметила даже, что они порваны. Как мы говорили раньше, она состояла из красивого лица, великолепных глаз и ста тысяч долларов приданого. Но ни одно из этих слагаемых не в состоянии было излечить страдающую душу.
Когда Августина, бледного, как смерть, нашли лежащим на софе, и он объяснил свой расстроенный вид внезапным приступом головной боли, она посоветовала ему понюхать нашатырного спирта; а когда бледность и головная боль не приходили по целым неделям, она только заметила, что никогда не считала мистера Сент-Клер болезненным, а между тем он положительно подвержен головным болям, и это очень неприятно для неё, так как он отказывается выезжать вместе с нею, а ей неудобно часто бывать в обществе одной так скоро после свадьбы. Августин был в душе рад, что жена его так непроницательна. Но когда увлечения и взаимные любезности медового месяца кончились, он заметил, что красивая, молодая женщина, всю жизнь не видавшая ничего кроме ласк и угодливости, может быть весьма суровой в семейной жизни. Мария никогда не обладала большою чувствительностью и способностью любить. Небольшой запас нежных чувств, отпущенный ей природою, тонул в безграничном и бессознательном эгоизме, эгоизме тем более безнадежном, что с ним соединялась нравственная тупость, полное непризнание чьих либо интересов, кроме своих собственных. С детства она была окружена прислугой, которая всё время должна была покорно исполнять малейшие её прихоти; ей никогда не приходило в голову, чтобы у этой прислуги могли быть какие либо чувства, или права. Она была единственною дочерью отца, который никогда не отказывал ей ни в чём, что только может дать человек. Когда она вступила в свет, красавица, образованная, богатая наследница, и все мужчины годившиеся и не годившиеся в женихи, стали вздыхать у её ног, она не сомневалась, что вполне осчастливила Августина, согласившись отдать ему свою руку. Большая ошибка предполагать, что бессердечная женщина не очень требовательна относительно взаимной любви. Наоборот, никто не требует так безжалостно любви других, как эгоистка; и чем черствее становится она, тем ревнивее и строже требует она любви от других. И потому когда Сент-Клер начал отставать от тех любезностей и мелких услуг, которыми первое время окружал жену по привычке к ухаживанию за ней, он увидел, что его султанша вовсе не намерена отказаться от своего раба; появились слезы, надутые губки, легкие бури; начались неприятности, упреки, вспышки гнева. Сент-Клер был добродушен и уступчив, он попытался откупиться подарками и лестью; а когда у Марии родилась хорошенькая дочь, в нём на время проснулось что-то в роде нежности к ней.
Мать Сент-Клера была женщина с необыкновенно возвышенной и чистой душой, и он дал малютке её имя, мечтая, что она будет живым портретом бабушки. Жена его заметила это с ревнивым чувством и смотрела на горячую любовь мужа к ребенку с недоверием и неудовольствием. Ей казалось, что всё, что он дает девочке, отнимается от неё. После рождения малютки здоровье её сильно пострадало. Жизнь бездеятельная, как физически, так и нравственно, постоянная скука и недовольство, соединенные с обычною слабостью, сопровождающую период материнства, в несколько лет превратила цветущую красавицу в желтую, поблекшую, болезненную женщину, которая постоянно лечилась от разных воображаемых недугов и считала себя во всех отношениях самым обиженным и несчастным существом в свете.
Конца не было её разнообразным болезням; но главною из них считалась мигрень, которая иногда заставляла ее три дня подряд не выходить из дому. Так как вследствие этого всё хозяйство было на руках прислуги, то неудивительно, что Сент-Клер находил свою домашнюю жизнь довольно неудобной. Единственная дочь его была слабеньким ребенком, и он боялся, что по недостатку присмотра и ухода её здоровье и даже жизнь пострадают от беспечности матери. Он взял ее с собой прокатиться в Вермонт и уговорил свою кузину, мисс Офелию Сент-Клер, поехать с ним вместе к нему на юг; и вот теперь они возвращались на этом пароходе, где мы и познакомили с ними читателя.
Вдали уже виднеются высокие здания и шпицы Нового Орлеана, но мы еще успеем представить читателю мисс Офелию.
Всякий, кто путешествовал в штатах Новой Англии, наверно заметил среди какой-нибудь деревушки большой дом фермы с чисто выметенным и покрытым травой двором, осененным густою зеленью сахарных кленов; заметил ту атмосферу порядка и тишины, постоянства и неизменного покоя, которою дышит всё в этой усадьбе. Ничто здесь не теряется, всё на своем месте, в заборе нет ни одного сломанного колышка, нет ни комочка грязи на дворе с его клумбами сирени под окнами. Внутри дома просторные, чистые комнаты, где, по-видимому, ничего не делается и не должно делаться, где всякой вещи раз навсегда отведено свое определенное место и где все хозяйственные работы ведутся с неуклонною точностью старых часов, стоящих в углу. В так называемой „общей“ комнате стоит почтенный старый книжный шкаф со стеклянными дверцами, за которыми расставлены в чинном порядке: „История“ Раллена, „Потерянный рай“ Мильтона, „Путешествие Пилигрима“ Буниана, „Семейная Библия“ Скотта и несколько других столь же почтенных книг. В доме нет прислуги, но леди в белоснежном чепце с очками на носу, которая после полудня сидит и шьет вместе со своими дочерьми, как будто ничего не сделано и не должно быть сделано, эта леди и её девочки в давно забытые утренние часы „покончили уборку“; и в остальной день, в каком бы часу вы ни заглянули к ним, никакой уборки вы не увидите. На старом полу в кухне никогда нет ни пятен, ни грязи; столы, стулья все кухонные принадлежности, по-видимому, никогда не меняют места, не бывают в употреблении; а между тем здесь приготовляется три иногда четыре раза в день кушанье для семьи, здесь же производится стирка и глаженье белья, здесь Же много фунтов масла и сыру появляются на свет, какими-то неведомыми, таинственными способами.
На такой ферме, в таком доме, и в такой семье мисс Офелия прожила тихо и мирно до сорока пяти лет, когда двоюродный брат пригласил ее побывать у него в доме, на юге. Она была старшая из нескольких человек детей, родители до сих пор продолжали причислять ее к „детям“ и приглашение ее в Новы» Орлеан произвело целый переполох в семейном кругу. Седой старик отец достал атлас Морзе из книжного шкафа и с точностью определил широту и долготу, на которой находится Новый Орлеан; он прочел путешествие Флинта по Югу и Западу, чтобы узнать все особенности этой страны. Добрая старушка мать тревожно спрашивала, очень ли развращенный город этот Орлеан и признавалась, что для неё это всё равно, что отпустить дочь на Сандвичевы острова, к язычникам.
Вскоре стало известно в доме священника, и в доме доктора, и в лавке мисс Пибоди, что Офелия Сент-Клер собирается ехать в Орлеан со своим двоюродным братом и, конечно, вся деревня приняла участие в обсуждении этого вопроса. Священник, склонявшийся к аболиционистским воззрениям, опасался, как бы такой шаг не поощрил южан еще крепче держаться рабовладения, доктор, напротив, ярый колонизатор, находил, что мисс Офелии следует ехать, чтобы доказать жителям Орлеапа, что мы не относимся к ним враждебно. Он вообще держался такого мнения, что южные народы нуждаются в поощрении.
Когда, наконец, отъезд её стал делом решенным, все друзья и соседи в течение двух недель поочередно приглашали ее к себе на торжественные чаепития, при чём все планы и предположения её обсуждались и разбирались на все лады. Мисс Мозели, приглашенная к Сент-Клерам в качестве портнихи, с каждым днем приобретала всё больше и больше значения в обществе, благодаря тем сведениям о гардеробе мисс Офелии, какие она могла сообщать. Сделалось достоверно известно, что сквайр Синьлер (так соседи переделали его фамилию) отсчитал пятьдесят долларов и передал их мисс Офелии с тем, чтобы она сделала себе какие хочет костюмы; далее, что из Бостона ей прислано два новых шелковых платья и две шляпы. Относительно целесообразности такой расточительности мнения расходились; одни находили, что эту роскошь можно позволить себе раз в жизни, другие упрямо твердили, что лучше было послать эти деньги миссионерам; но все сходились в одном, что в их местах никогда не бывало такого зонтика, какой прислали мисс Офелии из Ныо-Йорка, и что одно из её шелковых платьев сделано из такой плотной материи, что может стоять само по себе, без участия своей хозяйки. Ходили тоже довольно достоверные слухи о вышитом батистовом платке и о другом платке обшитом кружевами, с вышивкой по углам; но этот последний слух не был вполне доказан и до сих пор остается спорным.
Мисс Офелия теперь вся перед вами в новом дорожном костюме из темного полотна, высокая, широкоплечая, угловатая. Лицо у неё худощавое, и с несколько резкими чертами, губы сжаты, как у человека, который привык составлять себе определенное мнение обо всём; живые, темные глаза её смотрят во все стороны особым, испытующим, внимательным взглядом, как будто ищут, не нужно ли что-нибудь сделать.
Все её движения резки, решительны, энергичны, она не любит много говорить, но все её слова обыкновенно сказаны кстати и попадают прямо в цель.
По своим привычкам она живое олицетворение порядка, точности и аккуратности. Она пунктуальна, как хронометр и неуклонна, как железнодорожный локомотив; она самым решительным образом презирает и ненавидит всё противоположное её характеру.
Самый большой грех в её глазах, самое великое зло определяется одним очень употребительным в её словаре словом: „легкомыслие“. Когда она особенно выразительно произносила слово „легкомыслен“, это могло считаться окончательным приговором и выражением её крайнего презрения; этим словом она называла все действия, которые не имели прямого и неизбежного отношения к достижению намеченной в данное время цели. Люди, которые ничего не делали или сами не знали точно, что намерены делать, или выбирали не прямой путь для достижения своей цели, были предметом её безусловного презрения; презрение, которое она выражала не столько словами, сколько суровым молчанием, как будто она считала ниже своего достоинства говорить о подобных вещах.
Что касается умственного развития, то можно сказать, что У неё был ясный, строгий, деятельный ум, она много читала по истории, была знакома со старыми английскими классиками и в известных, узких пределах рассуждала очень здраво. Её религиозные воззрения были вполне установлены, вылиты в самые положительные, определенные формы и отложены в сторону, как мотки бумаги в её рабочей корзине. Их было ровно столько, сколько нужно и прибавлять к ним было нечего.
Таковы же были её воззрения относительно разных вопросов практической жизни, — как-то всех отраслей хозяйства и политических отношений её родной деревушки. Но в основе всех её взглядов, глубже, выше и ниже их, лежал главный принцип её жизни — добросовестность. Нигде совесть так не господствует и не преобладает, как у женщин Новой Англии. Это гранитное образование залегшее глубоко и проникающее даже до вершины самых высоких гор.
Мисс Офелия была в полном смысле рабом долга. Докажите ей, что „стезя долга“, как она обыкновенно выражалась, идет в данном направлении, и ни огонь, ни вода не заставят ее изменить этому направлению.
Она пойдет прямо в колодец или под жерло заряженной пушки, если будет уверена, что сюда ведет ее „стезя“. Её идеал праведной жизни был так высок, так всеобъемлющ, касался таких мелочей, так мало считался с человеческою слабостью, что, хотя она делала геройские усилия достичь его, ей это никак не удавалось и она постоянно мучилась, чувствуя свое несовершенство. Это придавало строгий, отчасти мрачный характер её религиозности.
Но как могла мисс Офелия ужиться с Августином Сент-Клером, веселым, беспечным, неаккуратным, скептичным человеком, беззастенчиво и беспечно попиравшим все её заветные убеждения и привычки?
Сказать по правде, мисс Офелия любила его. Когда он был ребенком, ей поручено были учить его катехизису, чинить его платье, вычесывать ему волосы и вообще присматривать за ним, а так как в сердце её был теплый уголок, то Августин присвоил его себе целиком. После этого ему не трудно было убедить ее, что „стезя долга“ вела ее по направлению к Новому Орлеану, что она должна ехать с ним, чтобы заботиться об Еве и спасти его дом от гибели и разорения, грозивших ему вследствие частых болезней жены. Ей стало сердечно жаль дома, о котором никто не заботится, она полюбила прелестную девочку, — как ее любили все, кто ее знал — и хотя она смотрела на Августина почти как на язычника, но она ведь любила и его; она смеялась его шуткам и относилась до невероятности снисходительно к его недостаткам. Впрочем, при личном знакомстве с мисс Офелией читатель сам узнает те или другие черты её характера.
Вон она сидит в своей каюте, окруженная массой больших и малых мешков, ящиков, корзин; каждый из них имеет свое особое назначение, она их связывает, перевязывает, укладывает и запирает, сохраняя на лице полную серьезность.
— Ну, Ева, пересчитала ли ты свои вещи? Наверно, нет, дети никогда не считают. Смотри, вот пестрый мешок и голубая картонка с твоей шляпой — это два, потом индейский резиновый мешок — три, мой рабочий ящик — четыре, моя картонка с шляпой — пять, картонка с воротничками — шесть, кожаный чемоданчик — семь. Где твой зонтик? Дай мне его, я его заверну в бумагу и свяжу вместе с моим зонтиком. Вот так будет хорошо.
— Да зачем же, тетя, ведь мы едем домой.
— Для порядка, деточка; надо всегда заботиться о своих вещах, если хочешь чтобы у тебя что-нибудь было. А наперсток свой, ты убрала, Ева?
— Право, не помню, тетя.
— Ну, ничего, я сейчас осмотрю твой рабочий ящик, наперсток, воск, две катушки, ножницы, ножик, штопальная игла. Всё в порядке, положи его сюда. Что ты делала, когда ездила одна с отцом? Наверно теряла все свои вещи?
— Да, тетя, я много теряла. А когда мы где-нибудь останавливались, папа покупал мне новое.
— Господи, деточка, что за порядки!
— Это очень удобные порядки, тетя, ответили Ева.
— Это ужасно легкомысленно, проговорила тетка.
— Тетя, что же мы будем делать? вскричала Ева, этот чемодан так набит, что не запирается.
— Он должен запереться, — сказала тетка тоном главнокомандующего. Он потискала вещи и прижала крышку, но около замка всё еще оставалось небольшое отверстие.
— Становись сюда, Ева! — храбро скомандовала мисс Офелия; — что было сделано раз, может быть сделано и другой. Этот чемодан должен быть закрыт и заперт на ключ, тут и говорить нечего.
Чемодан, вероятно запуганный таким решительным заявлением, поддался. Засов вошел в дырку, мисс Офелия повернула ключ и с торжествующим видом опустила его в карман.
— Ну, теперь мы готовы. Где же твой папа? Пора бы доставать багаж. Выгляни-ка, Ева, не увидишь ли ты где-нибудь папу.
— Да, вижу, он там, около мужской каюты, ест апельсин.
— Он верно не знает, что мы сейчас подходим. Сбегай-ка, скажи ему.
— Папа никогда не торопится, — отвечала Ева. — Да мы еще и не подъехали к пристани. Тетя, подойдите к перилам. Посмотрите, вон наш дом, вот наша улица!
Пароход, тяжело пыхтя, словно громадное усталое чудовище, начал пробираться среди множества судов, стоявших на якоре. Ева радостно указывала тетке крыши, шпицы и разные выдающиеся здания своего родного города.
— Да, да, милочка, это всё очень красиво, — говорила мисс Офелия. — Но, Господи! пароход уже остановился! Где же твой папа?
Поднялась общая суматоха, обычная в таких случаях: носильщики сновали во все стороны, мужчины таскали чемоданы, саквояжи, ящики, женщины тревожно сзывали детей, все толпились поближе к сходням.
Мисс Офелия с решительным видом уселась на свой чемодан и, разложив всё свое имущество в боевом порядке, приготовилась защищать его до последней капли крови.
— Не снести ли вам чемодан, ма-ам? — Взять ваш багаж, ма-ам? — Позвольте получить ваш багаж, миссис! — Вынести ваши вещи, миссис? — сыпалось на нее со всех сторон. Она сидела с мрачною решимостью, прямая, как штопальная игла, воткнутая в стол, держала в руках связку зонтиков и отвечала на все предложения с суровою непреклонностью, способною смутить даже носильщика. — Не понимаю, — повторяла она, обращаясь к Еве, — о чём думает твой пана. Ведь не мог же он вывалиться за борт, но что-нибудь случилось с ним! — И вот в ту минуту, когда она уже начинала приходить в отчаяние, он подошел к ней с своей обычной беспечной манерой и, подавая Еве четвертушку апельсина, спросил:
— Ну-с, Вермонтская кузина, надеюсь вы готовы?
— Я готова и жду уже целый час, — отвечала мисс Офелия. — Я начала серьезно беспокоиться о вас.
— А я оказался умным человеком. Видите, карета готова, толпа разошлась, и мы можем прилично сойти на берег, не тискаясь и не толкаясь.
— Вот, — обратился он к носильщику, стоящему за ним, — возьмите эти вещи.
— Я пойду посмотрю, как он их уложит, — сказала мисс Офелия.
— Полно, кузина, не надо! — остановил ее Сент-Клер.
— Во всяком случае я возьму вот это, и это, — отвечала мисс Офелия, — забирая в руки три картонки и небольшой саквояж.
— Дорогая мисс Вермонт, это совершенно невозможно. Вы должны хоть немного считаться с нашими южными порядками и не таскать тяжестей. Вас примут за горничную. Отдайте все эти вещи носильщику, он донесет их осторожно, как свежие яйца.
Мисс Офелия с отчаянием смотрела, как кузен отбирал от неё все её сокровища, и успокоилась только тогда, когда нашла их в карете целыми и невредимыми.
— Где Том? — спросила Ева.
— На козлах, кисонька. Я хочу поднести Тома маме в подарок как умилостивительную жертву вместо того пьяницы кучера, который опрокинул карету.
— О, Том будет отличным кучером, я знаю, — вскричала Ева, — и он никогда не будет пьяным.
Карета остановилась перед старым домом странного стиля полуфранцузского, полуиспанского, такие дома попадаются иногда в Новом Орлеане. Он был построен на мавританский манер, в виде квадрата, внутри которого находился двор, с крытыми воротами, куда карета и въехала. Этот двор имел очень живописный вид. Широкие галереи окружали его со всех четырех сторон; мавританские арки, стройные колонны и арабески, украшавшие их, уносили воображение к далеким временам господства восточного романтизма в Испании. В середине двора серебристая струя фонтана поднималась высоко и падала в мраморный бассейн, окаймленный душистыми фиалками. Прозрачная, как хрусталь, вода бассейна оживлялась массою золотых и серебряных рыбок, которые сверкали на солнце, как живые драгоценные камни. Кругом фонтана шла дорожка, выложенная мозаикой из камешков, составлявших затейливые узоры. Дорожка в свою очередь была окружена полосой дерна мягкого, как зеленый бархат, а за ней шла дорога для экипажей. Два большие апельсинные дерева в полном цвету распространяли приятную тень. На дерновом кругу стоял целый ряд мраморных ваз с лепными арабесками и в них цвели чудные тропические растения. Высокие гранатовые деревья с блестящими листьями и огненно-красными цветами, темнолистные аравийские жасмины с серебристыми цветками-звездочками, герании, роскошные розовые кусты, сгибавшиеся под массою своих цветов, золотистые жасмины, вербена с лимонным запахом — все краски и запахи сливались в одно чудное целое. Там и сям выглядывал старый алоэ со своими странными толстыми листьями, точно старый колдун, с высоты своего величия смотревший на недолговечную красоту и благоухание, окружавшие его.
Галереи, шедшие вдоль стен, были украшены фестонами из какой-то мавританской материи; занавесы можно было но желанию спускать в защиту от солнечных лучей. В общем двор имел роскошный и романтический вид.
Когда карета въехала в него, Ева затрепетала от восторга и готова была, точно птичка, вылететь из клетки.
— Ну, разве это не красота, не прелесть, мой милый, дорогой дом, — обратилась она к мисс Офелии. — Правда, ведь красиво?
— Да, это красивый дом, — сказала мисс Офелия, выходя из кареты, — хотя мне он представляется каким-то старым и языческим.
Том соскочил с козел и осматривался с тихим удовольствием. Негры, не надо забывать, произведение самой роскошной и великолепной природы в мире, они носят глубоко в сердце страсть ко всему яркому, пышному, фантастическому. Эта страсть в соединении с грубым неразвитым вкусом часто навлекает на них насмешки более холодной и сдержанной белой расы.
Сент-Клер, поэт в душе, улыбнулся на замечание мисс Офелии и обратился к Тому, который глядел во все стороны, при чём черное лице его положительно сияло от восторга.
— Что, Том, голубчик, тебе это, кажется, нравится? — спросил он.
— Да, масса, лучше и быть не может!
Между тем вещи были вынуты; извозчик получил плату, и целая толпа мужчин, женщин и детей всех возрастов бежала по верхним и нижним галереям встретить приехавшего господина. Впереди всех спешил молодой мулат, очевидно важная особа, одетый по самой последней моде и размахивавший раздушенным батистовым носовым платком.
Он всеми силами старался прогнать всю толпу слуг на другой конец веранды.
— Назад! прочь! мне стыдно за вас, — говорил он важно, — неужели вы хотите врываться в семейную жизнь господина в первый же час по возвращении его?
Эта изящная речь, произнесенная важным топом, сконфузила негров и они остановились на почтительном расстоянии; только двое сильных носильщиков выступили вперед и принялись таскать вещи. Благодаря распорядительности мистера Адольфа, когда Сент-Клер повернулся, расплатившись с извозчиком, около него никого не было, кроме самого мистера Адольфа, в шелковом жилете, с золотою цепочкой и в белых панталонах; он раскланивался необыкновенно грациозно и изящно.
— А, Адольф, это ты? — сказал его господин, протягивая ему руку, — как поживаешь, голубчик? — Адольф выступил вперед и произнес подходящую случаю речь, которую он готовил целых две недели.
— Хорошо, хорошо, — проговорил Сент-Клер, проходя мимо него с своей обычной небрежной усмешкой. — Очень хорошая речь, Адольф. А теперь посмотри, чтобы хорошенько убрали вещи. Я выйду к людям сию минуту. — С этими словами он провел мисс Офелию в большую гостиную, выходившую на веранду.
Между тем Ева порхнула через сени и гостиную в маленький будуар тоже выходивший на веранду.
Высокая, черноглазая дама приподнялась с кушетки, на которой она полулежала.
— Мама! — вскричала Ева в восторге бросаясь к ней на шею и целуя ее бесчисленное множество раз.
— Довольно, довольно, осторожнее, дитя, а то у меня опять разболится голова, — проговорила мать, также целуя ее.
Вошел Сент-Клер. Он поцеловал жену, как полагается вполне приличному супругу и затем представил ей свою кузину. Мария подмяла на нее свои большие глаза с некоторым любопытством и приняла ее с томною любезностью. В эту минуту толпа слуг появилась у входных дверей и впереди всех стояла мулатка средних лет, очень почтенной наружности, вся дрожа от ожидания и радости.
— О, вот и Мамми! — вскричала Ева и полетела на другой конец комнаты. Она бросилась в объятия мулатки и несколько раз поцеловала ее.
Эта женщина не сказала, что у неё может заболеть голова, напротив, она прижимала к себе девочку, смеялась, плакала, точно сумасшедшая. Освободившись из её объятий, Ева перебегала от одной служанки к другой, пожимала им руки, целовала их, так что мисс Офелию чуть не стошнило, как она рассказывала впоследствии.
— Ну, однако, — заметила мисс Офелия. — вы, южане, можете делать то, чего бы я никак не могла.
— А именно что же такое? — полюбопытствовал Сент-Клер.
— Я стараюсь быть доброй ко всем, мне было бы неприятно кого-нибудь обидеть; но целовать…
— Негров, — досказал Сент-Клер, — это выше ваших сил, не правда ли?
— Да, конечно. Как это она может?
Сент-Клер засмеялся и вышел в коридор.
— Эй, сюда! Все, кто пришел: Мамми, Джими, Поли, Сю-кей — рады, небось, что господин приехал? — и он пожимал всем им руки — Смотрите за ребятами, — прибавил он, споткнувшись об одного черненького мальчика, который ползал на четвереньках. — Если я кого-нибудь задавлю, пусть он заявит.
Негры смеялись и желали счастья хозяину, а он раздавал им мелкие деньги.
— Ну, теперь уходите, будьте умниками и умницами, — сказал он, и вся компания, черная и получерная, вышла через широкую дверь на веранду в сопровождении Евы, тащившей большой мешок, который она в продолжение обратного пути наполнила яблоками, орехами, леденцами, лентами, кружевами и всевозможными игрушками.
Сент-Клер повернулся, чтобы войти обратно в комнату и увидел Тома в смущении переступавшего с одной ноги на другую, между тем как Адольф, небрежно прислонясь к баллюстраде, рассматривал его в лорнет с таким видом, который сделал бы честь любому дэнди.
— Фу, ты щенок! — вскричал Сент-Клер выбивая у него из рук лорнет; — так ты обращаешься со своими товарищами? Мне кажется, Дольф, — прибавил он дотронувшись пальцем до изящного шелкового жилета, в котором щеголял Адольф, — мне кажется, что это мой жилет.
— О, масса, жилет весь залитый вином! Такой важный джентльмен, как масса, не может носить подобного жилета Я так понял, что вы сами подарили мне его, он годится только для бедного негра, как я.
И Адольф наклонил голову и грациозно провел рукой по своим напомаженным волосам.
— Ах, да, так-то! — небрежно ответил Сент-Клер.
— Ну, вот, что я тебе скажу: я сейчас покажу Тома его госпоже, и затем ты сведешь его в кухню. И, пожалуйста, не вздумай задирать перед ним нос. Он стоит двух таких щенков, как ты.
— Масса постоянно шутит, — отвечал Адольф, смеясь. — Я очень рад, что масса в таком веселом расположении духа.
— Пойдем, Том, — кивнул Сент-Клер.
Том вошел в комнату. Он с изумлением смотрела» на бархатные ковры, на никогда не виданные им громадные зеркала, на картины, статуи и занавесы. Он, подобно царице Савский перед Соломоном, „смутился духом“ и не решался даже сделать шага.
— Посмотри, Мари, сказал Сент-Клер жене, — я купил тебе, наконец, порядочного кучера. Он так же трезв, как черен и, если хочешь, будет возить тебя похоронным шагом. Открой глаза, взгляни на него. Теперь ты не можешь говорить, что я о тебе не думаю, когда уезжаю из дома.
Мария открыла глаза и устремила их на Тома, не вставая с места.
— Я уверена, что он пьяница, — сказала она.
— Нет, мне за него ручались, как за благочестивого и трезвого человека.
— Будем надеяться, что он окажется порядочным, — отвечала леди,- — хотя я этого не ожидаю.
— Дольф, приказал Сент-Клер, — сведи Тома вниз, и помни, что я тебе говорил, — прибавил он.
Адольф грациозно пошел вперед, Том последовало, за ним, тяжело шагая.
— Настоящий бегемот! — заметила Мария.
— Ну полно, Мари, — сказал Сент-Клер, садясь на стул подле её кушетки, — будь добра, скажи мне хоть одно ласковое словечко.
— Ты проездил лишних две недели, — отвечала она, надув губки.
— Да ведь я же писал тебе, что меня задержало.
— Такое коротенькое, холодное письмо!
— Ах, Господи! почта уходила, я успел написать только так, это всё же лучше, чем ничего.
— Вечно одно и то же, — заметила леди, — всегда случается что-нибудь, что задерживает тебя в дороге и мешает тебе писать длинные письма.
— Посмотри-ка сюда, — сказал он, вынимая из кармана изящный бархатный футляр и открывая его, — вот подарок, который я тебе привез из Нью-Йорка. Это был прелестно сделанный дагеротип, изображавший Еву и её.отца, сидевших рядом рука об руку.
Мария посмотрела на него с недовольным видом.
— Для чего это ты снялся в такой неловкой позе? — сказала она.
— Ну, поза это дело вкуса. А как ты находить, похожими?
— Если ты ни во что ставишь мое мнение в одном отношении, оно тебе не интересно и в другом, — отвечала леди и закрыла футляр.
— Противная женщина! — воскликнул про себя Сент-Клер, но громко он продолжал настаивать: — полно, Мари, не глупи, скажи, находишь ты сходство?
— Очень неделикатно с твоей стороны — Сент-Клэр, сказала леди, — заставлять меня говорить и рассматривать разные вещи. Я целый день лежала с мигренью, а с тех пор, как ты приехал, здесь такой шум, что я чуть жива.
— Вы подвержены головным болям, ма-ам? — спросила Офелия, вдруг поднимаясь из широкого кресла, в котором она молча сидела, рассматривая обстановку комнаты и высчитывая в уме, сколько она может стоить.
— Да, она меня совершенно измучила, — отвечала Мария.
— От головной боли очень помогает чай из ягод можжевельника, — сказала мисс Офелия. По крайней мере, Августин, жена декана Авраами Перри говорила это, а она отлично умела ходить за больными.
— Я велю собрать и принести вам первые ягоды можжевельника, которые созреют в нашем саду около озера, сказал Сент-Клер серьезно и позвонил в колокольчик; — а теперь, кузина, вы, вероятно, хотите пройти в свою комнату и отдохнуть немного после дороги. Дольф, — обратился он к во шедшему на звонок мулату, — позови сюда Мамми. — Вошла пожилая мулатка, которую так горячо ласкала Ева; она была одета прилично, а на голове её возвышался желтый с красным тюрбан, который привезла ей Ева, и который девочка сама повязала ей. — Мамми, сказал Сент-Клер, я отдаю эту барышню на твое попечение; она устала, ей надо отдохнуть. Сведи ее в её комнату и постарайся, как можно удобнее устроить ее. — И мисс Офелия вышла вслед за Мамми.