О юная звезда, озарявшая жизнь, слишком прелестная, чтобы отражаться в таком зеркале!
Очаровательное, едва сложившееся существо!
Роза, прелестнейшие лепестки которой еще не развернулись!
Миссисипи! Как изменилась она, точно но мановению волшебного жезла, с тех пор как Шатобриан воспевал ее в поэтической прозе, как могучую, пустынную реку, катящую свои волны среди сказочных чудес растительного и животного мира.
В наше время эта река грез и романтической поэзии превратилась в действительность, едва ли менее сказочную и роскошную. Какая другая река в свете несет на своей груди к океану богатства и плоды предприимчивости другой подобной страны, страны, произведения которой обнимают всё, что родится от тропиков до полюсов. Эти бурные, пеняшиеся волны, которые вечно стремятся вперед, представляют живое подобие кипучей деятельности расы более пылкой и энергичной, чем как либо другая в Старом свете. Ах, если бы эти волны не несли на себе вместе с тем и более ужасной тяжести, слез угнетенных, вздохов беспомощных, горьких обращений бедных, невежественных сердец к неведомому Богу, неведомому, невидимому и безмолвному, но который всё-таки „сойдет со своего престола“, чтобы спасти всех несчастных на земле.
Косые лучи заходящего солнца дрожат на поверхности широкой реки, золотят тонкий камыш и стройные темные кипарисы, обвитые гирляндами темного мха словно погребальным убором.
Тяжело нагруженный пароход, заваленный тюками хлопчатой бумаги с разных плантаций до того, что издали кажется квадратной, огромной, серой массой, медленно подвигается вперед, к ближайшему рынку. Нам придется не мало поискать, прежде чем в толпе, теснящейся на палубах, мы найдем нашего смиренного друга Тома. Наконец, мы увидим его на верхней палубе, тоже загроможденной товаром в маленьком уголке между тюками.
Частью, благодаря рекомендации мистера Шельби, частью, благодаря удивительно спокойному, кроткому характеру Тома, он постепенно заслужил доверие даже такого человека, как Гэлей.
Вначале негроторговец зорко следил за ним целый день и никогда не позволял ему оставаться на ночь без кандалов; но неизменное терпение и как будто даже довольный вид Тома заставили его постепенно смягчить эту строгость, л в последнее время Тому позволялось свободно расхаживать но пароходу, как будто он был отпущенный на честное слово.
Всегда тихий и услужливый, всегда готовый помочь во всякой работе, он вскоре заслужил расположение всех матросов, и не мало часов провел он, работая с ними вместе так же прилежно, как на ферме в Кентукки.
Когда ему нечего было делать, он забирался в уголок между тюками хлопчатой бумаги на верхней палубе и внимательно изучал Библию.
За сто слишком миль от Нового-Орлеана уровень реки выше, чем окружающая местность, и она катит свои волны между двумя огромными дамбами футов в двадцать вышины. Путешественник с палубы парохода, как с большой плавучей башни может обозревать окрестную страну на много миль в окружности. Перед глазами Тома проходили одна плантация за другой, развертывалась картина той жизни, какая ему предстояла.
Он видел вдали невольников за работой; он видел их деревни из хижин, выстроенных рядами подальше от красивых домов и садов господ; и когда эти картины проходили перед его глазами, его бедное, глупое сердце рвалось назад, на ферму в Кентукки, с её тенистыми старыми буками, в дом господина, с его большими прохладными комнатами и в маленькую хижину, обросшую розами и бегонией. Ему представлялось, что он видит знакомые лица товарищей, которых знал с детства; что он видит свою хлопотунью жену, приготовляющую ему ужин; что он слышит веселый смех мальчиков, лепетанье малютки у него на коленях, — и вдруг всё исчезло, и снова перед ним мелькал сахарный тростник и кипарисы плантаций, снова он слышал пыхтенье и грохот машины, слишком ясно говоривший ему, что та полоса его жизни миновала навсегда.
При таких обстоятельствах вы напишете жене, вы пошлете весточку детям; но Том не умел писать, почта для него не существовала, и разлука не смягчалась для него возможностью послать своим дружеское слово пли привет.
Мудрено ли после этого, что слезы часто капали на страницы Библии, когда он, разложив ее на тюке хлопка, медленно водил пальцем по строчкам, разбирая слово за слово её изречения. Том научился грамоте уже взрослым человеком, он читал очень медленно и долго трудился над каждым стихом. К счастью, книга, которую он разбирал, ничего не теряет от медленного чтения, наоборот, слова её, как слитки золота, нужно взвешивать каждое отдельно для того, чтобы понять их бесценное достоинство. Побудем с ним несколько минут, пока он, указывая себе слова и произнося их вполголоса, читает.
Да-не-сму-ща-ется — сердце — ва-ше. В до-му От-ца моего мно-го обл-те-лей. Я и-ду, да бы уго-то-вать место — вам.
Цицерон, похоронив свою единственную, нежно-любимую дочь, чувствовал такое же искреннее горе, как бедный Том, вероятно, не больше, так как оба они были только люди, но Цицерон не мог читать эти чудные слова надежды, не мог рассчитывать на загробное свидание; а если бы он их и прочел, он по всей вероятности, не принял бы их на веру, в голове его появилось бы тысяча вопросов относительно подлинности рукописи и правильности перевода. Но для бедного Тома в них заключалось именно то, что ему было нужно, они казались ему до того очевидно истинными и божественными, что его простой ум не допускал возможности каких либо вопросов. Это всё должно быть правда, если это не правда, как же он может жить?
На Библии Тома не было никаких примечании и объяснений ученых толкователей, но на ней стояли значки и отметки, изобретенные самим Томом и помогавшие ему лучше всяких мудрых объяснений. Он обыкновенно просил господских детей, особенно массу Джоржа, читать ему Библию; и когда они читали, он подчеркивал или отмечал пером и карандашом те места, которые особенно нравились ему, или трогали его-Таким образом, вся его Библия с начала до конца была испещрена отметками разного вида и значения. Он мог во всякую данную минуту найти свои любимые тексты, не трудясь разбирать по складам то, что стояло между ними. Каждая страница этой книги напоминала ему какую-нибудь приятную картину прошлого; в Библии заключалось и всё, что у него осталось от прежнего, и все его надежды на будущее.
В числе пассажиров парохода был один богатый молодой человек по имени Сент-Клер, постоянно живший в Новом Орлеане. Он ехал с дочкой лет пяти, шести и с пожилой дамой, по-видимому родственницей, под надзором которой и находился ребенок.
Том часто поглядывал на эту маленькую девочку. Это было одно из тех живых, резвых созданий, которых так же трудно удержать на месте, как луч солнца или летний ветерок; а кто раз ее видел, тому трудно было забыть ее.
Это был удивительно красивый ребенок без обычной у детей припухлости и угловатости очертаний. Все движения её дышали такою воздушною граций, что невольно, вызывали представление о каком-нибудь мифическом или аллегорическом существе. Личико её было замечательно не столько безукоризненной красотой черт, сколько какою-то странною, мечтательною серьезностью выражения; поэт в изумлении останавливался перед ним, самые прозаичные и невосприимчивые люди не могли равнодушно глядеть на него, сами не зная, почему. Форма её головы, посадка шеи и всей фигуры были удивительно благородны. Длинные, золотисто-каштановые волосы словно облаком окружали эту головку, глубокое задумчивое выражение её сине-фиолетовых глаз осененных густыми золотистыми ресницами — всё выделяло ее из среды других детей, всё заставляло каждого оборачиваться и смотреть ей вслед, когда она бродила по пароходу. При всём этом малютку нельзя было назвать серьезным или грустным ребенком. Напротив, её личико и воздушная фигурка дышали веселостью. Она была постоянно в движении с полуулыбкой на розовых губках, она легким облачком летала по пароходу, напевая что-то про себя, точно в сладком забытье. Отец и присматривавшая за нею дама постоянно гонялись за нею, но как только им удавалось поймать ее, она снова ускользала от них, словно летнее облачко. Никогда не слышала она ни слова упрека, или строгого замечания, и потому продолжала, как хотела, порхать повсюду. Всегда одетая в белом, она, как тень, скользила по всем местам, нигде не пачкая своего платьица. Не было ни одного уголка, ни одного закоулочка ни наверху, ни внизу, где бы не пробежали эти легкие ножки, куда бы золотистая головка не заглянула своими глубокими, синими глазами.
Кочегар, поднимая голову от своей тяжелой работы, встречал иногда взгляд этих глазок, засматривавших с удивлением в раскаленную печь с тревогой и состраданием на него, как будто он подвергался ужасной опасности. Рулевой у колеса улыбался, когда прелестная головка показывалась у окошечка его будки и исчезала в ту же минуту. Тысячу раз в день грубые голоса благословляли ее, непривычно мягкие улыбки озаряли грубые лица, когда она приближалась, а когда она бесстрашно проходила по опасным местам, грубые, грязные руки невольно протягивались, чтобы оберечь ее, помочь ей.
Том, отличавшийся мягкостью и впечатлительностью свойственными его расе, всегда чувствовавший влечение ко всему безыскусственному и детскому, следил за малюткой с возраставшим интересом. Она казалась ему чем-то божественным, и когда её золотистая головка и глубокие синие глаза глядели на него поверх какого-нибудь грязного тюка, или с какой-нибудь груды чемоданов, он почти верил, что видит перед собой одного из тех ангелов, о которых говорится в Новом Завете.
Часто, очень часто ходила она с печальным личиком вокруг того места, где сидели закованные невольники Гэлея. Она подходила к ним и смотрела на них серьезно, с тревогой и грустью; а иногда приподнимала их цепи своими тонкими ручками и глубоко вздыхала, уходя дальше. Много раз появлялась она неожиданно среди них, приносила леденцы, орехи, апельсины, с веселой улыбкой раздавала им лакомства и исчезала.
Том долго присматривался к маленькой барышне, прежде чем решился сделать попытку познакомиться с нею. Он знал множество средств привлечь к себе ребенка и решил воспользоваться ими. Он умел вырезать маленькие корзиночки из вишневых косточек, головки уродцев из орехов и смешных прыгунов из бузины, особенно же искусен был он в выделке всевозможных свистулек. Карманы его были полны разных привлекательных вещиц, которые он мастерил в былые годы для детей своего господина, и которые он теперь вынимал по одной, с благоразумной расчетливостью, как средство завести знакомство и дружбу.
Девочка была застенчива, несмотря на свой интерес ко всему окружающему, и приручить ее оказалось не легко. Первое время она, точно канареечка, присаживалась на какой-нибудь тюк, или ящик подле Тома, когда он изготовлял свои изделья и с серьезным, застенчивым видом принимала от него какую-нибудь вещицу. Но мало-помалу они познакомились и разговорились.
— Как вас зовут, маленькая барышня? — спросил Том, когда заметил, что почва достаточно подготовлена для начала разговора,
— Евангелина Сент-Клер, — отвечала девочка, но папа и все называют меня Ева А тебя как зовут?
— Меня зовут Том, дети обыкновенно звали меня дядя Том, там у нас, в Кентукки.
— Так и я буду звать тебя дядя Том, потому что, знаешь, ты мне понравился, — сказала Ева. Куда ты едешь дядя Том?
— Не знаю, мисс Ева.
— Как, не знаешь! — вскричала девочка.
— Так. Меня кому-нибудь продадут, и я не знаю, кому.
— Мой папа может тебя купить, — быстро проговорила Ева, — а если он тебя купит, тебе будет хорошо жить. Я сегодня же попрошу его.
— Благодарю вас, милая барышня.
В эту минуту пароход остановился у маленькой пристани, чтобы запастись дровами, и Ева, услышав голос отца, вскочила и убежала. Том тоже встал и пошел предложить свои услуги матросам; скоро он вместе с ними таскал дрова.
Ева с отцом стояли рядом у перил и смотрели, как пароход отчаливал от пристани, колесо сделало два, три поворота в воде, как вдруг, от неожиданного толчка, девочка потеряла равновесие и упала за борт, прямо в воду. Отец её, едва сознавая, что делает, готов был броситься вслед за ней но кто-то удержал его сзади и указал ему, что девочке уже оказывают более действительную помощь.
Когда она упала, Том стоял прямо под ними на нижней палубе. Он видел, как она погрузилась в воду и в одну секунду прыгнул за нею. Негр с его широкой грудью и сильными руками легко мог держаться на воде, пока секунды через две малютка показалась на поверхности. Тогда он схватил ее, подплыл с нею вместе к борту парохода и передал ее наверх сотне рук, которые все нетерпеливо протягивались, чтобы принять ее. Через несколько минут отец внес ее промокшую, без чувств, в дамскую каюту, где, как обыкновенно бывает в подобных случаях, между всеми дамами началась борьба великодушия: кто произведет больше беспорядка и помешает ей придти в себя.
Следующий день, последний день путешествия был очень жаркий, пароход подходил к Новому Орлеану. На всём судне царило оживление и хлопотливые сборы. В каюте пассажиры собирали свои вещи и готовились выйти на берег. Мужская и женская прислуга суетилась, чистила, мыла и прихорашивала красивое судно, приготовляя его к парадному въезду. На нижней палубе сидел наш друг Том, сложив руки и с тревогой посматривая на группу, стоявшую с другой стороны парохода.
Там была прелестная Евангелина, немного бледнее, чем накануне, но без всяких других следов вчерашнего несчастного случая. Изящный молодой человек стоял подле неё беспечно облокотившись на тюк хлопка, а подле него лежала открытой большая записная книжка.
С первого взгляда можно было угадать, что это отец Евы. Те же благородные очертания головы, те же большие синие глаза, те же золотисто-каштановые волосы. Но выражение лица было совсем другое. В его глазах не было той глубины, той туманной мечтательности, которыми отличались глаза девочки, они смотрели ясно, весело, смело и сияли чисто земным блеском; его красиво очерченный рот имел гордое, несколько саркастическое выражение; в каждом движении его изящной фигуры сказывалось сознание собственного превосходства. Он слушал с небрежно добродушным, полунасмешливым, полупрезрительным видом Гэлея, весьма многоречиво восхвалявшего достоинства той штуки товара, из-за которой, они торговались.
— Полное собрание всех нравственных и христианских добродетелей в черном кожаном переплете! — усмехнулся он когда Галей кончил.
— Отлично, любезнейший, а теперь „сколько же убытка“? как говорят в Кентукки. Одним словом, сколько надо вам заплатить за всю эту историю? Что вы намерены содрать с меня? Говорите прямо!
— Гм, — отвечал Гэлей, — если я возьму тысячу триста долларов за этого молодца, я не получу ни копейки барыша, положительно ни копейки.
— Бедняга! — сказал молодой человек, устремляя на него свои проницательные, насмешливые синие глаза; — вы, конечно, отдаете мне его за свою цену из особенного уважения ко мне?
— Он кажется очень полюбился маленькой барышне, да и не мудрено.
— О, конечно, тут-то вам и показать свое прекраснодушие, любезный друг! Вспомните еще христианское милосердие, и сделайте уступочку, чтобы угодить барышне, которой он понравился.
— Да вы подумайте только, какой это негр, — возразил торговец, — посмотрите на него, грудь широкая, сила лошадиная. Взгляните на его голову: если у негра большой лоб, значит он умеет соображать, он ко всякой работе способен. Я уж это заметил. Теперь возьмите, он силен, он хорошего сложения, значит за одно его, так сказать, тело можно дать хорошие деньги, если он даже и глуп. А прибавьте его умственные способности, а они, прямо скажу, незаурядные, вот уж цена и еще поднимется. Этот малый заправлял всем хозяйством на ферме своего господина. У него удивительно деловитый ум.
— Это плохо, плохо, очень плохо; он слишком умен! — сказал молодой человек с тою же насмешливой улыбкой. — Никуда не годится. Умные негры вечно или убегают, или крадут лошадей, или вообще выкидывают какие-нибудь штуки. Вам придется скинуть несколько сот долларов за его ум.
— Может быть, вы отчасти правы, но надо знать его характер. Я могу показать вам его аттестаты, это удивительно смирное, благочестивое создание. Его все называли проповедником в тех местах, где он жил.
— И я, пожалуй, могу взять его себе в домовые священники, — сухо заметил молодой человек. — Это идея. У нас в доме насчет религии не густо.
— Вы шутите?
— Почему вы думаете, что я шучу? Вы же сейчас рекомендовали его, как отличного проповедника? Не выдержал ли он экзамена в каком-нибудь синоде или совете? Покажите-ка его бумаги!
Торговец заметил искорки веселого юмора в больших синих глазах, и потому был уверен, что в конце концов сделка состоится, иначе он, пожалуй, вышел бы из терпения. Теперь же он разложил засаленный бумажник на тюках хлопка и начал озабоченно просматривать лежавшие в нём бумаги. Молодой человек смотрел на него сверху вниз с беспечной насмешкой.
— Папа, купите его! — всё равно, сколько он стоит, — прошептала Ева, нежно влезая на ящики и обвивая руками шею отца. — У вас много денег, я знаю. Мне так хочется!
— Да зачем он тебе, кисанька? Что ты хочешь из него сделать? Игрушку? Лошадь — качалку или что?
— Я хочу сделать его счастливым.
— Оригинальное желание, нечего сказать!
В эту минуту торговец подал ему аттестат, подписанный мистером Шельби. Молодой человек взял бумагу кончиками своих длинных пальцев и небрежно пробежал ее.
— Почерк джентльмена, — заметил он, — и написано грамотно. Теперь меня смущает одно только, его религиозность, — прежнее лукавое выражение снова блеснуло в глазах его. — Наша страна, можно сказать, почти разорена набожными белыми; перед выборами у нас является столько благочестивых политиков, столько благочестивых соображений по всем отраслям и гражданской, и церковной жизни, что порядочный человек не знает, кто его прежде надует. Притом же я не справлялся, какая нынче цена религии на бирже. Я в последнее время не читал газет. Сколько долларов прикинули вы за его религиозность?
— Вам угодно шутить, — отвечал торговец, — но в ваших словах есть доля правды. Я знаю, что бывает религиозность разного сорта. Иная ровно ничего не стоит. Вот хоть бы взять ханжей, которые говорят, кричат и поют на митингах, им грош цена, будь они хоть белые, хоть черные. Но есть и настоящая религиозность, я видал ее у негров не реже, чем у белых: человек по настоящему благочестивый тих, смирен, честен, трудолюбив, его ничем не заставишь сделать то, что он считает дурным. А вы видели, что пишет о Томе его прежний господин.
— Хорошо, — серьезно сказал молодой человек, наклоняясь над своей чековой книжкой. — Я, пожалуй, не постою за ценой, если вы мне ручаетесь, что у него именно такого рода набожность и что на том свете она будет поставлена на мой счет, как нечто мне принадлежащее. Что вы на это скажете?
— За это уж никак не могу ручаться, — отвечал торговец, — полагаю, что на том свете всякий будет расплачиваться сам за себя.
— Это очень грустно! заплатить лишнее за религиозность и не иметь возможности торговать ею там, где это всего нужнее! сказал молодой человек, свертывая в трубочку банковые билеты. — Ну вот вам, берите, получайте ваши деньги, — и он передал трубочку продавцу.
— Верно! — проговорил Гэлей, сияя радостью; он достал старую чернильницу, вписал несколько слов в готовую купчую и вручил ее молодому человеку.
— Хотел бы я знать, — сказал этот последний, пробегая глазами бумагу, — много ли бы дали за меня, если бы разделили меня по частям и оцепили каждую отдельно. Столько то за образование, за знания, за таланты, за честность, за набожность. Ну за это последнее, пожалуй, мало дадут. Однако пойдем, Ева! Он взял дочь за руку, пошел с ней на другую сторону парохода и, взяв Тома за подбородок кончиками пальцев, сказал добродушно.
— Подними голову, Том, посмотри, нравится ли тебе твой новый хозяин.
Том взглянул. Перед ним было одно из тех веселых, молодых, красивых лиц, на которые нельзя было смотреть без удовольствия. Он почувствовал, что слезы выступают у него на глазах и от души ответил: „Благослови вас Господи, масса“!
— Хорошо, надеюсь, что он благословит. Тебя как зовут? Том? Умеешь ты править лошадьми, Том?
— Я с детства привык к лошадям, — отвечал Том. — У мистера Шельби их было очень много.
— Отлично, значит, я могу взять тебя в кучера с условием, что ты будешь пьян не более одного раза в неделю, за исключением экстренных случаев.
Том удивился, даже обиделся. — Я никогда не пью, масса, отвечал он.
— Я уже слыхал это, Том, но ничего, посмотрим. Если правда, что ты не пьешь, это будет очень хорошо и для нас, и для тебя. Не огорчайся, голубчик, — прибавил он добродушно, — заметив, что Том всё еще смотрел серьезно, — я не сомневаюсь, что ты намерен вести себя хорошо.
— Конечно, намерен, масса.
— И тебе будет очень хорошо жить! — сказала Ева. — Папа очень добр ко всем, только любит надо всеми смеяться.
— Папа очень тебе благодарен за твою рекомендацию, засмеялся Сент-Клер, повернулся на каблуках и отошел прочь.