ности рукописи и правильности перевода. Но для бѣднаго Тома въ нихъ заключалось именно то, что ему было нужно, они казались ему до того очевидно истинными и божественными, что его простой умъ не допускалъ возможности какихъ либо вопросовъ. Это все должно быть правда, если это не правда, какъ же онъ можетъ жить?
На Библіи Тома не было никакихъ примѣчаніи и объясненій ученыхъ толкователей, но на ней стояли значки и отмѣтки, изобрѣтенные самимъ Томомъ и помогавшіе ему лучше всякихъ мудрыхъ объясненій. Онъ обыкновенно просилъ господскихъ дѣтей, особенно массу Джоржа, читать ему Библію; и когда они читали, онъ подчеркивалъ или отмѣчалъ перомъ и карандашомъ тѣ мѣста, которыя особенно нравились ему, или трогали его-Такимъ образомъ, вся его Библія съ начала до конца была испещрена отмѣтками разнаго вида и значенія. Онъ могъ во всякую данную минуту найти свои любимые тексты, не трудясь разбирать по складамъ то, что стояло между ними. Каждая страница этой книги напоминала ему какую нибудь пріятную картину прошлаго; въ Библіи заключалось и все, что у него осталось отъ прежняго, и всѣ его надежды на будущее.
Въ числѣ пассажировъ парохода былъ одинъ богатый молодой человѣкъ по имени Сентъ,-Клеръ, постоянно жившій въ Новомъ Орлеанѣ. Онъ ѣхалъ съ дочкой лѣтъ пяти, шести и съ пожилой дамой, повидимому родственницей, подъ надзоромъ которой и находился ребенокъ.
Томъ часто поглядывалъ на эту маленькую дѣвочку. Это было одно изъ тѣхъ живыхъ, рѣзвыхъ созданій, которыхъ такъ же трудно удержать на мѣстѣ, какъ лучъ солнца или лѣтній вѣтерокъ; а кто разъ ее видѣлъ, тому трудно было забыть ее.
Это былъ удивительно красивый ребенокъ безъ обычной у дѣтей припухлости и угловатости очертаній. Всѣ движенія ея дышали такою воздушною грацій, что невольно, вызывали представленіе о какомъ нибудь миѳическомъ или аллегорическомъ существѣ. Личико ея было замѣчательно не столько безукоризненной красотой чертъ, сколько какою-то странною, мечтательною серьезностью выраженія; поэтъ въ изумленіи останавливался передъ нимъ, самые прозаичные и невоспріимчивые люди не могли равнодушно глядѣть на него, сами не зная, почему. Форма ея головы, посадка шеи и всей фигуры были удивительно благородны. Длинные, золотисто-каштановые волосы словно облакомъ окружали эту головку, глубокое задумчивое выраженіе ея сине-фіолетовыхъ глазъ осѣненныхъ густыми золотистыми рѣсницами — все
ности рукописи и правильности перевода. Но для бедного Тома в них заключалось именно то, что ему было нужно, они казались ему до того очевидно истинными и божественными, что его простой ум не допускал возможности каких либо вопросов. Это всё должно быть правда, если это не правда, как же он может жить?
На Библии Тома не было никаких примечании и объяснений ученых толкователей, но на ней стояли значки и отметки, изобретенные самим Томом и помогавшие ему лучше всяких мудрых объяснений. Он обыкновенно просил господских детей, особенно массу Джоржа, читать ему Библию; и когда они читали, он подчеркивал или отмечал пером и карандашом те места, которые особенно нравились ему, или трогали его-Таким образом, вся его Библия с начала до конца была испещрена отметками разного вида и значения. Он мог во всякую данную минуту найти свои любимые тексты, не трудясь разбирать по складам то, что стояло между ними. Каждая страница этой книги напоминала ему какую-нибудь приятную картину прошлого; в Библии заключалось и всё, что у него осталось от прежнего, и все его надежды на будущее.
В числе пассажиров парохода был один богатый молодой человек по имени Сент-Клер, постоянно живший в Новом Орлеане. Он ехал с дочкой лет пяти, шести и с пожилой дамой, по-видимому родственницей, под надзором которой и находился ребенок.
Том часто поглядывал на эту маленькую девочку. Это было одно из тех живых, резвых созданий, которых так же трудно удержать на месте, как луч солнца или летний ветерок; а кто раз ее видел, тому трудно было забыть ее.
Это был удивительно красивый ребенок без обычной у детей припухлости и угловатости очертаний. Все движения её дышали такою воздушною граций, что невольно, вызывали представление о каком-нибудь мифическом или аллегорическом существе. Личико её было замечательно не столько безукоризненной красотой черт, сколько какою-то странною, мечтательною серьезностью выражения; поэт в изумлении останавливался перед ним, самые прозаичные и невосприимчивые люди не могли равнодушно глядеть на него, сами не зная, почему. Форма её головы, посадка шеи и всей фигуры были удивительно благородны. Длинные, золотисто-каштановые волосы словно облаком окружали эту головку, глубокое задумчивое выражение её сине-фиолетовых глаз осененных густыми золотистыми ресницами — всё
