| „Подожди меня тамъ! Я встрѣчусь съ тобой въ этой мрачной долинѣ“. |
| (Эпитафія на смерть жены Генри Кинга, епископа Чичестерскаго.) |
Злополучный и загадочный человѣкъ! ослѣпленный блескомъ собственнаго воображенія и сгорѣвшій въ огнѣ своей юности! Снова твой образъ возстаетъ въ моихъ мечтахъ! снова я вижу тебя — не такимъ, — о, не такимъ, какимъ витаешь ты нынѣ въ холодной долинѣ тѣней, а какимъ ты бы долженъ былъ быть, коротая жизнь въ роскошныхъ грезахъ, въ этомъ городѣ смутныхъ призраковъ, въ твоей родной Венеціи, — счастливомъ Элизіумѣ моря, — чьи дворцы съ глубокой и скорбной думой смотрятся широкими окнами въ безмолвныя таинственныя воды. Да! повторяю, — какимъ ты бы долженъ былъ быть. Конечно, есть другіе міры, кромѣ нашего, — другія мысли, кромѣ мыслей толпы — другія разсужденія, кромѣ разсужденій софиста. Кто же рѣшится призвать тебя къ отвѣту? кто осудитъ часы твоихъ грезъ и назоветъ безплодной тратой жизни занятія, въ которыхъ только прорывался избытокъ твоей неукротимой энергіи?
Это было въ Венеціи, подъ аркой Ponte dei Sospiri, — я въ третій или четвертый разъ встрѣтилъ здѣсь того, о комъ говорю. Смутно припоминаются мнѣ обстоятельства нашей встрѣчи. Но я помню, — ахъ! могу-ли я забыть? — глубокую полночь, Мостъ Вздоховъ, красоту женщины, и Геній Романа, носившійся надъ узкимъ каналомъ.
Была необыкновенно мрачная ночь. Большіе часы на Піаццѣ пробили пять часовъ итальянскаго вечера. Скверъ Кампанильи опустѣлъ и затихъ, почти всѣ огни въ старомъ Дворцѣ Дожей погасли. Я возвращался домой съ Піацетты по Большому каналу. Но когда моя гондола поровнялась съ устьемъ канала св. Марка, — дикій, истерическій, протяжный женскій вопль внезапно раздался среди ночной тишины. Пораженный этимъ крикомъ, я вскочилъ, а гондольеръ выронилъ свое единственное весло, и такъ какъ найти его было невозможно въ этой непроглядной тьмѣ, то мы оказались во власти теченія, которое въ этомъ мѣстѣ направляется изъ большого канала въ малый. Подобно огромному черному коршуну, мы тихонько скользили къ Мосту Вздоховъ, когда тысяча огней, загорѣвшихся въ окнахъ и на лѣстницахъ Дворца Дожей, внезапно превратили эту угрюмую ночь въ багровый, неестественный день.
Ребенокъ, выскользнувъ изъ рукъ матери, упалъ изъ верхняго окна высокаго зданія въ глубокій и мутный каналъ. Спокойныя воды безмолвно сомкнулись надъ своей жертвой, и хотя ни одной гондолы, кромѣ моей, не было по близости, много смѣлыхъ пловцовъ уже разыскивали на поверхности канала сокровище, которое — увы! — можно было найти только въ его пучинѣ. На черныхъ, мраморныхъ плитахъ у входа во дворецъ, стояла фигура, которую никто, однажды видѣвшій ее, не могъ бы забыть. То была маркиза Афродита — кумиръ Венеціи — воплощенное веселье — красавица среди красавицъ, — молодая жена стараго интригана Ментони и мать прекраснаго ребенка, ея перваго и единственнаго дитяти, который теперь въ глубинѣ мрачныхъ водъ съ тоской вспоминалъ о ласкахъ матери и тщетно пытался произнести ея имя.
Она стояла одна. Ея маленькія, босыя, серебристыя ножки блестѣли на черномъ мраморѣ. Волосы, которые она еще не успѣла освободить на ночь отъ бальныхъ украшеній, обвивали ея классическую головку, осыпанную дождемъ брилліантовъ, — и курчавились, какъ завитки молодыхъ гіацинтовъ. Бѣлоснѣжное покрывало изъ легкой, прозрачной матеріи, повидимому, составляло ея единственную одежду; но знойный, тяжелый, лѣтній воздухъ былъ спокоенъ, и ни единое движеніе ея тѣла, подобнаго статуѣ, не шевелило складокъ этого легкаго, какъ паръ, платья, падавшихъ вокругъ нея, какъ тяжелыя мраморныя одежды вокругъ Ніобы. Но — странное дѣло! — ея огромные, сіяющіе глаза не были обращены внизъ, къ могилѣ, поглотившей ея лучезарнѣйшую надежду, — они устремились въ совершенно другомъ направленіи. Я думаю, что тюрьма Старой Республики, — грандіознѣйшее зданіе Венеціи; но какъ могла эта женщина смотрѣть на нее такъ пристально, когда ея родное дитя задыхалось внизу, подъ ея ногами. Та темная мрачная ниша противъ оконъ ея комнаты — что могло быть въ ея тѣняхъ, въ ея архитектурѣ, въ ея обвитыхъ плющемъ массивныхъ карнизахъ, — чего маркиза ди-Ментони не видала уже тысячи разъ? Нелѣпость! — Кто не знаетъ, что въ такія минуты глаза, какъ разбитое зеркало, умножаютъ отраженія своей скорби и видятъ въ безчисленныхъ отдаленныхъ пунктахъ горе, которое здѣсь, подъ рукой.
На много ступеней выше маркизы, подъ аркой водопровода, виднѣлась сатироподобная фигура самого Ментони. Онъ бренчалъ на гитарѣ, когда случилось это происшествіе, и казался до смерти ennuyé[1], указывая въ промежуткахъ игры, гдѣ искать ребенка. Ошеломленный и испуганный я не могъ пошевелиться и, вѣроятно, показался взволнованной толпѣ зловѣщимъ привидѣніемъ, когда, блѣдный и неподвижный, плылъ на нее въ своей траурной гондолѣ.
Всѣ усилія оставались тщетными. Уже большинство самыхъ энергичныхъ пловцовъ прекратили поиски, покоряясь угрюмому року. Казалось, уже мало надежды остается для ребенка (во сколько же меньше для матери!), какъ вдругъ изъ темной ниши, о которой я упоминалъ, выступила въ полосу свѣта фигура, закутанная въ плащъ, на мгновеніе остановилась на краю высокаго спуска и ринулась въ каналъ. Минуту спустя онъ стоялъ на мраморныхъ плитахъ передъ маркизой, съ ребенкомъ — еще живымъ и не потерявшимъ сознанія — на рукахъ. Промокшій плащъ свалился къ его ногамъ и обнаружилъ передъ взорами изумленныхъ зрителей изящную фигуру очень молодого человѣка, чье имя гремѣло тогда въ Европѣ.
Ни слова не вымолвилъ спаситель. Но маркиза! Вотъ она схватитъ ребенка, прижметъ его къ сердцу, обовьетъ его маленькое тѣло, и покроетъ его безчисленными поцѣлуями. Увы! другія руки приняли ребенка — другія руки подняли его и унесли, незамѣченнаго матерью, во дворецъ. А маркиза? Ея губы, ея прекрасныя губы дрожали: слезы стояли въ ея глазахъ, глазахъ, къ которымъ можно примѣнить слова Плинія о листьяхъ аканта: — «нѣжные и почти жидкіе». Да! слезы стояли въ ея глазахъ и вотъ — женщина очнулась и статуя ожила. Блѣдное мраморное лицо, выпуклость мраморной груди, даже чистый мраморъ ногъ залились волной неудержимаго румянца; и легкая дрожь поколебала ея нѣжныя формы, какъ тихій вѣтерокъ Неаполя пышную серебристую лилію въ травѣ.
Почему бы могла она покраснѣть? На этотъ вопросъ нѣтъ отвѣта, развѣ потому, что въ ужасѣ и тревогѣ материнскаго сердца забыла надѣть туфли на свои крошечныя ножки, накинуть покрывало на свои венеціанскія плечи. Какой же еще причиной возможно объяснить этотъ румянецъ? — блескъ этихъ испуганныхъ глазъ? — необычайное волненіе трепещущей груди? — судорожное стискиваніе дрожащей руки? — руки, которая случайно опустилась на руку незнакомца, когда Ментони ушелъ во дворецъ? Какой же другой причиной можно объяснить тихій — необычайно тихій звукъ незначущихъ словъ, съ которыми она торопливо обратилась къ нему на прощанье. — Ты побѣдилъ, — сказала она (если только не обманулъ меня ропотъ водъ), — ты побѣдилъ, черезъ часъ послѣ восхода солнца мы встрѣтимся!
Смятеніе прекратилось, огни во дворцѣ угасли, а незнакомецъ, котораго я узналъ теперь, еще стоялъ на ступеняхъ. Онъ дрожалъ отъ неизъяснимаго волненія, глаза его искали гондолу. Я предложилъ ему свою, онъ вѣжливо принялъ предложеніе. Доставши весло у шлюза, мы отправились къ его квартирѣ. Онъ быстро овладѣлъ собою и вспоминалъ о нашемъ прежнемъ мимолетномъ знакомствѣ въ очень сердечныхъ выраженіяхъ.
Есть вещи, относительно которыхъ я люблю быть точнымъ. Къ числу ихъ принадлежитъ личность незнакомца — буду называть его этимъ именемъ. Росту онъ былъ скорѣе ниже, чѣмъ выше средняго, хотя въ минуты страстнаго волненія его тѣло положительно расширялось и не подходило подъ мое опредѣленіе. Легкая, почти хрупкая фигура его обѣщала скорѣе энергію, какую онъ проявилъ у моста Вздоховъ, чѣмъ геркулесовскую силу, образчики которой, однако, онъ, какъ извѣстно было, не разъ проявлялъ безъ всякаго усилія въ болѣе опасныхъ случаяхъ. Божественный ротъ и подбородокъ, удивительные, дикіе, большіе, жидкіе глаза, оттѣнокъ которыхъ мѣнялся отъ чистаго каштановаго до блестящаго чернаго цвѣта, густые вьющіеся черные волосы, изъ подъ которыхъ сверкалъ ослѣпительно бѣлый лобъ необычайной ширины, — вотъ его наружность. Такого классически правильнаго лица я не видывалъ больше, — развѣ только на бюстахъ императора Коммода. Тѣмъ не менѣе наружность его была изъ тѣхъ, какія каждому случалось встрѣчать хоть разъ въ жизни и затѣмъ уже не видѣть болѣе. Она не отличалась какимъ-либо особеннымъ, преобладающимъ, бьющимъ въ глаза выраженіемъ, которое врѣзается въ память; увидѣвъ это лицо, вы тотчасъ забывали о немъ, но и забывъ не могли отдѣлаться отъ смутнаго неотвязнаго желанія возстановить его въ своей памяти. Нельзя сказать, чтобы игра страстей не отражалась въ каждую данную минуту въ зеркалѣ этого лица; но, подобно зеркалу, оно не сохраняло никакихъ слѣдовъ исчезнувшей страсти. Разставаясь со мной въ эту ночь, онъ просилъ меня, повидимому, очень настойчиво, зайти къ нему завтра утромъ пораньше. Исполняя эту просьбу, я вскорѣ послѣ восхода солнца уже стоялъ передъ его палаццо, — однимъ изъ тѣхъ угрюмыхъ, но фантастическихъ и пышныхъ зданій, что возвышаются надъ водами Большого канала по сосѣдству съ Ріальто. Меня провели по широкой, витой, мозаичной лѣстницѣ въ пріемную, изумительная роскошь которой положительно ослѣпила и ошеломила меня.
Я зналъ, что мой знакомый богатъ. О его состояніи ходили слухи, которые я считалъ смѣшнымъ преувеличеніемъ. Но, глядя на его помѣщеніе, я не могъ повѣрить, чтобы у кого-либо изъ подданныхъ въ Европѣ нашлось достаточно средствъ на царское великолѣпіе, которое сіяло и блистало кругомъ.
Хотя солнце уже взошло, но комната была ярко освѣщена. По этому обстоятельству, равно какъ и по утомленному виду моего друга, я заключаю, что въ эту ночь онъ не ложился въ постель. Въ архитектурѣ и обстановкѣ комнаты замѣтно было стремленіе ослѣпить и поразитъ. Владѣлецъ, очевидно, не заботился о вкусѣ въ техническомъ смыслѣ слова, ни о сохраненіи національнаго стиля. Взоры переходили съ предмета на предметъ, не задерживаясь ни на чемъ — ни на grotesques греческихъ живописцевъ, ни на скульптурахъ лучшихъ итальянскихъ временъ, ни на массивныхъ изваяніяхъ заброшеннаго Египта. Роскошныя драпировки слегка дрожали отъ звуковъ тихой невидимой музыки. Голова кружилась отъ смѣси разнообразныхъ ароматовъ, поднимавшихся изъ оригинальныхъ витыхъ курильницъ вмѣстѣ съ мерцающими дрожащими языками изумруднаго и фіолетоваго пламени. Лучи восходящаго солнца озаряли эту сцену сквозь окна, состоявшія изъ цѣльныхъ малиновыхъ стеколъ. Отражаясь безчисленными струями отъ драпировокъ, падавшихъ съ высоты карнизовъ, точно потоки расплавленнаго серебра, волны естественнаго свѣта сливались съ искусственнымъ освѣщеніемъ и ложились дрожащими полосами на пышный, золотистый коверъ.
— Ха! ха! ха!.. Ха! ха! ха! — засмѣялся хозяинъ, знакомъ приглашая меня садиться и бросаясь на оттоманку. — Я вижу, — прибавилъ онъ, замѣтивъ, что я смущенъ этимъ страннымъ пріемомъ,— я вижу, что васъ поражаетъ мое помѣщеніе… мои статуи… мои картины… моя оригинальность въ архитектурѣ и обстановкѣ!.. что васъ рѣшительно опьяняетъ моя роскошь. Но простите, дорогой мой (тутъ онъ заговорилъ самымъ сердечнымъ тономъ), простите мнѣ этотъ безжалостный смѣхъ. Ваше изумленіе было такъ непомѣрно. Кромѣ того, бываютъ вещи до того смѣшныя, что человѣкъ долженъ смѣяться или умереть. Умереть смѣясь — вотъ славнѣйшая смерть. Сэръ Томасъ Моръ… прекрасный человѣкъ былъ сэръ Томасъ Моръ… сэръ Томасъ Моръ, если помните, умеръ смѣясь. И въ Absurdities Равизіуса Текстора приведенъ длинный списокъ лицъ, кончившихъ такой же славной смертью. Знаете, — продолжалъ онъ задумчиво, — въ Спартѣ (нынѣшняя Палеохори), въ Спартѣ, на западъ отъ цитадели, въ грудѣ едва видныхъ развалинъ, есть камень въ родѣ цоколя, на которомъ до сихъ поръ можно разобрать буквы ЛАЗМ. Безъ сомнѣнія, это остатокъ слова ГЕЛАЗМА. Теперь извѣстно, что въ Спартѣ были тысячи храмовъ и жертвенниковъ самымъ разнообразнымъ божествамъ! Какъ странно, что храмъ Смѣха пережилъ всѣ остальные! Однако, въ настоящую минуту, — при этихъ словахъ его манеры и тонъ странно измѣнились, — я не имѣю права забавляться на вашъ счетъ. Европа не въ силахъ произвести что-либо прекраснѣе моего царственнаго кабинета. Остальныя комнаты совсѣмъ не таковы — тѣ просто верхъ моднаго безвкусія. Это получше моды, — не правда-ли? Но стоитъ показать эту обстановку, чтобы она произвела фуроръ — то есть среди тѣхъ, кто можетъ устроить такую же цѣной всего своего состоянія. За единственнымъ исключеніемъ, вы единственный человѣкъ, кромѣ меня и моего valet[2], посвященный въ тайны этого царскаго чертога, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онъ устроенъ.
Я поклонился въ знакъ признательности, такъ какъ подавляющее впечатлѣніе великолѣпія, ароматовъ, музыки и неожиданная эксцентричность пріема и манеръ хозяина помѣшали мнѣ выразить мое мнѣніе въ формѣ какого-нибудь комплимента.
— Вотъ, — продолжалъ онъ, вставая, опираясь на мою руку и обводя меня вокругъ комнаты, — вотъ картины отъ Грековъ до Чимабуэ и отъ Чимабуэ до нашихъ дней. Какъ видите, многія изъ нихъ выбраны, не справляясь съ мнѣніями эстетики. Вотъ нѣсколько chef-d’oeuvres[3] невѣдомыхъ талантовъ, вотъ неоконченные рисунки людей, прославленныхъ въ свое время, чьи имена проницательность академиковъ предоставила безмолвію и мнѣ. Что вы скажете, — прибавилъ онъ, внезапно обернувшись ко мнѣ, — что вы скажете объ этой Мадоннѣ?
— Это настоящій Гвидо, — отвѣчалъ я съ свойственнымъ мнѣ энтузіазмомъ, такъ какъ давно уже обратилъ вниманіе на чудную картину. — Настоящій Гвидо! — какъ могли вы достать ее? безспорно, она тоже въ живописи, что Венера въ скульптурѣ.
— А! — сказалъ онъ задумчиво, — Венера, прекрасная Венера? Венера Медицейская? — она, — въ уменьшенномъ видѣ и съ золотистыми волосами. Часть лѣвой руки (здѣсь голосъ его понизился до того, что сталъ едва внятнымъ) и вся правая реставрированы, и въ кокетливомъ жестѣ правой руки — квинтессенція жеманства. Аполлонъ тоже копія — въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія — я, слѣпой глупецъ, не могу оцѣнить хваленаго вдохновенія Аполлона. Я предпочитаю—что дѣлать?—предпочитаю Антиноя. Кто это — Сократъ, кажется, — замѣтилъ, что скульпторъ находитъ свою статую въ глыбѣ мрамора. Въ такомъ случаѣ Микель Анджело только повторилъ чужія слова, сказавъ:
«Non ha l’ottimo artista alcun concetto |
Замѣчено или слѣдуетъ замѣтить, что манеры истиннаго джентльмена всегда отличаются отъ манеръ вульгарныхъ людей, хотя не сразу можно опредѣлить, въ чемъ заключается это различіе. Находя, что это замѣчаніе вполнѣ прилагается къ внѣшности моего знакомца, я почувствовалъ въ это достопамятное утро, что оно еще болѣе подходитъ къ его моральному темпераменту и характеру. Я не могу опредѣлить духовную черту, такъ рѣзко отличавшую его отъ прочихъ людей, иначе, какъ назвавъ ее привычкой къ упорному и сосредоточенному мышленію, сопровождавшему даже его обыденныя дѣйствія, вторгавшемуся въ его шутки и переплетавшемуся съ порывами веселья — какъ тѣ змѣи, что расползаются изъ глазъ смѣющихся масокъ на карнизахъ Персеполиса.
Я не могъ не замѣтить, однако, въ его быстромъ разговорѣ, то шутливомъ, то торжественномъ, какой-то внутренней дрожи, нервнаго волненія въ рѣчахъ и поступкахъ, безпокойнаго возбужденія, которое оставалось для меня совершенно непонятнымъ и по временамъ даже исполняло меня тревогой. Нерѣдко, остановившись въ серединѣ фразы и, очевидно, позабывъ ея начало — онъ прислушивался съ глубокимъ вниманіемъ, точно ожидалъ какого-нибудь посѣтителя или внималъ звукамъ, существовавшимъ только въ его воображеніи.
Въ одну изъ такихъ минутъ разсѣянности или задумчивости я развернулъ прекрасную трагедію поэта и ученаго Полиціана «Orfeo» (первая національная итальянская трагедія), лежавшую подлѣ меня на оттоманкѣ и попалъ на мѣсто, подчеркнутое карандашомъ. Это было заключеніе третьяго акта, заключеніе, хватающее за душу, котораго ни одинъ мужчина не прочтетъ безъ волненія, ни одна женщина безъ вздоха. Вся страница была испятнана слезами, а на противуположномъ чистомъ листкѣ я прочелъ слѣдующіе англійскіе стихи, написанные почеркомъ до того непохожимъ на характерный почеркъ моего знакомаго, что я съ трудомъ могъ признать его руку:
«Ты была для меня всѣмъ, моя любовь, о чемъ томилась душа моя. Зеленый островъ въ морѣ, любовь моя, источникъ и алтарь, облитый чудесными цвѣтами и плодами, — и всѣ тѣ цвѣты были мои.
«О, мечта слишкомъ яркая для глазъ. О, сверкающая надежда, возставшая на мгновеніе, чтобы исчезнуть! Голосъ будущаго зоветъ: «Впередъ!» но къ прошлому (мрачная бездна!) прикованъ духъ мой — неподвижный, безгласный, подавленный ужасомъ!
«Увы! для меня угасъ свѣтъ жизни. Никогда… никогда… никогда… (говоритъ величавое море прибрежнымъ пескамъ) не расцвѣтетъ пораженное молніей дерево, не воспаритъ раненый на смерть орелъ.
«Теперь мои дни превратились въ кошмаръ, а мои ночныя грезы — тамъ, гдѣ сверкаютъ твои черные глаза, тамъ, гдѣ ступаютъ твои ножки, въ воздушныхъ танцахъ, подъ небомъ Италіи.
«Увы! будь проклято время, когда ты ушла отъ любви къ титулованной старости и преступленію на недостойное ложе, — ушла отъ меня, изъ нашей туманной земли, гдѣ роняютъ слезы серебристыя ивы».
Что стихи были написаны по англійски — я не зналъ, что авторъ знакомъ съ этимъ языкомъ — меня ничуть не удивило. Онъ былъ извѣстенъ своими обширными познаніями, которыя всячески старался скрыть, такъ что удивляться было нечему; но меня поразила дата, отмѣченная на листкѣ. Стихи были написаны въ Лондонѣ, потомъ дата выскоблена, — однако, не такъ чисто, чтобы нельзя было разобрать. Я говорю, что это обстоятельство поразило меня, потому что я ясно помнилъ одинъ нашъ прежній разговоръ. Именно на мой вопросъ, — встрѣчался-ли онъ въ Лондонѣ съ маркизой Ментони (она провела въ этомъ городѣ нѣсколько лѣтъ до своего замужества) мой другъ отвѣтилъ, что ему никогда не случалось бывать въ столицѣ Великобританіи. Замѣчу кстати, что я не разъ слышалъ (хотя и не придавалъ вѣры такому невѣроятному утвержденію), будто человѣкъ, о которомъ я говорю, не только по рожденно, но и по воспитанію англичанинъ.
Человѣческое искусство не могло бы съ большимъ совершенствомъ передать эту нечеловѣческую красоту. Та же воздушная фигура, что стояла передо мною въ прошлую ночь на ступеняхъ дворца Дожей — снова стояла передо мною. Но въ выраженіи лица, озареннаго смѣхомъ, все-таки сквозила (непонятная аномалія!) чуть замѣтная скорбь, неразлучная съ совершенствомъ красоты. Ея правая рука лежала на груди, лѣвая указывала внизъ на какую-то странной формы урну. Маленькая прекрасная нога чуть касалась земли, а въ искрящейся атмосферѣ, оттѣнявшей ея красоту, свѣтилась едва замѣтная пара крыльевъ. Я взглянулъ на моего друга, и выразительныя слова Чепмана въ Bussy d’Ambois задрожали на моихъ губахъ:
«Вотъ онъ стоитъ подобно римской статуѣ! Онъ будетъ стоять, пока смерть не превратитъ его въ мраморъ!»
— Вотъ что, — сказалъ онъ, наконецъ, обернувшись къ столу изъ массивнаго серебра, украшеннаго финифтью, на которомъ стояли фантастическія чарки и двѣ большія этрусскія вазы, такой же странной формы, какъ изображенная на картинѣ, и наполненныя, какъ мнѣ показалось, іоганнисбергеромъ. — Вотъ что, — сказалъ онъ отрывисто, — давайте-ка выпьемъ. Еще рано, — но что за нужда, — выпьемъ. Дѣйствительно, еще рано, — продолжалъ онъ задумчивымъ тономъ, когда херувимъ съ тяжелымъ золотымъ молотомъ прозвонилъ часъ послѣ восхода солнца — дѣйствительно, еще рано, — но что за бѣда, выпьемъ! Совершимъ возліяніе солнцу, которое эти пышные лампы и свѣтильника такъ ревностно стараются затмить! — И чокаясь со мною, онъ выпилъ одинъ за другимъ нѣсколько бокаловъ.
— Грезить, — продолжалъ онъ, возвращаясь къ своей обычной манерѣ разговаривать, — грезить всегда было моимъ единственнымъ занятіемъ. Вотъ я и устроилъ для себя царство грезъ. Могъ-ли я устроить лучшее въ сердцѣ Венеціи? Вы видите вокругъ себя сборъ всевозможныхъ архитектурныхъ украшеній. Чистота іонійскаго стиля оскорбляется допотопными фигурами, и египетскіе сфинксы лежатъ на золотыхъ коврахъ. Но эффектъ слишкомъ тяжелъ для робкаго духомъ. Особенности мѣста, а тѣмъ болѣе эпохи — пугала, которыя отвращаютъ человѣчество отъ созерцанія великолѣпнаго. Для меня же нѣтъ лучшей обстановки. Какъ эти причудливыя курильницы, моя душа корчится въ огнѣ, и безуміе этой обстановки подготовляетъ меня къ дикимъ видѣніямъ въ странѣ настоящихъ грезъ, куда я отхожу теперь. — Онъ остановился, опустилъ голову на грудь и, повидимому, прислушивался къ неслышному для меня звуку. Потомъ выпрямился, взглянулъ вверхъ и произнесъ слова епископа Чичестерскаго:
«Подожди меня тамъ! Я встрѣчусь съ тобой въ этой мрачной долинѣ!».
Затѣмъ, побѣжденный силой вина, упалъ на оттоманку.
Быстрые шаги послышались на лѣстницѣ и кто-то сильно постучалъ въ дверь. Я поспѣшилъ предупредить тревогу, когда пажъ Ментони ворвался въ комнату и произнесъ, задыхаясь отъ волненія: — Моя госпожа! — моя госпожа! — Отравилась! — Отравилась! — О, прекрасная, — о, прекрасная Афродита!
Пораженный я кинулся къ оттоманкѣ, чтобы разбудить спящаго. Но члены его оцѣпенѣли, губы посинѣли, огонь лучезарныхъ глазъ былъ потушенъ смертью. Я отшатнулся къ столу — рука моя упала на треснувшій и почернѣвшій кубокъ — и ужасная истина разомъ уяснилась моему сознанію.
