— Тутъ есть одна картина, — сказалъ онъ, не замѣтивъ, что я развернулъ трагедію, — тутъ есть одна картина, которой вы еще не видали. Съ этими словами онъ отдернулъ занавѣску и я увидѣлъ портретъ во весь ростъ маркизы Афродиты.
Человѣческое искусство не могло бы съ большимъ совершенствомъ передать эту нечеловѣческую красоту. Та же воздушная фигура, что стояла передо мною въ прошлую ночь на ступеняхъ дворца Дожей — снова стояла передо мною. Но въ выраженіи лица, озареннаго смѣхомъ, все-таки сквозила (непонятная аномалія!) чуть замѣтная скорбь, неразлучная съ совершенствомъ красоты. Ея правая рука лежала на груди, лѣвая указывала внизъ на какую-то странной формы урну. Маленькая прекрасная нога чуть касалась земли, а въ искрящейся атмосферѣ, оттѣнявшей ея красоту, свѣтилась едва замѣтная пара крыльевъ. Я взглянулъ на моего друга, и выразительныя слова Чепмана въ Bussy d’Ambois задрожали на моихъ губахъ:
«Вотъ онъ стоитъ подобно римской статуѣ! Онъ будетъ стоять, пока смерть не превратитъ его въ мраморъ!»
— Вотъ что, — сказалъ онъ, наконецъ, обернувшись къ столу изъ массивнаго серебра, украшеннаго финифтью, на которомъ стояли фантастическія чарки и двѣ большія этрусскія вазы, такой же странной формы, какъ изображенная на картинѣ, и наполненныя, какъ мнѣ показалось, іоганнисбергеромъ. — Вотъ что, — сказалъ онъ отрывисто, — давайте-ка выпьемъ. Еще рано, — но что за нужда, — выпьемъ. Дѣйствительно, еще рано, — продолжалъ онъ задумчивымъ тономъ, когда херувимъ съ тяжелымъ золотымъ молотомъ прозвонилъ часъ послѣ восхода солнца — дѣйствительно, еще рано, — но что за бѣда, выпьемъ! Совершимъ возліяніе солнцу, которое эти пышные лампы и свѣтильника такъ ревностно стараются затмить! — И чокаясь со мною, онъ выпилъ одинъ за другимъ нѣсколько бокаловъ.
— Грезить, — продолжалъ онъ, возвращаясь къ своей обычной манерѣ разговаривать, — грезить всегда было моимъ единственнымъ занятіемъ. Вотъ я и устроилъ для себя царство грезъ. Могъ-ли я устроить лучшее въ сердцѣ Венеціи? Вы видите вокругъ себя сборъ всевозможныхъ архитектурныхъ украшеній. Чистота іонійскаго стиля оскорбляется допотопными фигурами, и египетскіе сфинксы лежатъ на золотыхъ коврахъ. Но эффектъ слишкомъ тяжелъ для робкаго духомъ. Особенности мѣста, а тѣмъ болѣе эпохи — пугала, которыя отвращаютъ человѣчество отъ созерцанія великолѣпнаго. Для меня же нѣтъ лучшей обстановки. Какъ эти причудливыя курильницы, моя душа корчится въ огнѣ, и безуміе этой обстановки подготовляетъ меня къ дикимъ видѣніямъ въ странѣ
