твоей родной Венеціи, — счастливомъ Элизіумѣ моря, — чьи дворцы съ глубокой и скорбной думой смотрятся широкими окнами въ безмолвныя таинственныя воды. Да! повторяю, — какимъ ты бы долженъ былъ быть. Конечно, есть другіе міры, кромѣ нашего, — другія мысли, кромѣ мыслей толпы — другія разсужденія, кромѣ разсужденій софиста. Кто же рѣшится призвать тебя къ отвѣту? кто осудитъ часы твоихъ грезъ и назоветъ безплодной тратой жизни занятія, въ которыхъ только прорывался избытокъ твоей неукротимой энергіи?
Это было въ Венеціи, подъ аркой Ponte dei Sospiri, — я въ третій или четвертый разъ встрѣтилъ здѣсь того, о комъ говорю. Смутно припоминаются мнѣ обстоятельства нашей встрѣчи. Но я помню, — ахъ! могу-ли я забыть? — глубокую полночь, Мостъ Вздоховъ, красоту женщины, и Геній Романа, носившійся надъ узкимъ каналомъ.
Была необыкновенно мрачная ночь. Большіе часы на Піаццѣ пробили пять часовъ итальянскаго вечера. Скверъ Кампанильи опустѣлъ и затихъ, почти всѣ огни въ старомъ Дворцѣ Дожей погасли. Я возвращался домой съ Піацетты по Большому каналу. Но когда моя гондола поровнялась съ устьемъ канала св. Марка, — дикій, истерическій, протяжный женскій вопль внезапно раздался среди ночной тишины. Пораженный этимъ крикомъ, я вскочилъ, а гондольеръ выронилъ свое единственное весло, и такъ какъ найти его было невозможно въ этой непроглядной тьмѣ, то мы оказались во власти теченія, которое въ этомъ мѣстѣ направляется изъ большого канала въ малый. Подобно огромному черному коршуну, мы тихонько скользили къ Мосту Вздоховъ, когда тысяча огней, загорѣвшихся въ окнахъ и на лѣстницахъ Дворца Дожей, внезапно превратили эту угрюмую ночь въ багровый, неестественный день.
Ребенокъ, выскользнувъ изъ рукъ матери, упалъ изъ верхняго окна высокаго зданія въ глубокій и мутный каналъ. Спокойныя воды безмолвно сомкнулись надъ своей жертвой, и хотя ни одной гондолы, кромѣ моей, не было по близости, много смѣлыхъ пловцовъ уже разыскивали на поверхности канала сокровище, которое — увы! — можно было найти только въ его пучинѣ. На черныхъ, мраморныхъ плитахъ у входа во дворецъ, стояла фигура, которую никто, однажды видѣвшій ее, не могъ бы забыть. То была маркиза Афродита — кумиръ Венеціи — воплощенное веселье — красавица среди красавицъ, — молодая жена стараго интригана Ментони и мать прекраснаго ребенка, ея перваго и единственнаго дитяти, который теперь въ глубинѣ мрачныхъ водъ съ тоской вспоминалъ о ласкахъ матери и тщетно пытался произнести ея имя.
Она стояла одна. Ея маленькія, босыя, серебристыя ножки бле-
