искусственнымъ освѣщеніемъ и ложились дрожащими полосами на пышный, золотистый коверъ.
— Ха! ха! ха!.. Ха! ха! ха! — засмѣялся хозяинъ, знакомъ приглашая меня садиться и бросаясь на оттоманку. — Я вижу, — прибавилъ онъ, замѣтивъ, что я смущенъ этимъ страннымъ пріемомъ,— я вижу, что васъ поражаетъ мое помѣщеніе… мои статуи… мои картины… моя оригинальность въ архитектурѣ и обстановкѣ!.. что васъ рѣшительно опьяняетъ моя роскошь. Но простите, дорогой мой (тутъ онъ заговорилъ самымъ сердечнымъ тономъ), простите мнѣ этотъ безжалостный смѣхъ. Ваше изумленіе было такъ непомѣрно. Кромѣ того, бываютъ вещи до того смѣшныя, что человѣкъ долженъ смѣяться или умереть. Умереть смѣясь — вотъ славнѣйшая смерть. Сэръ Томасъ Моръ… прекрасный человѣкъ былъ сэръ Томасъ Моръ… сэръ Томасъ Моръ, если помните, умеръ смѣясь. И въ Absurdities Равизіуса Текстора приведенъ длинный списокъ лицъ, кончившихъ такой же славной смертью. Знаете, — продолжалъ онъ задумчиво, — въ Спартѣ (нынѣшняя Палеохори), въ Спартѣ, на западъ отъ цитадели, въ грудѣ едва видныхъ развалинъ, есть камень въ родѣ цоколя, на которомъ до сихъ поръ можно разобрать буквы ЛАЗМ. Безъ сомнѣнія, это остатокъ слова ГЕЛАЗМА. Теперь извѣстно, что въ Спартѣ были тысячи храмовъ и жертвенниковъ самымъ разнообразнымъ божествамъ! Какъ странно, что храмъ Смѣха пережилъ всѣ остальные! Однако, въ настоящую минуту, — при этихъ словахъ его манеры и тонъ странно измѣнились, — я не имѣю права забавляться на вашъ счетъ. Европа не въ силахъ произвести что-либо прекраснѣе моего царственнаго кабинета. Остальныя комнаты совсѣмъ не таковы — тѣ просто верхъ моднаго безвкусія. Это получше моды, — не правда-ли? Но стоитъ показать эту обстановку, чтобы она произвела фуроръ — то есть среди тѣхъ, кто можетъ устроить такую же цѣной всего своего состоянія. За единственнымъ исключеніемъ, вы единственный человѣкъ, кромѣ меня и моего valet[1], посвященный въ тайны этого царскаго чертога, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онъ устроенъ.
Я поклонился въ знакъ признательности, такъ какъ подавляющее впечатлѣніе великолѣпія, ароматовъ, музыки и неожиданная эксцентричность пріема и манеръ хозяина помѣшали мнѣ выразить мое мнѣніе въ формѣ какого-нибудь комплимента.
— Вотъ, — продолжалъ онъ, вставая, опираясь на мою руку и обводя меня вокругъ комнаты, — вотъ картины отъ Грековъ до Чимабуэ и отъ Чимабуэ до нашихъ дней. Какъ видите, многія изъ нихъ выбраны, не справляясь съ мнѣніями эстетики. Вотъ нѣсколько chef-d’oeuvres[2] невѣдомыхъ талантовъ, вотъ неокончен-
