Правда! я нервенъ, ужасно, ужасно нервенъ, но почему вы рѣшили, что я сумасшедшій? Болѣзнь обострила мои чувства, а не уничтожила, не притупила ихъ. Больше всего обострилось чувство слуха. Я слышалъ все, что происходитъ на небѣ и на землѣ. Я слышалъ многое, что происходитъ въ аду. Какой же я сумасшедшій? Слушайте и замѣчайте, какъ толково, какъ спокойно я разскажу вамъ всю эту исторію.
Не могу объяснить вамъ, какимъ образомъ эта мысль пришла мнѣ въ голову, но, разъ зародившись, она не давала мнѣ покоя ни днемъ, ни ночью. Цѣли у меня не было никакой. Ненависти тоже. Я любилъ этого старика. Онъ не сдѣлалъ мнѣ ничего дурного. Онъ никогда не оскорблялъ меня. Золото его меня не прельщало. Я думаю, что всему причиной былъ его глазъ. Да, именно такъ! Одинъ изъ его глазъ былъ какъ у коршуна, — блѣдно голубой, съ перепонкой. Когда онъ смотрѣлъ на меня, я весь холодѣлъ, и постепенно, мало по малу, дошелъ до твердаго рѣшенія убить старика и такимъ образомъ навсегда избавиться отъ его глаза.
Такъ вотъ какъ оно было. Вы думаете, что я сумасшедшій. Сумасшедшіе сами не знаютъ, что дѣлаютъ. А посмотрѣли бы вы на меня. Посмотрѣли бы вы, какъ умно, какъ осторожно, какъ тонко я велъ дѣло. Никогда я не былъ такъ любезенъ съ старикомъ, какъ въ послѣднюю недѣлю передъ убійствомъ. И каждую полночь я поворачивалъ ручку его двери и отворялъ ее — тихонько, тихонько! Потомъ, отворивъ дверь настолько, чтобы можно было просунуть голову, я просовывалъ туда сначала фонарь, закрытый наглухо, такъ что ни единый лучъ свѣта не выходилъ изъ него, а потомъ и голову. О, вы бы засмѣялись, если бы увидѣли, какъ ловко я продѣлывалъ это: тихонько, тихонько, чтобы не разбудить старика. Мнѣ требовалось не меньше часа, чтобы просунуть голову совсѣмъ, и разсмотрѣть, какъ онъ лежитъ въ постели. Что? развѣ сумасшедшій можетъ дѣйствовать такъ умно? Затѣмъ, просунувъ голову, я осторожно пріоткрывалъ фонарь, — о, крайне осторожно (потому что шарниръ скрипѣлъ) — ужасно осторожно, — и лишь настолько, чтобы одинъ тоненькій лучъ падалъ на этотъ коршуновъ глазъ. Я продѣлывалъ это семь ночей къ ряду, всякій разъ ровно въ полночь, но глазъ всегда оказывался закрытымъ и я не могъ сдѣлать мое дѣло, потому что не старикъ мучилъ меня, а его Злой Глазъ. И каждое утро я смѣло входилъ къ нему въ комнату, бойко разговаривалъ съ нимъ, ласково освѣдомлялся, какъ онъ провелъ ночь? Какъ видите, онъ былъ бы необычайно проницательнымъ старикомъ, если бы заподозрилъ, что я каждую ночь въ двѣнадцать часовъ смотрю на него.
На восьмую ночь я еще осторожнѣе отворялъ дверь. Минутная стрѣлка движется быстрѣе, чѣмъ двигалась рука моя. Никогда еще я не чувствовалъ въ такой степени своихъ способностей, своего остроумія. Я едва сдерживалъ чувство торжества. Подумать только: я потихоньку отворялъ его дверь, а онъ и не грезилъ о моихъ дѣйствіяхъ, о моихъ тайныхъ намѣреніяхъ. Я чуть не фыркнулъ при мысли объ этомъ, и, можетъ быть, онъ слышалъ меня, потому что внезапно пошевелился въ постели. Вы думаете, я отдернулъ голову, — какъ бы не такъ. Въ его комнатѣ было темно, какъ въ могилѣ (потому что ставни были закрыты наглухо, изъ опасенія воровъ) и я зналъ, что онъ не видитъ, какъ я отворяю дверь, и продолжалъ отворять ее — все шире, шире.
Я просунулъ голову и собирался открыть фонарь, какъ вдругъ петля слегка заскрипѣла и старикъ, подпрыгнувъ на кровати, крикнулъ:
— Кто тамъ?
Я стоялъ спокойно и ничего не отвѣчалъ. Цѣлый часъ я простоялъ, не шелохнувшись, и не слышалъ, чтобы онъ снова улегся въ постель. Онъ все сидѣлъ на ней, прислушиваясь, какъ и мнѣ случалось сидѣть по ночамъ.
Внезапно я услышалъ слабый стонъ и узналъ въ немъ стонъ смертельнаго ужаса. Ни боли, ни жалобы, о, нѣтъ! — то былъ тихій, глухой звукъ, поднимающійся изъ глубины души, подавленной страхомъ. Я хорошо зналъ этотъ звукъ. Не разъ, въ полночь, когда весь міръ спалъ, онъ вырывался изъ моей груди, усугубляя своимъ зловѣщимъ эхо мой ужасъ. Говорю вамъ, я хорошо зналъ этотъ звукъ. Я зналъ, что чувствуетъ старикъ и пожалѣлъ его, хотя сердце мое смѣялось. Я зналъ, что онъ не смыкалъ глазъ съ той самой минуты, когда легкій шумъ у двери заставилъ его пошевелиться. Его страхъ все время усиливался. Онъ старался убѣдить себя, что бояться нечего, — и не могъ. Онъ говорилъ себѣ: — «это ничего, это вѣтеръ прошумѣлъ въ трубѣ; мышь пробѣжала по полу», или «это сверчокъ чирикнулъ, просто сверчекъ и больше ничего». Да, онъ пытался успокоить себя такими предположеніями, но тщетно. Тщетно, потому что смерть приближалась къ нему и встала передъ нимъ огромною черною тѣнью, и охватила свою жертву. И зловѣщее вліяніе этой невидимой тѣни заставляло его чувствовать, хотя онъ ничего не видѣлъ и не слышалъ, — чувствовать присутствіе моей головы въ комнатѣ.
Простоявъ, такимъ образомъ, очень долго, и не дождавшись, чтобы онъ улегся, я рѣшился пріотворить, чуть-чуть, на волосокъ, пріотворить фонарь. Итакъ, я сталъ отодвигать дверцу… можете себѣ представить, какъ тихо, тихо… пока, наконецъ, тонкій, слабый лучъ, какъ нить паутины, вырвался изъ фонаря и упалъ на глазъ коршуна.
Онъ былъ открытъ, широко, широко открыть, и бѣшенство овладѣло мною, когда я взглянулъ на него. Я видѣлъ его совершенно ясно — тусклый, голубой, съ отвратительной перепонкой, при видѣ которой дрожь пробирала меня до мозга костей — но лица и туловища я не могъ разсмотрѣть, такъ какъ точно по какому-то инстинкту направилъ лучъ какъ разъ на это проклятое мѣсто.
Говорилъ я вамъ, что вы принимаете за сумасшествіе необыкновенную остроту моихъ чувствъ? говорилъ?.. Ну, такъ вотъ въ эту самую минуту я услышалъ тихій, глухой, частый стукъ, точно тиканье часовъ, завернутыхъ въ вату. И этотъ звукъ былъ мнѣ хорошо знакомъ. Я зналъ, что это бьется сердце старика. Мое бѣшенство усилилось, какъ храбрость солдата разгорается отъ барабаннаго боя.
Но я все еще сдерживался и стоялъ смирно. Я едва дышалъ. Я держалъ фонарь неподвижно. Старался, елико возможно, удерживать лучъ на одномъ мѣстѣ. Между тѣмъ адскій стукъ сердца усиливался. Съ каждымъ мгновеніемъ оно билось быстрѣе и быстрѣе, громче и громче. Старикъ долженъ былъ испытывать невыносимый ужасъ! И все громче, громче съ каждой минутой, — замѣчаете? Я вамъ говорилъ, что я нервенъ… да, нервенъ. И этотъ странный стукъ, въ глухую полночь, среди зловѣщей тишины, царившей въ этомъ старомъ домѣ, возбуждалъ во мнѣ непреодолимый ужасъ. Но все-таки я сдерживался и еще нѣсколько минутъ простоялъ смирно. А стукъ раздавался все громче и громче. Я думалъ, что сердце вотъ-вотъ лопнетъ. Тутъ же мной овладѣло безпокойство: что если сосѣди услышать этотъ стукъ? Часъ старика пробилъ! Съ дикимъ воемъ я открылъ фонарь и бросился въ комнату. Онъ вскрикнулъ… только разъ. Я въ одно мгновеніе сдернулъ его на полъ, навалилъ на него тяжелый матрасъ. Я весело смѣялся, видя, что дѣло зашло такъ далеко. Но еще нѣсколько минутъ сердце глухо билось. Это, впрочемъ, не безпокоило меня, — я зналъ, что за стѣной не услышатъ. Наконецъ, оно затихло. Старикъ былъ мертвъ. Я стащилъ матрасъ, осмотрѣлъ тѣло. Да, онъ былъ мертвъ, мертвъ, какъ колода. Я приложилъ руку къ его сердцу и продержалъ ее такъ нѣсколько минутъ. Ни признака жизни! Мертвъ какъ колода. Его глазъ не будетъ больше меня мучить.
Если вы все еще считаете меня сумасшедшимъ, то, конечно, разубѣдитесь въ этомъ, когда я вамъ разскажу, какъ искусно я спряталъ тѣло убитаго. Ночь близилась къ концу и я работалъ торопливо, но безъ шума.
Я вынулъ изъ пола три доски и запряталъ туда трупъ. Затѣмъ я уложилъ доски на прежнее мѣсто, — такъ тщательно, такъ искусно, что ни одинъ глазъ человѣческій — даже его глазъ — не увидалъ бы тутъ ничего подозрительнаго. Подмывать не приходилось, — крови не было, — ни пятнышка. Я былъ слишкомъ остороженъ для этого.
Когда я окончилъ свою работу, было четыре часа утра, — но темно, какъ въ полночь. Едва пробили часы, послышался стукъ въ наружную дверь. Я пошелъ отворить, совершенно спокойно, — теперь мнѣ нечего было бояться. Вошли трое людей и очень вѣжливо отрекомендовались полицейскими чиновниками. Одинъ изъ моихъ сосѣдей слышалъ ночью крикъ, возбудившій въ немъ подозрѣніе. Онъ сообщилъ въ полицію, и они (чиновники) были посланы произвести разслѣдованіе.
Я улыбнулся, — ибо чего мнѣ было бояться? Я очень любезно принялъ господъ полицейскихъ. Объяснилъ имъ, что крикнулъ я самъ, во снѣ. Сказалъ, что старикъ уѣхалъ изъ города. Водилъ ихъ по всему дому, просилъ искать хорошенько, наконецъ, привелъ въ его комнату. Показалъ его сокровища въ цѣлости и сохранности. Въ порывѣ любезности, я даже принесъ въ комнату стулья и предложилъ имъ отдохнуть здѣсь, а самъ съ безумной дерзостью, въ сознаніи своего торжества, поставилъ свой стулъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ было спрятано тѣло моей жертвы.
Полицейскіе успокоились. Мое обращеніе разсѣяло ихъ подозрѣнія. Я чувствовалъ себя какъ нельзя лучше. Они присѣли и мы стали болтать о томъ, о семъ. Вскорѣ, однако, мнѣ сдѣлалось дурно и я радъ бы былъ, если бы они ушли. У меня разболѣлась голова, въ ушахъ звенѣло; но они все сидѣли и болтали. Звонъ въ ушахъ усиливался; — все усиливался и становился яснѣе; я повышалъ голосъ, стараясь заглушить этотъ звукъ, — но онъ становился все громче, все яснѣе, — и наконецъ, я убѣдился, что онъ раздается не въ моихъ ушахъ.
Безъ сомнѣнія, я страшно поблѣднѣлъ при этомъ открытіи; однако, продолжалъ болтать еще развязнѣе и громче. Но звукъ усиливался, — что мнѣ было дѣлать? То былъ тихій, глухой, частый звукъ — точно тиканье часовъ, завернутыхъ въ вату. Я задыхался, — однако, полицейскіе еще не слышали его. Я говорилъ быстрѣе — громче, но звукъ усиливался, не смотря ни на что. Я всталъ, — началъ спорить о какихъ-то пустякахъ, возвышая голосъ, жестикулируя, — звукъ усиливался, не смотря ни на что. Почему они не хотѣли уйти? Я забѣгалъ по комнатѣ, топая ногами, точно взбѣшенный выраженіями полицейскихъ, — звукъ усиливался, не смотря ни на что. О, Господи, что же я могъ подѣлать? Я бѣсновался, — оралъ, — бранился! я схватилъ стулъ и стучалъ имъ объ полъ, — но звукъ усиливался, раздавался громче — громче — громче! А эти господа все смѣялись и болтали. Неужели они не слышали? Всемогущій Боже! — разумѣется, слышали! — подозрѣвали! — знали! — и забавлялись моимъ ужасомъ. Я былъ и остаюсь при этомъ убѣжденіи. Но все, что угодно, было лучше этой пытки, легче этого издѣвательства! Я не могъ выносить ихъ лицемѣрнаго смѣха. Я чувствовалъ, что долженъ или закричать или умереть, — а звукъ раздавался!.. не умолкая!.. все громче! громче! громче! громче!
— Негодяи, — крикнулъ я, — полно притворяться! Я сознаюсь!.. поднимите доски!.. здѣсь, здѣсь!.. это бьется его проклятое сердце!
