Полицейскіе успокоились. Мое обращеніе разсѣяло ихъ подозрѣнія. Я чувствовалъ себя какъ нельзя лучше. Они присѣли и мы стали болтать о томъ, о семъ. Вскорѣ, однако, мнѣ сдѣлалось дурно и я радъ бы былъ, если бы они ушли. У меня разболѣлась голова, въ ушахъ звенѣло; но они все сидѣли и болтали. Звонъ въ ушахъ усиливался; — все усиливался и становился яснѣе; я повышалъ голосъ, стараясь заглушить этотъ звукъ, — но онъ становился все громче, все яснѣе, — и наконецъ, я убѣдился, что онъ раздается не въ моихъ ушахъ.
Безъ сомнѣнія, я страшно поблѣднѣлъ при этомъ открытіи; однако, продолжалъ болтать еще развязнѣе и громче. Но звукъ усиливался, — что мнѣ было дѣлать? То былъ тихій, глухой, частый звукъ — точно тиканье часовъ, завернутыхъ въ вату. Я задыхался, — однако, полицейскіе еще не слышали его. Я говорилъ быстрѣе — громче, но звукъ усиливался, не смотря ни на что. Я всталъ, — началъ спорить о какихъ-то пустякахъ, возвышая голосъ, жестикулируя, — звукъ усиливался, не смотря ни на что. Почему они не хотѣли уйти? Я забѣгалъ по комнатѣ, топая ногами, точно взбѣшенный выраженіями полицейскихъ, — звукъ усиливался, не смотря ни на что. О, Господи, что же я могъ подѣлать? Я бѣсновался, — оралъ, — бранился! я схватилъ стулъ и стучалъ имъ объ полъ, — но звукъ усиливался, раздавался громче — громче — громче! А эти господав се смѣялись и болтали. Неужели они не слышали? Всемогущій Боже! — разумѣется, слышали! — подозрѣвали! — знали! — и забавлялись моимъ ужасомъ. Я былъ и остаюсь при этомъ убѣжденіи. Но все, что угодно, было лучше этой пытки, легче этого издѣвательства! Я не могъ выносить ихъ лицемѣрнаго смѣха. Я чувствовалъ, что долженъ или закричать или умереть, — а звукъ раздавался!.. не умолкая!.. все громче! громче! громче! громче!
— Негодяи, — крикнулъ я, — полно притворяться! Я сознаюсь!.. поднимите доски!.. здѣсь, здѣсь!.. это бьется его проклятое сердце!
Отъ колыбели до могилы благополучіе не измѣняло моему другу Эллисону. Я употребляю слово благополучіе не въ его обыденномъ смыслѣ. Я подразумѣваю подъ нимъ счастье. Подумаешь, что мой другъ родился для оправданія доктринъ Тюрго, Прайса, Пристлея, Кондорсе, — для олицетворенія въ индивидуальномъ примѣрѣ того что считалось химерой перфекціонистовъ. Въ кратковременномъ существованіи Эллисона я вижу опроверженіе догмата, по кото-
