Отъ колыбели до могилы благополучіе не измѣняло моему другу Эллисону. Я употребляю слово благополучіе не въ его обыденномъ смыслѣ. Я подразумѣваю подъ нимъ счастье. Подумаешь, что мой другъ родился для оправданія доктринъ Тюрго, Прайса, Пристлея, Кондорсе, — для олицетворенія въ индивидуальномъ примѣрѣ того что считалось химерой перфекціонистовъ. Въ кратковременномъ существованіи Эллисона я вижу опроверженіе догмата, по которому въ самой природѣ человѣка таится начало несовмѣстимое съ блаженствомъ. Тщательное изученіе его жизни показало мнѣ, что всѣ бѣдствія рода людского происходятъ отъ нарушенія немногихъ простыхъ законовъ человѣческой природы, что намъ доступны еще неизслѣдованные элементы довольства, что даже теперь, при современной темнотѣ и безуміи взглядовъ на великій соціальный вопросъ, отдѣльная личность можетъ быть счастлива при извѣстномъ необычайномъ стеченіи обстоятельствъ.
Мой молодой другъ придерживался такихъ же мнѣній, такъ что его неизмѣнное довольство было въ значительной степени результатомъ сознательнаго отношенія къ жизни. Ясно, что, не обладая той инстинктивной философіей, которая такъ успѣшно замѣняетъ при случаѣ опытъ, мистеръ Эллисонъ уже вслѣдствіе своихъ необычайныхъ успѣховъ въ жизни не избѣжалъ бы бездны несчастія, зіяющей передъ-исключительно одаренными личностями. Но я отнюдь не собираюсь писать трактатъ о счастіи. Взгляды моего друга могутъ быть переданы въ нѣсколькихъ словахъ. Онъ допускалъ только четыре основныхъ принципа или, скорѣе, условія блаженства. Главнымъ онъ считалъ (странно сказать!) простое и чисто физическое условіе: пребываніе на воздухѣ. — Здоровье, —говорилъ онъ, — достигаемое другими средствами, не заслуживаетъ этого названія. — Онъ съ увлеченіемъ говорилъ объ охотѣ и доказывалъ, что земледѣльцы единственный классъ, который по самому положенію своему счастливѣе всѣхъ остальныхъ. Вторымъ условіемъ была въ его глазахъ любовь къ женщинѣ. Третьимъ, и самымъ труднымъ — презрѣніе къ честолюбію. Четвертымъ — имѣть какую-нибудь цѣль въ жизни. Онъ утверждалъ, что, при прочихъ равныхъ условіяхъ, степень счастья пропорціональна возвышенности этой цѣли.
Судьба съ замѣчательной щедростью осыпала Эллисона своими дарами. Красотою и граціей онъ превосходилъ всѣхъ смертныхъ. Умъ его былъ изъ числа тѣхъ, которымъ знанія даются сами собою безъ малѣйшихъ усилій. Семья принадлежала къ знатнѣйшимъ въ имперіи. Невѣста была прелестнѣйшая и добрѣйшая дѣвушка. Онъ обладалъ значительнымъ состояніемъ, когда же достигъ совершеннолѣтія, судьба разрѣшилась въ его пользу однимъ изъ тѣхъ сюрпризовъ, которые производятъ сенсацію въ обществѣ и почти всегда радикально измѣняютъ характеръ тѣхъ, на чью долю достались.
Оказалось, что, лѣтъ за сто до появленія на свѣтъ мистера Эллисона, умеръ въ одной захолустной провинціи нѣкто мистеръ Сибрайтъ Эллисонъ. Этотъ господинъ нажилъ значительное состояніе и, не имѣя близкихъ родственниковъ, вздумалъ оставить завѣщаніе въ томъ смыслѣ, чтобы его капиталы оставались нетронутыми въ теченіе столѣтія. Затѣмъ они должны были достаться, со всѣми накопившимися процентами, его ближайшему по крови родственнику, носящему фамилію Эллисонъ, который окажется въ живыхъ по истеченіи ста лѣтъ. Много попытокъ было сдѣлано обойти это странное завѣщаніе; являясь ex post facto, они всѣ оказались тщетными; но вниманіе правительства было возбуждено и воля завѣщателя утверждена спеціальнымъ актомъ.
Этотъ актъ не воспрепятствовалъ юному Эллисону, по достиженіи имъ двадцати одного года, вступить во владѣніе, въ качествѣ наслѣдника своего предка Сибрайта, состояніемъ въ четыреста пятьдесятъ милліоновъ долларовъ[1].
Когда въ обществѣ узнали о такомъ колоссальномъ наслѣдствѣ, было, какъ водится, высказано немало догадокъ о способѣ его употребленія. Громадность суммы смущала всѣхъ, кто думалъ объ этомъ предметѣ. Нетрудно представить себѣ тысячи вещей, на которыя можетъ быть израсходовано обыкновенное состояніе. Капиталистъ, средства котораго немногимъ превосходятъ средства его согражданъ, можетъ употребить ихъ на свѣтскія причуды своего времени, на политическія интриги, на погоню за министерскимъ стуломъ, на пріобрѣтеніе знатныхъ титуловъ, на собираніе рѣдкостей, на роль щедраго покровителя наукъ, искусствъ, литературы, на благотворительныя заведенія, украшенныя его именемъ. Но для такого неизмѣримаго богатства, какъ въ данномъ случаѣ, эти способы примѣненія, какъ и всѣ обычные способы представляли слишкомъ ограниченное поле дѣйствія. Доходы съ наслѣдства, считая только три процента, составляли четырнадцать милліоновъ пятьсотъ тысячъ долларовъ въ годъ, т. е. милліонъ сто двадцать пять тысячъ въ мѣсяцъ, или тридцать шесть тысячъ девятьсотъ восемьдесятъ шесть въ сутки, или тысячу пятьсотъ сорокъ одинъ въ часъ, или двадцать шесть долларовъ въ минуту. Такимъ образомъ публика была совершенно сбита съ толку и не знала, какое назначеніе придумать этимъ деньгамъ. Высказывалось даже предноложеніе, что мистеръ Эллисонъ постарается отдѣлаться по меньшей мѣрѣ отъ половины своего наслѣдства, какъ черезчуръ обременительнаго, обогативъ толпы своихъ родственниковъ. Ближайшимъ изъ нихъ онъ дѣйствительно предоставилъ очень крупное состояніе, то, которымъ обладалъ до полученія наслѣдства.
Я не удивился, что онъ долго ломалъ голову надъ тѣмъ же вопросомъ, который вызвалъ столько разговоровъ среди его друзей. Не особенно изумило меня и принятое имъ рѣшеніе. Въ отношеніи личной благотворительности онъ удовлетворилъ свою совѣсть. Въ возможность какого-либо улучшенія, въ настоящемъ смыслѣ этого слова, общихъ условій жизни человѣческой дѣятельностью самого человѣка онъ (съ сожалѣніемъ сознаюсь въ этомъ) плохо вѣрилъ. Въ итогѣ, къ счастью или несчастью, онъ обратился къ самому себѣ.
Онъ былъ поэтъ въ обширнѣйшемъ и благороднѣйшемъ значеніи этого слова. Онъ понималъ истинный характеръ, возвышенныя цѣли, величіе и достоинство поэтическаго чувства. Инстинктъ подсказывалъ ему, что наиболѣе полное, быть можетъ, единственное удовлетвореніе дается этому чувству созданіемъ новыхъ формъ красоты. Воспитаніе или складъ ума придали его этическимъ воззрѣніямъ отпечатокъ такъ называемаго матеріализма; можетъ быть, эта особенность и была причиной, приведшей его къ убѣжденію, что самое благодарное, пожалуй, даже единственное законное поприще для поэтическаго творчества заключается въ созданіи новыхъ образцовъ чисто физической красоты. Такимъ образомъ онъ не сдѣлался ни музыкантомъ, ни поэтомъ, — если употреблять этотъ послѣдній терминъ въ общепринятомъ смыслѣ. Или, быть можетъ, онъ не сдѣлался ни тѣмъ, ни другимъ подъ вліяніемъ своей идеи, что презрѣніе къ честолюбію есть одно изъ основныхъ условій счастья на землѣ. Въ самомъ дѣлѣ, если великій геній неизбѣжно честолюбивъ, то величайшій, быть можетъ, выше честолюбія? Быть можетъ, не одинъ поэтъ, превосходившій Мильтона геніальностью, добровольно остался «нѣмымъ и безвѣстнымъ». Я думаю, что міръ еще не видалъ и — если только стеченіе исключительныхъ обстоятельствъ не заставитъ геній высшаго порядка обратиться къ ненавистнымъ для него занятіямъ — никогда не увидитъ высочайшихъ образцовъ искусства, на которые способна человѣческая природа.
Эллисонъ не сдѣлался ни музыкантомъ, ни поэтомъ, хотя врядъ-ли былъ на свѣтѣ болѣе рьяный поклонникъ музыки и поэзіи. Возможно, что при другихъ обстоятельствахъ онъ занялся бы живописью. Скульптура, при всей своей поэтичности, слишкомъ ограниченна въ средствахъ и дѣйствіяхъ, почему и не могла увлечь его.
Я перечислилъ всѣ области, въ которыхъ, по общему мнѣнію, можетъ развернуться поэтическое чувство. Но Эллисонъ находилъ, что самая богатая, самая настоящая, самая естественная, можетъ быть, даже самая обширная область остается въ непонятномъ пренебреженіи. Никому не приходило въ голову называть поэтомъ садовника; между тѣмъ, по мнѣнію моего друга, устройство сада-ландшафта представляло великолѣпнѣйшее поприще для истинной Музы. Здѣсь открывалось богатое поле для игры воображенія въ безконечной комбинаціи формъ новой красоты; такъ какъ элементы, входящіе въ эти комбинаціи — прекраснѣйшія созданія земли. Въ безчисленныхъ формахъ и краскахъ цвѣтовъ и деревьевъ онъ усматривалъ самыя непосредственныя и энергичныя усилія природы къ созданію физической красоты. Направлять и организовать эти усилія — или, точнѣе, приспособлять ихъ къ глазамъ, которые будутъ любоваться ими на землѣ — вотъ дѣло, на которое онъ рѣшилъ употребить свое состояніе, — осуществляя не только назначеніе поэта, но и возвышеныя цѣли, ради которыхъ Божество одарило человѣка поэтическимъ чувствомъ.
«Приспособлять ихъ къ глазамъ, которые будутъ любоваться ими на землѣ». Своимъ объясненіемъ этой фразы мистеръ Эллисонъ помогъ мнѣ разрѣшить одну загадку, — я разумѣю тотъ фактъ (который могутъ отрицать развѣ невѣжды), что въ природѣ не существуетъ такихъ картинъ, какія можетъ создать геніальный живописецъ. На землѣ нѣтъ такого рая, какой сіяетъ передъ нами на картинахъ Клода. Въ самыхъ восхитительныхъ естественныхъ ландшафтахъ всегда найдется какой-нибудь недостатокъ или излишество, — много недостатковъ или излишествъ. Отдѣльныя части могутъ потягаться съ величайшими произведеніями искусства, но въ расположеніи этихъ частей всегда можно найти недостатки. Словомъ, на всей обширной землѣ не найдется такого естественнаго пейзажа, въ «композиціи» котораго глазъ артиста не открылъ бы при упорномъ наблюденіи чертъ, оскорбляющихъ чувство прекраснаго. Обстоятельство совершенно непостижимое! Во всѣхъ другихъ отношеніяхъ мы справедливо считаемъ природу образцомъ совершенства. Въ деталяхъ мы отказываемся соперничать съ нею. Кто передастъ краски тюльпана или усовершенствуетъ форму ландыша? Утверждая, что скульптура или портретная живопись скорѣе идеализируетъ природу, чѣмъ подражаетъ ей, критика ошибается. Комбинируя извѣстныя черты человѣческой красоты, скульптура и живопись только приближаются къ красотѣ живой и одушевленной.
Упомянутый критическій принципъ вѣренъ лишь въ отношеніи ландшафта, и чувствуя, что онъ вѣренъ въ этомъ отношеніи, распространили его на всѣ области искусства въ силу свойственнаго намъ стремленія обобщать. Я сказалъ чувствуя, — потому что это чувство не аффектація или химера. Математика не доставитъ болѣе абсолютныхъ доказательствъ, чѣмъ чувство прекраснаго художнику. Онъ не только вѣритъ, но положительно знаетъ, что такія-то и такія-то, повидимому, произвольныя, комбинаціи матеріи — и только онѣ однѣ — составляютъ истинную красоту. Но его основанія еще не нашли себѣ выраженія. Чтобы изслѣдовать и выразить ихъ, требуется такой глубокій анализъ, какого еще не видалъ свѣтъ. Тѣмъ не менѣе, его инстинктивныя мнѣнія подтверждаются голосомъ всѣхъ его собратій. Положимъ, что «композиція» имѣетъ недостатки; что она нуждается въ поправкѣ; представьте эту поправку на судъ любого художника — и онъ признаетъ ея необходимость. Болѣе того: каждый членъ братства художниковъ укажетъ одинаковую поправку для исправленія недостатковъ композиціи.
Повторяю, только въ группировкѣ составныхъ элементовъ ландшафта можно превзойти физическую природу, и эта-то возможность улучшенія только въ одномъ единственномъ пунктѣ всегда казалась мнѣ неразрѣшимой тайной. Я пытался объяснитъ ее такъ: первоначальное намѣреніе природы было устроить земную поверхность такъ, чтобы она являлась для человѣческихъ чувствъ совершенствомъ прекраснаго, возвышеннаго и живописнаго, но это первоначальное намѣреніе было искажено извѣстными геологическими переворотами — измѣненіями въ группировкѣ формъ и красокъ. Задача искусства исправить или сгладить эти измѣненія. Но при такомъ взглядѣ приходилось допустить ненормальность и безцѣльность геологическихъ переворотовъ. Эллисонъ объяснялъ ихъ, какъ предвѣстіе смерти. Онъ говорилъ: — Допустимъ, что первоначальнымъ намѣреніемъ было земное безсмертіе человѣка. Въ такомъ случаѣ первичное устройство земной поверхности приспособлено къ блаженному состоянію, еще не осуществившемуся, но предназначенному. Перевороты явились въ связи съ измѣнившимся планомъ, какъ подготовка къ новому, смертному существованію.
То, что мы считаемъ усовершенствованіемъ ландшафта, быть можетъ, дѣйствительно таково съ моральной или человѣческой точки зрѣнія. Быть можетъ, всякое измѣненіе естественнаго пейзажа испортило бы картину, — если разсматривать ее въ общемъ — въ цѣломъ — съ какого-нибудь пункта, удаленнаго отъ земной поверхности, хотя и не выходящаго за предѣлы атмосферы. Нетрудно понять, что поправка, которая усовершенствуетъ детали при близкомъ наблюденіи, можетъ испортить цѣлое или эффекты, замѣчаемые только издали. Могутъ быть, существа, когда-то человѣческой природы, нынѣ же незримыя людямъ, для которыхъ, издали, нашъ безпорядокъ кажется порядкомъ, неживописное для насъ — живописнымъ. Это земные ангелы, и, можетъ быть, для нихъ-то, а не для насъ, дая ихъ утонченныхъ чувствъ Богъ раскинулъ обширные сады-ландшафты на обоихъ полушаріяхъ.
При этомъ мой другъ привелъ цитату изъ одного писателя по садоводству, считавшагося авторитетомъ:
«Собственно говоря, есть лишь два рода ландшафтнаго садоводства: естественный и искусственный. Первый стремится выставить на видъ естественную красоту мѣстности, приспособляя ея красоты къ окружающей картинѣ; культивируя деревья въ связи съ волнистымъ или ровнымъ характеромъ страны; открывая и выставляя напоказъ гармоническія сочетанія формъ и красокъ, скрытыя отъ обыкновеннаго наблюдателя, но очевидныя для опытнаго глаза. Результатъ естественнаго стиля скорѣе отсутствіе всякихъ пробѣловъ и уродливостей — преобладаніе здоровой гармоніи и порядка — чѣмъ созданіе какихъ-либо спеціальныхъ эффектовъ и чудесъ. Искусственный стиль такъ же разнообразенъ какъ вкусы. Онъ находится въ извѣстномъ отношеніи къ различнымъ архитектурнымъ стилямъ. Таковы стройныя аллеи Версаля; итальянскія террасы; старинный смѣшанный англійскій стиль, имѣющій связь съ готическими постройками и архитектурой Елизаветинскаго времени. Что бы ни говорили противъ злоупотребленій искусственнаго ландшафтнаго садоводства, но примѣсь чистаго искусства усиливаетъ естественную красоту ландшафта. Она частью радуетъ глазъ, обнаруживая порядокъ и планъ, частью дѣйствуетъ на моральное чувство. При видѣ террасы съ старой заросшей мхомъ баллюстрадой воображеніе рисуетъ прекрасные образы, мелькавшіе на ней въ былые дни. Малѣйшее приложеніе искусства свидѣтельствуетъ о человѣческихъ заботахъ и интересахъ».
— Изъ всего мною сказаннаго, — продолжалъ Эллисонъ, — вы можете видѣть, что я не отвергаю первый способъ. Естественная красота не поравняется съ той, которую вноситъ искусство. Конечно, все зависитъ отъ выбора мѣстности. То, что здѣсь сказано насчетъ открыванія и выставленія на показъ гармоническихъ сочетаній красокъ и формъ — одна изъ тѣхъ красотъ слога, которыми прикрывается неясность мысли. Эта фраза можетъ значить, что угодно, или ничего не значитъ, и во всякомъ случаѣ не даетъ никакого руководящаго принципа. Утвержденіе, что истинная цѣль естественнаго стиля — отсутствіе пробѣловъ и уродливостей, а не созданіе какихъ-либо особенныхъ эффектовъ или чудесъ, болѣе подходитъ къ трусливой пошлости толпы, чѣмъ къ пылкимъ грезамъ геніальнаго человѣка. Эта отрицательная красота измышлена той же хромой критикой, которая превозноситъ Аддисона въ литературѣ. Дѣло въ томъ, что отрицательное достоинство, состоящее въ простомъ избѣганіи недостатковъ, обращается непосредственно къ разсудку и потому можетъ быть возведено въ правило и ограничено его рамками, тогда какъ достоинство высшее, воплощенное въ творчествѣ, воспринимается только въ своихъ результатахъ. На основаніи правилъ можно создать «Катона», но тщетно объясняютъ намъ, какъ создается Парѳенонъ или «Адъ». Но когда произведеніе готово, чудо совершилось, и способность воспріятія оказывается всеобщей. Софисты отрицательной школы, насмѣхавшіеся надъ творчествомъ вслѣдствіе своей неспособности созидать, восторгаются шумнѣе всѣхъ. То самое, что въ зачаточной формѣ принципа возмущало ихъ осторожный разсудокъ, въ зрѣломъ состояніи законченнаго произведенія приводитъ ихъ въ восторгъ, пробуждая инстинктъ красоты.
«Замѣчанія автора насчетъ искусственнаго стиля болѣе правильны. Примѣсь чистаго искусства возвышаетъ красоту ландшафта. Это справедливо, какъ и указаніе на сочувствіе человѣческимъ интересамъ. Принципъ, высказанный въ этихъ словахъ, неопровержимъ, но за нимъ можетъ скрываться нѣчто большее. Въ согласіи съ этимъ принципомъ можетъ быть цѣль, неосуществимая при обыкновенныхъ средствахъ, какими располагаютъ отдѣльныя лица; — но разъ осуществленная, она придаетъ саду-ландшафту несравненно больше очарованія, чѣмъ простое чувство человѣческаго интереса. Поэтъ, обладающій громадными денежными средствами, можетъ, удерживая необходимую идею искусства или культуры, или, какъ выражается нашъ авторъ, интереса, внести въ свои планы такую грандіозность и новизну красоты, что они будутъ внушать чувство духовнаго вмѣшательства. Добившись такого результата, онъ сохранитъ всѣ выгоды интереса или плана, освободивъ свое созданіе отъ грубости или техничности обыкновеннаго искусства. Въ самомъ угрюмомъ, въ самомъ дикомъ естественномъ ландшафтѣ очевидно искусство творца, но очевидно только для размышленія и ни въ какомъ случаѣ не имѣетъ непосредственной силы чувства. Предположимъ теперь, что это чувство плана Всемогущаго на одну степень смягчено — приведено въ извѣстную гармонію, или соотношеніе съ чувствомъ человѣческаго искусства, образуетъ переходное звено между тѣмъ и другимъ, напримѣръ, представимъ себѣ ландшафтъ, который, соединяя обширность съ опредѣленностью, красоту и великолѣпіе съ странностью, внушаетъ мысль о заботѣ, или культурѣ, или надзорѣ со стороны существъ высшихъ, но родственныхъ человѣку, въ такомъ случаѣ, чувство интереса сохранено, такъ какъ искусство, внесенное въ ландшафтъ, принимаетъ видъ посредствующей или вторичной природы, — природы, которая, не будучи Богомъ, ни эманаціей Бога, остается тѣмъ не менѣе природой въ смыслѣ творенія ангеловъ, парящихъ между Богомъ и человѣкомъ».
Въ осуществленіи этой мечты, съ помощью своего чудовищнаго богатства; въ постоянномъ пребываніи на вольномъ воздухѣ для надзора за исполненіемъ своихъ плановъ; въ непрестанномъ стремленіи къ цѣли, осуществлявшейся въ этихъ планахъ; въ возвышенно духовномъ характерѣ цѣли; въ презрѣніи къ честолюбію, которое дѣйствительно не могло играть роли въ его дѣятельности; въ постоянномъ удовлетвореніи, безъ возможности насыщенія, своей господствующей страсти, жажды прекраснаго; а главное, въ любви къ женщинѣ, красота и нѣжность которой облекли его существованіе пурпурной атмосферой Рая, Эллисонъ думалъ найти, и нашелъ, избавленіе отъ обычныхъ заботъ человѣчества и несравненно больше положительнаго счастья, чѣмъ судятъ его упоительные сны на яву De Stael.
Я отчаяваюсь дать читателю ясное представленіе о чудесахъ, созданныхъ моимъ другомъ. Я желалъ бы описать ихъ, но смущаюсь трудностью и колеблюсь между деталями и общими чертами. Быть можетъ, самое лучшее будетъ соединитъ крайности того и другаго.
Прежде всего, конечно, мистеръ Эллисонъ занялся вопросомъ о мѣстности. Сначала его вниманіе привлекла роскошная природа острововъ Тихаго Океана. Онъ уже рѣшилъ отправиться туда, но, поразмысливъ объ этомъ ночью, отказался отъ своего намѣренія.
— Будь я мизантропомъ, — говорилъ онъ, — такая мѣстность была бы мнѣ кстати. Замкнутость и уединенность острова, трудность доступа и выѣзда были бы, въ такомъ случаѣ, лучшими изъ его прелестей; но я пока не Тимонъ. Я желаю покоя, а не гнетущаго уединенія. Я долженъ сохранить за собой возможность распоряжаться степенью и продолжительностью моего отшельничества. Нерѣдки будутъ минуты, когда мнѣ понадобится сочувствіе другихъ людей. Поищу же мѣстечко по сосѣдству съ многолюднымъ городомъ, кстати его близость будетъ полезна для осуществленія моихъ плановъ.
Разыскивая подходящую мѣстность, Эллисонъ провелъ въ путешествіяхъ нѣсколько лѣтъ, позволивъ мнѣ сопровождать его. Тысячи мѣстностей, приводившихъ меня въ восторгъ, онъ отвергъ безъ всякихъ колебаній, на основаніи тѣхъ или другихъ соображеній, которыя всегда убѣждали меня въ его правотѣ. Наконецъ, намъ попалось обширное плоскогорье, удивительнаго плодородія и красоты, съ громадной панорамой, не уступавшей по обширности виду, открывающемуся съ Этны, но далеко превосходившей этотъ прославленный видъ, истинной живописностью, по нашему общему мнѣнію.
— Я увѣренъ, — сказалъ Эллисонъ, со вздохомъ глубокаго наслажденія, послѣ того, какъ цѣлый часъ точно очарованный смотрѣлъ на эту картину, — я знаю, что на моемъ мѣстѣ, девять десятыхъ самыхъ требовательныхъ людей остались бы довольны. Панорама дѣйствительно великолѣпная и мнѣ не нравится въ ней только избытокъ великолѣпія. Всѣ архитекторы, какихъ я только зналъ, считаютъ необходимымъ помѣщать зданіе на вершину холма, ради «вида». Ошибка очевидная. Величіе во всѣхъ своихъ формахъ, а особенно, въ формѣ громаднаго пространства, поражаетъ, возбуждаетъ и, вслѣдствіе этого, утомляетъ, угнетаетъ. Для случайнаго зрѣлища ничего не можетъ быть лучше, для постояннаго вида нѣтъ ничего хуже. Самая опасная сторона въ постоянномъ видѣ размѣры, самое скверное въ размѣрахъ — громадность разстоянія. Она противорѣчитъ чувству и ощущенію уединенія, которыя мы стремимся удовлетворить, «уѣзжая въ деревню». Глядя съ вершины горы, мы невольно чувствуемъ вокругъ себя міръ. Меланхоликъ избѣгаетъ далекихъ перспективъ, какъ чумы.
Только къ концу четвертаго года нашихъ странствій мы нашли мѣстность, которой Эллисонъ остался доволенъ. Не нужно говорить, гдѣ это мѣсто. Недавняя смерть моего друга открыла извѣстному разряду посѣтителей доступъ въ его имѣніе, доставила Арнгейму родъ таинственной, глухой, если не торжественной, славы, въ родѣ той, которой такъ долго пользовался Фонтгилль, но безконечно выше по степени.
Обычный способъ сообщенія съ Арнгеймомъ былъ по рѣкѣ. Посѣтитель выѣзжалъ изъ города рано утромъ. До полудня онъ ѣхалъ среди прекраснаго, мирнаго ландшафта, — широкихъ луговъ, яркая зелень которыхъ пестрѣла бѣлыми пятнами безчисленныхъ овецъ. Мало по малу идея культуры смѣнялась впечатлѣніемъ простой пастушеской жизни. Это послѣднее понемногу исчезало въ чувствѣ уединенія, которое, въ свою очередь, смѣнялось сознаніемъ одиночества. Съ приближеніемъ вечера рѣка становилась уже, берега круче, одѣвавшая ихъ зелень богаче, роскошнѣе, темнѣе. Вода казалась все прозрачнѣе. Потокъ прихотливо извивался, такъ что его блестящая поверхность въ каждую данную минуту была видима лишь на незначительномъ разстояніи. Казалось, что судно находится въ заколдованномъ кругу съ непроницаемыми зелеными стѣнами, ультрамариновой атласной кровлей и безъ пола; киль покачивался съ удивительной точностью на килѣ призрачной лодки, опрокинутой вверхъ дномъ, и сопровождавшей настоящую, поддерживая ее. Рѣка превратилась въ ущелье, хотя терминъ этотъ не совсѣмъ подходящій и я употребляю его только потому, что не знаю въ нашемъ языкѣ другого слова, которое могло бы лучше выразить самую поразительную, самую выдающуюся особенность этой картины. Характеръ ущелья выражался только въ высокихъ параллельныхъ берегахъ, но не въ остальныхъ чертахъ картины. Стѣны ущелья (среди которыхъ по прежнему струилась чистая вода) достигали ста и даже полутораста футовъ вышины и такъ наклонялись одна къ другой, что заслоняли свѣтъ небесный, а длинный перистый мохъ, свѣшивавшійся густыми прядями съ кустарниковъ, придавалъ всему оттѣнокъ могильной грусти. Извилины становились все чаще и круче, такъ что путешественникъ давно уже утратилъ понятіе о направленіи. Кромѣ того, онъ былъ поглощенъ особеннымъ чувствомъ необычайнаго. Идея природы еще оставалась, но характеръ ея измѣнился; волшебная симетрія, поразительное однообразіе, странная чистота сказывались на всѣхъ ея произведеніяхъ. Нигдѣ не было видно сухой вѣтки, увядшаго листка, валяющагося голыша, клочка бурой земли. Хрустальныя воды окаймлялись блестящимъ гранитомъ или чистымъ зеленымъ мхомъ, съ отчетливостью очертаній, восхищавшей и поражавшей глазъ. Проплывъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ въ этомъ лабиринтѣ, гдѣ сумракъ сгущался съ минуты на минуту, лодка дѣлала быстрый и неожиданный поворотъ, и передъ путникомъ открывался круглый бассейнъ, обширныхъ размѣровъ сравнительно съ шириной ущелья. Онъ имѣлъ ярдовъ двѣсти въ діаметрѣ и былъ окруженъ со всѣхъ сторонъ, кромѣ одного пункта, находившагося какъ разъ передъ лодкой, холмами, достигавшими такой же высоты, какъ стѣны ущелья, но совершенно иного характера. Они спускались къ водѣ подъ угломъ въ сорокъ пять градусовъ и съ вершины до подошвы были одѣты сплошнымъ ковромъ пышныхъ цвѣтовъ; ни единаго зеленаго листка не видно было въ морѣ яркихъ благоухающихъ красокъ. Бассейнъ былъ очень глубокъ, но вода такъ прозрачна, что дно, состоявшее, повидимому, изъ массы мелкихъ круглыхъ алебастровыхъ голышей, виднѣлось совершенно ясно по временамъ, т. е., когда глазъ могъ не видѣть въ опрокинутомъ небѣ отраженіе цвѣтущихъ холмовъ. На холмахъ не было деревьевъ, ни даже кустарниковъ. Впечатлѣніе, охватывавшее наблюдателя, было впечатлѣніе богатства, тепла, красокъ, спокойствія, однообразія, мягкости, изящества, утонченности, нѣги и чуднаго совершенства культуры, наводившей на мысль о новой расѣ фей — трудолюбивой, исполненной вкуса и упорной; но когда взоръ поднимался вверхъ по склону, пестрѣвшему миріадами цвѣтовъ, отъ рѣзкой линіи разграниченія съ водой до вершины, терявшейся въ облакахъ, трудно было отдѣлаться отъ впечатлѣнія водопада рубиновъ, сапфировъ, опаловъ и золотыхъ ониксовъ, безмолвно катившагося съ небесъ.
Посѣтитель, вступившій такъ внезапно въ этотъ бассейнъ изъ мглы ущелья, восхищенъ и пораженъ полнымъ дискомъ заходящаго солнца, такъ какъ думалъ, что оно уже давно зашло. Но оно оказывается передъ нимъ въ концѣ безграничной панорамы, открывающейся въ другое ущелье, на противуположной сторонѣ бассейна.
Здѣсь посѣтитель оставляетъ лодку, которая везла его такъ долго и пересаживается въ легкій челнокъ слоновой кости съ ярко красными арабесками внутри и снаружи. Корма и носъ челна высоко поднимаются надъ водою, въ формѣ неправильнаго полумѣсяца. Онъ покоится на поверхности озера съ гордой граціей лебедя. На его днѣ, обитомъ горностаемъ, лежитъ весло изъ атласнаго дерева, но ни гребца, ни рулеваго не видно. Путешественника просятъ не безпокоиться — сама судьба позаботится о немъ. Большая лодка исчезаетъ и онъ остается одинъ въ челнѣ, который, повидимому, стоитъ неподвижно въ серединѣ озера. Раздумывая, куда же ему двинуться, онъ замѣчаетъ, что прекрасная лодочка начинаетъ тихонько двигаться. Она медленно поворачивается носомъ къ солнцу, — плыветъ не слышно, но съ возростающею быстротою, а легкія струйки воды, ударяясь о слоновую кость, кажется, порождаютъ божественную мелодію, — кажутся единственной причиной нѣжной и грустной музыки, происхожденіе которой изумленный путникъ тщетно старается объяснить себѣ.
Челнокъ приближается къ скалистому входу въ ущелье и глубь его становится яснѣе. Направо тянется гряда высокихъ холмовъ, одѣтыхъ дремучимъ и роскошнымъ лѣсомъ. И здѣсь сохраняется таже черта изысканной чистоты; нигдѣ не замѣтно и признаковъ обыкновенныхъ рѣчныхъ dédris. Налѣво характеръ картины болѣе мягкій и искусственный. Здѣсь береговой склонъ поднимается отъ воды очень отлого, образуя широкій поясъ травы, видомъ похожій на бархатъ, а яркимъ зеленымъ цвѣтомъ на чистѣйшій изумрудъ. Ширина этого plateau отъ десяти до трехсотъ ярдовъ; онъ простирается отъ рѣки до стѣны въ пятьдесятъ футовъ высотою, которая тянется безконечными извивами, слѣдуя общему направленію рѣки и теряясь вдали на западѣ. Стѣна состоитъ изъ одной непрерывной скалы; она вытесана искусственно изъ обрывистаго берега рѣки; но никакихъ слѣдовъ работы не замѣтно. Цвѣтъ камня свидѣтельствуетъ о глубокой древности, стѣна обвита плющемъ, красной жимолостью, шиповникомъ и ломоносомъ. Однообразіе линій вершины и основанія стѣны скрадывалось, благодаря гигантскимъ деревьямъ, разбросаннымъ группами и по одиночкѣ, какъ по plateau, такъ и за стѣною, но очень близко къ ней, такъ что вѣтви — въ особенности чернаго орѣшника — нерѣдко перебирались черезъ нее и свѣшивались въ воду. Далѣе, по ту сторону стѣны, ничего нельзя было разобрать, за непроницаемой завѣсой листвы.
Все это можно было видѣть по мѣрѣ того, какъ челнокъ приближался къ воротамъ ущелья. Характеръ послѣдняго, впрочемъ, измѣнялся съ приближеніемъ въ нему, впечатлѣніе пропасти исчезало, новый выходъ изъ бассейна открывался налѣво, въ томъ же направленіи, куда уходила стѣна, слѣдуя за изгибами рѣки. Взоръ не могъ проникнуть далеко въ этомъ направленіи, потому что рѣка и стѣна исчезали въ густой листвѣ.
Челнъ, точно движимый волшебной силой, скользилъ по извилистой рѣкѣ. Направо поднимались высокіе холмы, иногда горы, заросшія роскошной растительностью.
Подвигаясь впередъ неслышно, но съ постепенно возростающей быстротою, путникъ, послѣ нѣсколькихъ поворотовъ, видитъ передъ собою гигантскія ворота или двери изъ червоннаго золота, чеканной работы, съ богатой рѣзьбой, которыя, отражая лучи солнца, теперь уже спустившагося къ самому горизонту, заливаютъ яркимъ пламенемъ окрестные лѣса. Ворота вдѣланы въ высокую стѣну, которая здѣсь, повидимому, пересѣкаетъ рѣку подъ прямымъ угломъ. Черезъ нѣсколько мгновеній, однако, путникъ убѣждается, что главный потокъ поворачиваетъ легкимъ и незамѣтнымъ изгибомъ налѣво, по прежнему вдоль стѣны, а отдѣляющійся отъ него рукавъ съ тихимъ ропотомъ исчезаетъ подъ воротами. Челнъ направляется по этому рукаву къ воротамъ. Ихъ массивныя крылья медленно отворяются съ музыкальнымъ звукомъ. Челнъ скользить между ними и быстро спускается въ обширный амфитеатръ, окруженный пурпуровыми горами, основанія которыхъ омываются сверкающими водами рѣки. Мало по малу Рай Арнгейма открывается взорамъ. Путникъ прислушивается къ волшебной музыкѣ; вдыхаетъ напоенный сладкимъ ароматомъ воздухъ; передъ нимъ, какъ во снѣ, развертывается чудный ландшафтъ — гибкія восточныя деревья, группы кустарниковъ, оживленныхъ золотистыми и пурнурными птицами, озера, окаймленныя лиліями, луга фіалокъ, тюльпановъ, маковъ, гіацинтовъ, мальвъ, серебристая сѣть потоковъ и — возвышаясь надъ всѣмъ этимъ — масса полуготическихъ, полумавританскихъ построекъ, точно висящая въ воздухѣ, сверкая въ багровыхъ лучахъ заката безчисленными башенками, минаретами, шпицами — призрачное твореніе Сильфовъ, Фей, Геніевъ и Гномовъ.
Примѣчанія
править- ↑ Подобный случай дѣйствительно былъ недавно въ Англіи. Имя счастливаго наслѣдника Теллесонъ. Я прочелъ объ этомъ въ «Путешествіи» князя Пюклера Мюскау, по словамъ которато сумма, доставшаяся въ наслѣдство, равнялась девяноста милльонамъ фунтовъ стерлинговъ. Князь справедливо замѣчаетъ, «одна мысль о такой громадной суммѣ и о предпріятіяхъ, на которыя она можетъ быть употреблена, заключаетъ въ себѣ нѣчто грандіозное». Я слѣдовалъ показанію князя, хотя сильно преувеличенному. Первый набросокъ и начало этой статьи было мною напечатано много лѣтъ тому назадъ, — гораздо раньше замѣчательнаго произведенія Сю «Juif Errant», идея котораго, быть можетъ, внушена разсказомъ Мюскау.
