этимъ деньгамъ. Высказывалось даже предноложеніе, что мистеръ Эллисонъ постарается отдѣлаться по меньшей мѣрѣ отъ половины своего наслѣдства, какъ черезчуръ обременительнаго, обогативъ толпы своихъ родственниковъ. Ближайшимъ изъ нихъ онъ дѣйствительно предоставилъ очень крупное состояніе, то, которымъ обладалъ до полученія наслѣдства.
Я не удивился, что онъ долго ломалъ голову надъ тѣмъ же вопросомъ, который вызвалъ столько разговоровъ среди его друзей. Не особенно изумило меня и принятое имъ рѣшеніе. Въ отношеніи личной благотворительности онъ удовлетворилъ свою совѣсть. Въ возможность какого-либо улучшенія, въ настоящемъ смыслѣ этого слова, общихъ условій жизни человѣческой дѣятельностью самого человѣка онъ (съ сожалѣніемъ сознаюсь въ этомъ) плохо вѣрилъ. Въ итогѣ, къ счастью или несчастью, онъ обратился къ самому себѣ.
Онъ былъ поэтъ въ обширнѣйшемъ и благороднѣйшемъ значеніи этого слова. Онъ понималъ истинный характеръ, возвышенныя цѣли, величіе и достоинство поэтическаго чувства. Инстинктъ подсказывалъ ему, что наиболѣе полное, быть можетъ, единственное удовлетвореніе дается этому чувству созданіемъ новыхъ формъ красоты. Воспитаніе или складъ ума придали его этическимъ воззрѣніямъ отпечатокъ такъ называемаго матеріализма; можетъ быть, эта особенность и была причиной, приведшей его къ убѣжденію, что самое благодарное, пожалуй, даже единственное законное поприще для поэтическаго творчества заключается въ созданіи новыхъ образцовъ чисто физической красоты. Такимъ образомъ онъ не сдѣлался ни музыкантомъ, ни поэтомъ, — если употреблять этотъ послѣдній терминъ въ общепринятомъ смыслѣ. Или, быть можетъ, онъ не сдѣлался ни тѣмъ, ни другимъ подъ вліяніемъ своей идеи, что презрѣніе къ честолюбію есть одно изъ основныхъ условій счастья на землѣ. Въ самомъ дѣлѣ, если великій геній неизбѣжно честолюбивъ, то величайшій, быть можетъ, выше честолюбія? Быть можетъ, не одинъ поэтъ, превосходившій Мильтона геніальностью, добровольно остался «нѣмымъ и безвѣстнымъ». Я думаю, что міръ еще не видалъ и — если только стеченіе исключительныхъ обстоятельствъ не заставитъ геній высшаго порядка обратиться къ ненавистнымъ для него занятіямъ — никогда не увидитъ высочайшихъ образцовъ искусства, на которые способна человѣческая природа.
Эллисонъ не сдѣлался ни музыкантомъ, ни поэтомъ, хотя врядъ-ли былъ на свѣтѣ болѣе рьяный поклонникъ музыки и поэзіи. Возможно, что при другихъ обстоятельствахъ онъ занялся бы живописью. Скульптура, при всей своей поэтичности, слишкомъ
