Самоубійство такъ же старо, какъ и само человѣчество. Изученіемъ его занимаются врачи, статистики, философы, юристы и педагоги, но до сихъ поръ все еще не рѣшенъ вопросъ, что̀ собственно представляетъ оно собой: проявленіе болѣзненнаго или здороваго человѣческаго духа, преступленіе или естественное право человѣка, выраженіе свободной человѣческой воли или же проявленіе общаго мірового закона причинности и т. д. и т. д. Зависитъ это отъ того, что самоубійство, какъ и сама жизнь, безконечно разнообразно и сложно въ своихъ формахъ причинахъ и мотивахъ. Оно не представляетъ собою отдѣльнаго строго ограниченнаго явленія, которое можетъ быть разсматриваемо и изучаемо изолированно въ какой-нибудь одной опредѣленной плоскости, въ зависимости отъ какихъ-нибудь однихъ опредѣленныхъ факторовъ вліянія. Нѣтъ, изученіе самоубійства должно происходить во всѣхъ плоскостяхъ жизни. Имъ должны одновременно заниматься всѣ отрасли человѣческаго знанія при всей совокупности средствъ и методовъ, даваемыхъ самыми разнообразными научными дисциплинами, изучающими жизнь человѣка въ самомъ широкомъ и обширномъ смыслѣ этого слова. Ибо самоубійство есть вопросъ не смерти, а жизни, которая добровольно обрывается, въ зависимости отъ самыхъ разнообразныхъ условій и обстоятельствъ.
Спрашивается, чѣмъ же объясняется такое разнообразіе взглядовъ, такая крайняя противоположность сужденій объ однихъ и тѣхъ же вопросахъ, касающихся самоубійства? Почему, напримѣръ, одни врачи и теперь еще придерживаются взгляда, что самоубійство есть результатъ разстройства умственныхъ способностей, въ то время какъ другіе считаютъ его явленіемъ нормальнымъ и допускаютъ его среди здоровыхъ въ психическомъ отношеніи людей? Причина этого, между прочимъ, кроется въ томъ, что на практикѣ въ извѣстныхъ случаяхъ трудно, а иной разъ и совершенно невозможно, отдѣлить здороваго отъ душевно-больного, провести рѣзкую грань между нормальными умственными способностями и психически ненормальными. Собственно говоря, мы даже не знаемъ, что такое психически нормальный человѣкъ, такъ какъ не имѣемъ точнаго и опредѣленнаго критерія для сужденія объ этомъ. Въ этомъ отношеніи наши представленія неизбѣжно должны отличаться всегда большой неопредѣленностью и значительнымъ субъективизмомъ. Въ дѣйствительности мы часто видимъ, что среди врачей, напримѣръ, опредѣляющихъ по требованію суда умственныя способности какого-нибудь лица, возникаютъ крупныя, совершенно непримиримыя разногласія, такъ какъ одни считаютъ нормальнымъ то, что другіе признаютъ совершенно ненормальнымъ и наоборотъ. Такая неопредѣленность и неустойчивость нашихъ сужденій въ данной области есть явленіе естественное и неизбѣжное уже потому, что психика человѣка, представляя собою вопросъ не только сознанія, но и нравственности, является величиной непостоянной; понятія же наши о нравственности, какъ извѣстно, съ теченіемъ времени мѣняются. То, что считалось нравственнымъ много лѣтъ тому назадъ, можетъ, конечно, считаться и дѣйствительно часто считается въ наше время уже противорѣчащимъ нравственности; равно и наоборотъ. Поэтому должны мѣняться и тѣ требованія, какія мы предъявляемъ къ понятію о нормальномъ человѣкѣ и нормальной психикѣ: это одно изъ слѣдствій того духовнаго совершенствованія, которое безпрерывно движетъ человѣчество по пути прогресса.
Съ другой стороны еще болѣе неяснымъ и неопредѣленнымъ представляется вопросъ, какъ слѣдуетъ смотрѣть на самоубійство съ точки зрѣнія свободы воли. Въ философіи до сихъ поръ ведутся безконечные споры о томъ, свободна или нѣтъ человѣческая воля, существуетъ ли она вообще, какъ нѣчто самостоятельное или только, какъ частное выраженіе общаго космическаго закона причинности. Само собою разумѣется, что въ зависимости отъ основного взгляда на зависимость воли, различные ученые различно освѣщаютъ вопросъ о самоубійствѣ, и если нѣкоторые, на основаніи вѣскихъ соображеній о безпричинности воли, считаютъ самоубійство проявленіемъ самостоятельной, самодовлѣющей воли человѣка, то другіе, основываясь на постоянствѣ и особенно на правильномъ ростѣ цифръ самоубійствъ въ разныхъ странахъ, полагаютъ, что личный факторъ, т. е. воля человѣка и его внутренній міръ здѣсь не при чемъ, а все сводится къ закону причинности, которому самоубійство такъ же подчинено, какъ и всякое другое явленіе на земномъ шарѣ.
Наконецъ и въ области права также существуютъ большія колебанія и разногласія въ вопросѣ, слѣдуетъ ли считать самоубійство безнравственнымъ дѣяніемъ и даже преступленіемъ или же оно есть законное, естественное право человѣка. Эта неопредѣленность въ правовой оцѣнкѣ природы самоубійства видна, между прочимъ, изъ различнаго отношенія къ нему законодательствъ въ разныхъ странахъ. Мы знаемъ, напримѣръ, что въ однѣхъ странахъ покушеніе на самоубійство считается преступленіемъ и карается закономъ,—въ другихъ, напротивъ, оно никакимъ карамъ не подвергается. Но даже и тамъ, гдѣ законъ относится сурово къ самоубійству, онъ допускаетъ на практикѣ многочисленныя исключенія, не подвергая никакимъ карамъ лицъ, покушавшихся на свою жизнь. Можетъ ли, напримѣръ, законъ наказывать человѣка за самоубійство, причина котораго кроется въ лучшихъ чувствахъ человѣческой души, которое является результатомъ самыхъ высокихъ и чистыхъ побужденій? Мы говоримъ объ альтруистическомъ самоубійствѣ, когда человѣкъ жертвуетъ своею жизнью для другихъ. Развѣ можно и этотъ видъ покушенія на самоубійство подвести подъ понятіе о преступленіи, за которое полагается осужденіе и возмездіе закона? Какъ часто въ жизни приходится убѣждаться, что обыкновенное, съ перваго взгляда, эгоистическое покушеніе на самоубійство при ближайшемъ знакомствѣ съ нимъ оказывается альтруистическимъ, что добровольный уходъ изъ жизни по личнымъ мотивамъ является въ сущности замаскированнымъ актомъ самопожертвованія. Нерѣдко самый мудрый и безпристрастный законъ не въ состояніи разграничить одну отъ другой эти двѣ категоріи самоубійствъ и установить, гдѣ кончается эгоизмъ и гдѣ начинается альтруизмъ. На основаніи уже однихъ этихъ соображеній законъ долженъ въ принципѣ относиться индифферентно къ самоубійству: не покровительствовать ему, но въ то же время и не налагать изъ-за него наказаній. И дѣйствительно, такой именно взглядъ мы и находимъ въ большинствѣ современныхъ законодательствъ.
Такимъ образомъ, сущность самоубійства, какъ мы видимъ, не поддается ясному опредѣленію, и невозможность эта покоится на вполнѣ естественныхъ основаніяхъ. Но тѣмъ не менѣе, намъ кажется, что разрѣшеніе этой проблемы еще впереди и что послѣднее слово должна сказать здѣсь психологія, которая въ разрѣшеніи подобныхъ задачъ идетъ теперь по правильному пути интроспективнаго анализа. Конечно, сложный аппаратъ человѣческой души представляется въ настоящее время еще слишкомъ малодоступнымъ нашему наблюденію и пониманію. Мы не умѣемъ еще расчленять душу на ея составныя части подобно тому, какъ разлагаемъ сложныя химическія соединенія на ихъ простѣйшіе элементы. Если бы мы обладали здѣсь, какъ въ химіи, тайной анализа, то наше изученіе души человѣка было бы сведено къ изученію отдѣльныхъ простѣйшихъ элементовъ, лежащихъ въ основѣ ея и составляющихъ, такъ сказать, ту первичную матерію, изъ которой развиваются всѣ сложныя душевныя эмоціи и движенія. Такими простѣйшими элементами являются, повидимому, инстинкты, заключающіе въ себѣ зачатки не только волевыхъ актовъ, но и чувствъ и сознательныхъ процессовъ[1].
Душа человѣческая безконечно многогранна, по разнообразію чувствъ, которыя могутъ въ ней одновременно уживаться. Стало быть, такъ же безконечно разнообразны должны быть и инстинкты, заложенные въ основу ея природой и являющіеся прототипами этихъ чувствъ. Иначе, какъ объяснить поразительное многообразіе человѣческаго характера, ту безконечную цѣпь всевозможныхъ противорѣчій, иногда самыхъ яркихъ и поразительныхъ, которыя составляютъ обычное явленіе? Какъ объяснить, напримѣръ, что величайшій трусъ можетъ стать вдругъ при извѣстныхъ условіяхъ храбрецомъ, если онъ доведенъ до отчаянія?[2] Какъ понять, что жестокій человѣкъ проявляетъ иногда трогательную нѣжность, очень скупой—поразительную расточительность, безразсудный—величайшую осторожность и т. д., и т. д.
Очевидно, въ душѣ каждаго изъ нихъ рядомъ съ извѣстнымъ чувствомъ имѣется въ зачаточномъ состояніи также и антагонистъ его, именно инстинктъ храбрости, щедрости разсудительности и т. д. Эти инстинкты-антагонисты обыкновенно находятся въ недѣятельномъ пассивномъ состояніи, но при извѣстныхъ условіяхъ они могутъ становиться активными, и тогда человѣкъ является, по выраженію одного философа, „діаметрально противоположнымъ самому себѣ“. Такъ точно мы должны допустить, что если въ душѣ каждаго человѣка живетъ инстинктъ жизни, какъ основа чувства самосохраненія, то рядомъ съ нимъ долженъ существовать и антагонистъ его, именно — инстинктъ смерти и самоистребленія. При нормальныхъ условіяхъ жизни инстинктъ этотъ какъ бы дремлетъ, но при извѣстныхъ обстоятельствахъ онъ возбуждается и становится активнымъ. Тогда человѣкъ начинаетъ стремиться къ смерти такъ же, какъ раньше онъ стремился къ жизни. Если при обыкновенныхъ условіяхъ каждая клѣточка его организма и каждый фибръ его существа безсознательно стремятся поддержать жизнь, то теперь они такъ же безсознательно стремятся погасить ее—и когда это стремленіе достигаетъ извѣстной напряженности, дальнѣйшее существованіе человѣка становится невозможнымъ: онъ кончаетъ съ собой.
Жизнь человѣческая представляется, стало быть, зависящей отъ взаимнаго отношенія этихъ двухъ инстинктовъ—жизни и смерти, и, смотря по тому, который изъ нихъ получаетъ перевѣсъ, человѣкъ или живетъ или добровольно уходитъ изъ жизни.
Поэтому самоубійство или, вѣрнѣе, предрасположеніе къ нему, по нашему мнѣнію, пресуществуетъ въ душѣ человѣка, заключено въ ней, подобно тому, какъ въ организмѣ его можетъ быть заключенъ, предположимъ, туберкулезъ, съ которымъ человѣкъ рождается на свѣтъ Божій и который до поры до времени находится въ немъ въ скрытомъ, лятентномъ состояніи. И какъ самыхъ ничтожныхъ причинъ достаточно иной разъ, чтобы эта туберкулезная инфекція перешла изъ скрытаго состоянія въ явное, такъ точно достаточно иногда самыхъ пустыхъ поводовъ, чтобы врожденное предрасположеніе къ самоубійству перешло изъ пассивнаго состоянія въ активное и закончилось катастрофой.
Мы допускаемъ, стало быть, что при извѣстныхъ условіяхъ каждый изъ насъ можетъ стать самоубійцей, независимо отъ состоянія своего здоровья, умственныхъ способностей, окружающихъ условій жизни и т. д. и т. д., но что все это можетъ, конечно, вліять въ качествѣ поводовъ, возбуждающихъ въ насъ инстинктъ смерти. Это объясняетъ намъ, почему у человѣка, подъ вліяніемъ горя, неблагопріятныхъ условій жизни, разочарованія и т. п., появляются такъ часто мысли о самоубійствѣ. Есть ли кто-нибудь изъ насъ, кто хоть разъ въ своей жизни не подумалъ бы о смерти при такихъ условіяхъ? Французскій врачъ Грассе, на основаніи данныхъ, собранныхъ о многихъ писателяхъ, художникахъ, полководцахъ, музыкантахъ, государственныхъ дѣятеляхъ и т. п. выдающихся людяхъ, приходитъ къ заключенію, что нѣтъ человѣка, который бы мысленно не покушался хоть разъ въ своей жизни на самоубійство.
Таковой представляется намъ сущность самоубійства, на основаніи тѣхъ данныхъ, которыми мы располагаемъ въ настоящее время. Гораздо интереснѣе и жизненнѣе для насъ другой вопросъ, касающійся общихъ причинъ или, вѣрнѣе, поводовъ къ самоубійству. Гдѣ и какъ слѣдуетъ искать таковые и въ чемъ они заключаются? Оказывается, что и здѣсь мы встрѣчаемся съ такою же неопредѣленностью и разнообразіемъ во взглядахъ. Одни ученые, напримѣръ, изучаютъ самоубійства въ зависимости отъ біологическихъ, другіе—отъ космическихъ законовъ, третьи—отъ соціальныхъ факторовъ и т. д. Къ числу послѣднихъ принадлежитъ и французскій соціологъ Дюркгеймъ, къ книгѣ котораго „Le suicide“ я получилъ отъ издателя лестное приглашеніе написать предисловіе. Дюркгеймъ смотритъ на индивидъ, какъ на частицу общаго коллектива, и потому всякое явленіе въ его жизни, а въ томъ числѣ и самоубійство, онъ изучаетъ главнымъ образомъ въ зависимости отъ факторовъ, управляющихъ этимъ коллективомъ. Самоубійство, по мнѣнію французскаго соціолога, является результатомъ разрыва связи, естественно существующей между индивидомъ и коллективомъ, благодаря чему нарушаются вѣчные законы подчиненности отдѣльной единицы общей массѣ, часть которой она составляетъ. Такой взглядъ имѣетъ много преимуществъ, ибо онъ обезпечиваетъ изученіе самоубійства, такъ сказать, in situ, т. е. въ его естественномъ соотношеніи съ прочими соціальными факторами, регулирующими и направляющими жизнь человѣка современнаго общества. Но подобный методъ имѣетъ и свои недостатки, такъ какъ при немъ удѣляется слишкомъ мало вниманія изученію индивидуальныхъ качествъ и свойствъ человѣческой души и выясненію той роли, какую играетъ его психофизическая организація въ сложномъ актѣ самоубійства. Говоря другими словами, при подобной постановкѣ вопроса центръ тяжести изученія самоубійства переносится изъ области психологіи въ сферу соціологіи.
Дюркгеймъ различаетъ три вида самоубійствъ, сообразно тому, что̀ лежитъ въ основѣ каждаго изъ нихъ: субъективное, альтруистическое и аномическое. Изъ нихъ первое создается причинами, которыя обусловливаютъ отдѣленіе индивида отъ общества, перестающаго вліять на него регулирующимъ образомъ. Второй видъ самоубійства имѣетъ мѣсто, когда личные инстинкты совершенно поглощены соціальными, когда индивидъ, совершенно растворяясь въ соціальной массѣ, перестаетъ существовать, какъ отдѣльная частица ея. Наконецъ, третій видъ самоубійства, аномическій, когда въ обществѣ происходятъ такія пертурбаціи (экономическіе, политическіе и т. п. кризисы), что индивидъ утрачиваетъ способность приспособленія къ соціальнымъ требованіямъ и опять теряетъ связь съ обществомъ, среди котораго онъ живетъ. Для объясненія цѣлаго ряда другихъ самоубійствъ Дюркгеймъ допускаетъ сочетаніе аноміи съ эгоизмомъ, эгоизма съ альтруизмомъ и т. д.
Такимъ образомъ, самоубійство, по опредѣленію французскаго ученаго, является намѣреннымъ и сознательнымъ актомъ, совершаемымъ индивидомъ непремѣнно въ зависимости отъ соціальной дисциплины. Личные факторы объясняютъ это явленіе, но не вліяютъ и не создаютъ его. Поэтому Дюркгеймъ не допускаетъ зависимости самоубійства ни отъ психическихъ болѣзней, ни отъ алкоголизма, ни отъ другихъ индивидуальныхъ данныхъ, доказывая это при помощи цѣлаго ряда интересныхъ и убѣдительныхъ доказательствъ. Имѣя въ виду всюду идею и значеніе только коллективнаго начала, онъ подробно разсматриваетъ вліяніе на самоубійство отдѣльныхъ факторовъ его, а именно, религіи, семьи, образованія и т. д. и создаетъ такимъ образомъ цѣлую стройную теорію изученія самоубійства съ точки зрѣнія коллектива, который онъ разсматриваетъ, какъ живое цѣлое, имѣющее какъ бы свою душу, свои особенности и т. д. При этомъ по пути онъ подробно останавливается на нѣкоторыхъ вопросахъ, выясняя и ихъ значеніе и вліяніе на самоубійство: говоритъ о наслѣдственности, подражаніи, о неврастеніи и т. п., и эти страницы являются у него настолько же блестящими по изложенію, насколько и глубоко-научными по содержанію.
Однако, при всей своей научности, книга Дюркгейма не лишена и нѣкоторыхъ противорѣчій. Такъ, напримѣръ, говоря о религіи, Дюркгеймъ объясняетъ большую частоту самоубійствъ среди протестантовъ, сравнительно съ другими вѣроисповѣданіями, большей критикой и свободой въ религіозныхъ сужденіяхъ, допускаемой протестантствомъ. Протестантство—говоритъ онъ—какъ бы вноситъ нѣкоторую переработку христіанства въ смыслѣ индивидуальнаго отношенія къ нему, а это влечетъ за собой извѣстную неудовлетворенность духа человѣческаго, стремящагося къ истинѣ, и ведетъ къ самоубійству. Съ такимъ толкованіемъ вліянія свободы религіи врядъ ли можно согласиться, ибо тогда пришлось бы допустить, что въ странахъ, подчиненныхъ восточной церкви, должно было бы быть меньше всего самоубійствъ, чего нѣтъ въ дѣйствительности.
Точно такъ же и въ другомъ вопросѣ, именно о вліяніи народнаго образованія на самоубійство, Дюркгеймъ опять впадаетъ въ извѣстное противорѣчіе съ дѣйствительностью, выставляя тезисъ, что самоубійство и народное образованіе прямо пропорціональны другъ другу. Такъ какъ этому противорѣчитъ общеизвѣстный фактъ, что среди евреевъ образованіе стоитъ очень высоко, между тѣмъ, какъ самоубійствъ у нихъ немного, то Дюркгеймъ, чтобы примирить это противорѣчіе, высказываетъ ни на чемъ не основанную мысль, будто „еврейская культурность и образованіе имѣютъ другое происхожденіе и значеніе, чѣмъ обыкновенно“, и что „еврей усваиваетъ себѣ всю интеллигентность нашего вѣка, не зная ни усталости, ни разочарованія“ (стр. 203). Дюркгеймъ, повидимому, забываетъ о томъ громадномъ процентѣ нервныхъ и психическихъ заболѣваній среди евреевъ, который давно уже установленъ многочисленными и точными изслѣдованіями и которыя свидѣтельствуютъ какъ разъ объ обратномъ.
Но подобныя противорѣчія нисколько не уменьшаютъ конечно, цѣнности и научнаго значенія этого труда о самоубійствахъ, который можно назвать до извѣстной степени классическимъ.
Несмотря на то, что книга написана Дюркгеймомъ 15 лѣтъ тому назадъ, она устарѣла только по цифровымъ даннымъ, но не по обширному научному матеріалу, который въ ней заключенъ. Появленіе ея въ русскомъ переводѣ является крупнымъ и цѣннымъ вкладомъ въ нашу сюисидологическую литературу, и нужно надѣяться, что она, несомнѣнно, окажетъ огромное вліяніе на интересъ къ изученію у насъ самоубійства, этого наиболѣе „живого вопроса о мертвыхъ“.
| С.-Петербургъ, | |
| 1912. |
