Самоубийство так же старо, как и само человечество. Изучением его занимаются врачи, статистики, философы, юристы и педагоги, но до сих пор всё ещё не решён вопрос, что собственно представляет оно собой: проявление болезненного или здорового человеческого духа, преступление или естественное право человека, выражение свободной человеческой воли или же проявление общего мирового закона причинности и так далее и так далее. Зависит это от того, что самоубийство, как и сама жизнь, бесконечно разнообразно и сложно в своих формах причинах и мотивах. Оно не представляет собой отдельного строго ограниченного явления, которое может быть рассматриваемо и изучаемо изолированно в какой-нибудь одной определённой плоскости, в зависимости от каких-нибудь одних определённых факторов влияния. Нет, изучение самоубийства должно происходить во всех плоскостях жизни. Им должны одновременно заниматься все отрасли человеческого знания при всей совокупности средств и методов, даваемых самыми разнообразными научными дисциплинами, изучающими жизнь человека в самом широком и обширном смысле этого слова. Ибо самоубийство есть вопрос не смерти, а жизни, которая добровольно обрывается, в зависимости от самых разнообразных условий и обстоятельств.
Спрашивается, чем же объясняется такое разнообразие взглядов, такая крайняя противоположность суждений об одних и тех же вопросах, касающихся самоубийства? Почему, например, одни врачи и теперь ещё придерживаются взгляда, что самоубийство есть результат расстройства умственных способностей, в то время как другие считают его явлением нормальным и допускают его среди здоровых в психическом отношении людей? Причина этого, между прочим, кроется в том, что на практике в известных случаях трудно, а иной раз и совершенно невозможно отделить здорового от душевнобольного, провести резкую грань между нормальными умственными способностями и психически ненормальными. Собственно говоря, мы даже не знаем, что такое психически нормальный человек, так как не имеем точного и определённого критерия для суждения об этом. В этом отношении наши представления неизбежно должны отличаться всегда большой неопределённостью и значительным субъективизмом. В действительности мы часто видим, что среди врачей, например, определяющих по требованию суда умственные способности какого-нибудь лица, возникают крупные, совершенно непримиримые разногласия, так как одни считают нормальным то, что другие признают совершенно ненормальным и наоборот. Такая неопределённость и неустойчивость наших суждений в данной области есть явление естественное и неизбежное уже потому, что психика человека, представляя собой вопрос не только сознания, но и нравственности, является величиной непостоянной; понятия же наши о нравственности, как известно, с течением времени меняются. То, что считалось нравственным много лет тому назад, может, конечно, считаться и действительно часто считается в наше время уже противоречащим нравственности; равно и наоборот. Поэтому должны меняться и те требования, какие мы предъявляем к понятию о нормальном человеке и нормальной психике: это одно из следствий того духовного совершенствования, которое беспрерывно движет человечество по пути прогресса.
С другой стороны ещё более неясным и неопределённым представляется вопрос, как следует смотреть на самоубийство с точки зрения свободы воли. В философии до сих пор ведутся бесконечные споры о том, свободна или нет человеческая воля, существует ли она вообще как нечто самостоятельное или только как частное выражение общего космического закона причинности. Само собой разумеется, что, в зависимости от основного взгляда на зависимость воли, различные учёные различно освещают вопрос о самоубийстве, и если некоторые, на основании веских соображений о беспричинности воли, считают самоубийство проявлением самостоятельной, самодовлеющей воли человека, то другие, основываясь на постоянстве и особенно на правильном росте цифр самоубийств в разных странах, полагают, что личный фактор, то есть воля человека и его внутренний мир здесь ни при чём, а всё сводится к закону причинности, которому самоубийство так же подчинено, как и всякое другое явление на земном шаре.
Наконец и в области права также существуют большие колебания и разногласия в вопросе, следует ли считать самоубийство безнравственным деянием и даже преступлением или же оно есть законное, естественное право человека. Эта неопределённость в правовой оценке природы самоубийства видна, между прочим, из различного отношения к нему законодательств в разных странах. Мы знаем, например, что в одних странах покушение на самоубийство считается преступлением и карается законом, — в других, напротив, оно никаким карам не подвергается. Но даже и там, где закон относится сурово к самоубийству, он допускает на практике многочисленные исключения, не подвергая никаким карам лиц, покушавшихся на свою жизнь. Может ли, например, закон наказывать человека за самоубийство, причина которого кроется в лучших чувствах человеческой души, которое является результатом самых высоких и чистых побуждений? Мы говорим об альтруистическом самоубийстве, когда человек жертвует своей жизнью для других. Разве можно и этот вид покушения на самоубийство подвести под понятие о преступлении, за которое полагается осуждение и возмездие закона? Как часто в жизни приходится убеждаться, что обыкновенное, с первого взгляда, эгоистическое покушение на самоубийство при ближайшем знакомстве с ним оказывается альтруистическим, что добровольный уход из жизни по личным мотивам является, в сущности, замаскированным актом самопожертвования. Нередко самый мудрый и беспристрастный закон не в состоянии разграничить одну от другой эти две категории самоубийств и установить, где кончается эгоизм и где начинается альтруизм. На основании уже одних этих соображений закон должен в принципе относиться индифферентно к самоубийству: не покровительствовать ему, но в то же время и не налагать из-за него наказаний. И действительно, такой именно взгляд мы и находим в большинстве современных законодательств.
Таким образом, сущность самоубийства, как мы видим, не поддаётся ясному определению, и невозможность эта покоится на вполне естественных основаниях. Но тем не менее, нам кажется, что разрешение этой проблемы ещё впереди, и что последнее слово должна сказать здесь психология, которая в разрешении подобных задач идёт теперь по правильному пути интроспективного анализа. Конечно, сложный аппарат человеческой души представляется в настоящее время ещё слишком малодоступным нашему наблюдению и пониманию. Мы не умеем ещё расчленять душу на её составные части подобно тому, как разлагаем сложные химические соединения на их простейшие элементы. Если бы мы обладали здесь, как в химии, тайной анализа, то наше изучение души человека было бы сведено к изучению отдельных простейших элементов, лежащих в основе её и составляющих, так сказать, ту первичную материю, из которой развиваются все сложные душевные эмоции и движения. Такими простейшими элементами являются, по-видимому, инстинкты, заключающие в себе зачатки не только волевых актов, но и чувств и сознательных процессов[1].
Душа человеческая бесконечно многогранна по разнообразию чувств, которые могут в ней одновременно уживаться. Стало быть, так же бесконечно разнообразны должны быть и инстинкты, заложенные в основу её природой и являющиеся прототипами этих чувств. Иначе, как объяснить поразительное многообразие человеческого характера, ту бесконечную цепь всевозможных противоречий, иногда самых ярких и поразительных, которые составляют обычное явление? Как объяснить, например, что величайший трус может стать вдруг при известных условиях храбрецом, если он доведён до отчаяния?[2] Как понять, что жестокий человек проявляет иногда трогательную нежность, очень скупой — поразительную расточительность, безрассудный — величайшую осторожность и так далее, и так далее.
Очевидно, в душе каждого из них рядом с известным чувством имеется в зачаточном состоянии также и антагонист его, именно инстинкт храбрости, щедрости рассудительности и так далее. Эти инстинкты-антагонисты обыкновенно находятся в недеятельном пассивном состоянии, но при известных условиях они могут становиться активными, и тогда человек является, по выражению одного философа, «диаметрально противоположным самому себе». Так точно мы должны допустить, что если в душе каждого человека живёт инстинкт жизни как основа чувства самосохранения, то рядом с ним должен существовать и антагонист его, именно — инстинкт смерти и самоистребления. При нормальных условиях жизни инстинкт этот как бы дремлет, но при известных обстоятельствах он возбуждается и становится активным. Тогда человек начинает стремиться к смерти так же, как раньше он стремился к жизни. Если при обыкновенных условиях каждая клеточка его организма и каждый фибр его существа бессознательно стремятся поддержать жизнь, то теперь они так же бессознательно стремятся погасить её — и когда это стремление достигает известной напряжённости, дальнейшее существование человека становится невозможным: он кончает с собой.
Жизнь человеческая представляется, стало быть, зависящей от взаимного отношения этих двух инстинктов — жизни и смерти, и, смотря по тому, который из них получает перевес, человек или живёт или добровольно уходит из жизни.
Поэтому самоубийство или, вернее, предрасположение к нему, по нашему мнению, пресуществует в душе человека, заключено в ней, подобно тому, как в организме его может быть заключён, предположим, туберкулёз, с которым человек рождается на свет божий и который до поры до времени находится в нём в скрытом, латентном состоянии. И как самых ничтожных причин достаточно иной раз, чтобы эта туберкулёзная инфекция перешла из скрытого состояния в явное, так точно достаточно иногда самых пустых поводов, чтобы врождённое предрасположение к самоубийству перешло из пассивного состояния в активное и закончилось катастрофой.
Мы допускаем, стало быть, что при известных условиях каждый из нас может стать самоубийцей, независимо от состояния своего здоровья, умственных способностей, окружающих условий жизни и так далее и так далее, но что всё это может, конечно, влиять в качестве поводов, возбуждающих в нас инстинкт смерти. Это объясняет нам, почему у человека под влиянием горя, неблагоприятных условий жизни, разочарования и тому подобного, появляются так часто мысли о самоубийстве. Есть ли кто-нибудь из нас, кто хоть раз в своей жизни не подумал бы о смерти при таких условиях? Французский врач Грассе на основании данных, собранных о многих писателях, художниках, полководцах, музыкантах, государственных деятелях и тому подобных выдающихся людях, приходит к заключению, что нет человека, который бы мысленно не покушался хоть раз в своей жизни на самоубийство.
Таковой представляется нам сущность самоубийства на основании тех данных, которыми мы располагаем в настоящее время. Гораздо интереснее и жизненнее для нас другой вопрос, касающийся общих причин или, вернее, поводов к самоубийству. Где и как следует искать таковые и в чём они заключаются? Оказывается, что и здесь мы встречаемся с такой же неопределённостью и разнообразием во взглядах. Одни учёные, например, изучают самоубийства в зависимости от биологических, другие — от космических законов, третьи — от социальных факторов и так далее. К числу последних принадлежит и французский социолог Дюркгейм, к книге которого «Le suicide» я получил от издателя лестное приглашение написать предисловие. Дюркгейм смотрит на индивид как на частицу общего коллектива, и потому всякое явление в его жизни, а в том числе и самоубийство, он изучает главным образом в зависимости от факторов, управляющих этим коллективом. Самоубийство, по мнению французского социолога, является результатом разрыва связи, естественно существующей между индивидом и коллективом, благодаря чему нарушаются вечные законы подчинённости отдельной единицы общей массе, часть которой она составляет. Такой взгляд имеет много преимуществ, ибо он обеспечивает изучение самоубийства, так сказать, in situ, то есть в его естественном соотношении с прочими социальными факторами, регулирующими и направляющими жизнь человека современного общества. Но подобный метод имеет и свои недостатки, так как при нём уделяется слишком мало внимания изучению индивидуальных качеств и свойств человеческой души и выяснению той роли, какую играет его психофизическая организация в сложном акте самоубийства. Говоря другими словами, при подобной постановке вопроса центр тяжести изучения самоубийства переносится из области психологии в сферу социологии.
Дюркгейм различает три вида самоубийств, сообразно тому, что лежит в основе каждого из них: субъективное, альтруистическое и аномическое. Из них первое создаётся причинами, которые обусловливают отделение индивида от общества, перестающего влиять на него регулирующим образом. Второй вид самоубийства имеет место, когда личные инстинкты совершенно поглощены социальными, когда индивид, совершенно растворяясь в социальной массе, перестаёт существовать, как отдельная частица её. Наконец, третий вид самоубийства, аномический, когда в обществе происходят такие пертурбации (экономические, политические и тому подобные кризисы), что индивид утрачивает способность приспособления к социальным требованиям и опять теряет связь с обществом, среди которого он живёт. Для объяснения целого ряда других самоубийств Дюркгейм допускает сочетание аномии с эгоизмом, эгоизма с альтруизмом и так далее.
Таким образом, самоубийство, по определению французского учёного, является намеренным и сознательным актом, совершаемым индивидом непременно в зависимости от социальной дисциплины. Личные факторы объясняют это явление, но не влияют и не создают его. Поэтому Дюркгейм не допускает зависимости самоубийства ни от психических болезней, ни от алкоголизма, ни от других индивидуальных данных, доказывая это при помощи целого ряда интересных и убедительных доказательств. Имея в виду всюду идею и значение только коллективного начала, он подробно рассматривает влияние на самоубийство отдельных факторов его, а именно, религии, семьи, образования и так далее и создаёт таким образом целую стройную теорию изучения самоубийства с точки зрения коллектива, который он рассматривает, как живое целое, имеющее как бы свою душу, свои особенности и так далее. При этом по пути он подробно останавливается на некоторых вопросах, выясняя и их значение и влияние на самоубийство: говорит о наследственности, подражании, о неврастении и тому подобном, и эти страницы являются у него настолько же блестящими по изложению, насколько и глубоко научными по содержанию.
Однако, при всей своей научности, книга Дюркгейма не лишена и некоторых противоречий. Так, например, говоря о религии, Дюркгейм объясняет большую частоту самоубийств среди протестантов, сравнительно с другими вероисповеданиями, большей критикой и свободой в религиозных суждениях, допускаемой протестантством. Протестантство, говорит он, как бы вносит некоторую переработку христианства в смысле индивидуального отношения к нему, а это влечёт за собой известную неудовлетворённость духа человеческого, стремящегося к истине, и ведёт к самоубийству. С таким толкованием влияния свободы религии вряд ли можно согласиться, ибо тогда пришлось бы допустить, что в странах, подчинённых восточной церкви, должно было бы быть меньше всего самоубийств, чего нет в действительности.
Точно так же и в другом вопросе, именно о влиянии народного образования на самоубийство, Дюркгейм опять впадает в известное противоречие с действительностью, выставляя тезис, что самоубийство и народное образование прямо пропорциональны друг другу. Так как этому противоречит общеизвестный факт, что среди евреев образование стоит очень высоко, между тем как самоубийств у них немного, то Дюркгейм, чтобы примирить это противоречие, высказывает ни на чём не основанную мысль, будто «еврейская культурность и образование имеют другое происхождение и значение, чем обыкновенно», и что «еврей усваивает себе всю интеллигентность нашего века, не зная ни усталости, ни разочарования» (стр. 203). Дюркгейм, по-видимому, забывает о том громадном проценте нервных и психических заболеваний среди евреев, который давно уже установлен многочисленными и точными исследованиями и которые свидетельствуют как раз об обратном.
Но подобные противоречия нисколько не уменьшают, конечно, ценности и научного значения этого труда о самоубийствах, который можно назвать до известной степени классическим.
Несмотря на то, что книга написана Дюркгеймом пятнадцать лет тому назад, она устарела только по цифровым данным, но не по обширному научному материалу, который в ней заключён. Появление её в русском переводе является крупным и ценным вкладом в нашу сюисидологическую литературу, и нужно надеяться, что она, несомненно, окажет огромное влияние на интерес к изучению у нас самоубийства, этого наиболее «живого вопроса о мёртвых».
| С.-Петербург, | |
| 1912. |
