Русская старина (журнал)/1870 изд. 2 (ДО)/001/Записки М. И. Глинки 1804—1854 гг. Часть 1

Записки М. И. Глинки 1804—1854 гг. Часть 1.
авторъ М. И. Глинка
См. Оглавленіе. Источникъ: Журналъ «Русская Старина». Томъ I — СПб.: Типографія И. Н. Скороходова, 1870.

[313]

ЗАПИСКИ МИХАИЛА ИВАНОВИЧА ГЛИНКИ
1804 — 1854.

Записки М. И. Глинки были писаны въ теченіе времени отъ 3-го іюня 1854 до конца марта 1855 года, по просьбе сестры его Людмилы Ивановны Шестаковой, съ которою Глинка жилъ тогда вмѣстѣ. Каждый день, являясь къ завтраку, М. Ив. прочитывалъ одинъ листъ, написанный имъ въ то утро. Записки эти существуютъ въ двухъ экземплярахъ; одинъ, собственноручный и другой — копія, оба принадлежали Л. И. Шестаковой и ею принесены въ даръ Императорской [314]Публичной Библіотекѣ. Копія была свѣрена съ оригиналомъ самимъ М. И. Глинкой, причемъ онъ оставлялъ безъ поправки нѣкоторыя неважныя измѣненія переписчиковъ (очень вмѣсто весьма, бывшій вм. который былъ или наоборотъ), но за то, имѣя этотъ экземпляръ при себѣ до самой своей смерти, онъ прибавлялъ въ немъ много любопытныхъ примѣчаній. Экземпляръ этотъ былъ въ рукахъ извѣстнаго въ свое время литератора Н. В. Кукольника, съ которымъ Глинка былъ друженъ, и Кукольникъ сдѣлалъ въ немъ нѣсколько поправокъ въ слогѣ (къ худшему, потому что живыя, своеобразныя выраженія Глинки замѣнялъ рутинно-литературными оборотами) и нѣсколько замѣчаній, на которыя Глинка, съ своей стороны, отвѣчалъ новыми, подчасъ очень забавными, контръ-замѣчаніями.

Мы печатаемъ „Записки“ М. И. Глинки съ этой копіи, предварительно свѣривъ ее еще разъ съ оригиналомъ. Мы отбросили всѣ варіанты переписчиковъ и поправки Кукольника и даемъ текстъ „Записокъ“ такъ, какъ онъ вышелъ изъ-подъ пера Глинки, но собственныя поправки Глинки мы тщательно сохраняемъ, отмѣчая подъ чертой зачеркнутое имъ, такъ какъ въ этихъ зачеркнутыхъ имъ словахъ и фразахъ встрѣчаются любопытные факты, иногда для языка Глинки (замѣна словъ иностранныхъ русскими и т. п.), иногда и для самой его біографіи. Точно также внесли мы и помѣтки М. И. Глинки, сдѣланныя карандашемъ на полях оригинальной рукописи, вѣроятно съ цѣлью пополнить ихъ впослѣдствіи, и тѣ изъ замѣчаній Кукольника, на которыя Глинка писалъ отвѣты. Издавая въ свѣтъ записки человѣка почти современнаго намъ, мы естествено не могли избежать нѣкоторыхъ пропусковъ; но, уступая этой прискорбной необходимости, мы старались во всякомъ случаѣ сдѣлать ихъ сколько возможно менѣе и то въ тѣхъ только случаяхъ, гдѣ Глинка касался интимныхъ подробностей своихъ семейныхъ отношеній; въ другихъ же случаяхъ ограничивались тѣмъ, что не выписывали полныхъ именъ лицъ, о которыхъ говорится. Въ приложеніи къ „Запискамъ“ мы надѣемся помѣстить нѣкоторыя свѣдѣнія о послѣднемъ времени жизни М. И. Глинки и письма лицъ, присутствовавшихъ при его кончинѣ, послѣдовавшей въ Берлинѣ 3 февраля 1857 г.

Читающей публикѣ „Записки“ М. И. Глинки извѣстны по интереснымъ статьямъ о Глинкѣ В. В. Стасова (Русскій Вѣстникъ 1857 г. №№ 20, 21, 22 и 24), для которыхъ онѣ послужили главнѣйшимъ матеріаломъ и въ которыхъ приведены нѣкоторыя изъ нихъ выдержки. Но не говоря уже о томъ, что г. Стасовъ не имѣлъ въ виду знакомить публику собственно съ „Записками“, тогдашнія условія нашей печати не позволили ему воспользоваться многими подробностями даже какъ матеріаломъ для своихъ статей. Издавая теперь вполнѣ „Записки“ М. И. Глинки, мы надѣемся оказать услугу не только людямъ спеціально занимающимся музыкою, для которыхъ значение этихъ „Записокъ“ неоцѣнимо, но и вообще содѣйствовать уясненію того любопытнаго періода нашей недавней исторіи, который харатеризуется такимъ необычайнымъ развитіемъ у насъ художественнаго творчества. Эстетическая критика сдѣлала свое дѣло: она выяснила художественное значение не только наиболѣе крупныхъ созданій той эпохи, но, можно сказать безъ преувеличенія, каждаго [315]лирическаго стихотворенія Пушкина, каждаго романса Глинки. Теперь наступаетъ очередь критики исторической. Но только когда наша литература обогатится матеріалами, въ родѣ издаваемыхъ теперь „Записокъ Глинки“, для насъ сдѣлается возможнымъ дѣйствительно историческое сужденіе объ эпохѣ, которая произвела Пушкина, Глинку, Лермонтова, Гоголя, т.-е. все, чѣмъ мы гордимся въ области литературы и искусства. Не предупреждая сужденія читателей, не можемъ не замѣтить, что, помимо историческаго значенія „Записокъ“, въ высшей степени сочувственное впечатлѣніе производитъ сама по себѣ свѣтлая личность М. И. Глинки, — человѣка, который въ каждомъ встрѣчавшемся ему въ жизни лицѣ спѣшилъ отыскать свѣтлую, сочувственную сторону, художника, который, вопреки господствующему мнѣнію объ авторскомъ самолюбіи, ни разу не забылъ упомянуть, кому онъ обязанъ былъ тою или другою счастливою идеею или вдохновеніемъ, былъ ли то человѣкъ близкій его сердцу, просто чухонскій ямщикъ, или даже человѣкъ не совсѣмъ пріязненно къ нему относившійся. Когда „Записки Глинки“ были уже приготовлены нами къ изданію, мы прочли въ газетахъ слѣдующую просьбу, поданную смоленскому губернатору Борозднѣ, за подписью ста восьми уроженцевъ Смоленской губерніи, объ исходатайствованіи высочайшаго разрѣшенія на открытіе во всей Россіи подписки на сооруженіе въ городѣ Смоленскѣ памятника Михаилу Ивановичу Глинкѣ.

«Ваше превосходительство Николай Петровичъ. Съ древнѣйшихъ временъ установился у всѣхъ народовъ обычай воздвигать въ честь людей, оказавшихъ важныя услуги отечеству своею дѣятельностью, трудами и способностями, памятники въ мѣстахъ ихъ родины. Мы видимъ памятники не только государямъ и полководцамъ, но и ученымъ, поэтамъ и художникамъ. Геніальный русскій композиторъ, создавшій русскую національную музыку, Михаилъ Ивановичъ Глинка, родился въ Смоленской губерніи, Ел[?]инскомъ[1] уѣздѣ, селѣ Новоспасскомъ, родовомъ имѣніи его отца, гдѣ онъ провелъ первыя 13 лѣтъ жизни и куда приѣзжалъ впослѣдствіи довольно часто и надолго. Здѣсь, въ деревнѣ, вдали отъ классическаго музыкальнаго міра, первое и сильное впечатлѣніе произвели на его музыкальную натуру деревенскія народныя пѣсни, деревенская плясовая музыка. Эти-то пѣсни и музыка легли въ основу его будущихъ произведеній и дали имъ чисто національный характеръ. Чувство самой живой симпатіи и волненіе, которое охватываетъ всякаго русскаго при слушаніи «Жизни за Царя», популярность, какую приобрѣла въ народѣ, напримѣръ, «Камаринская», служитъ лучшимъ доказательствомъ національности въ твореніяхъ Глинки. Мы, смольяне, гордимся тѣмъ, что народныя пѣсни нашей губерніи послужили основаніемъ его обще-русскихъ, даже обще-славянскихъ національныхъ произведеній и, дорожа воспоминаніемъ о немъ, имѣемъ честь покорнѣйше просить ваше превосходительство исходатайствовать высочайшее разрѣшеніе на открытіе по всей Россіи подписки на сооруженіе въ городѣ Смоленскѣ памятника Михаилу Ивановичу Глинкѣ, на составленіе комитета для принятія пожертвованій и необходимыхъ по этому предмету распоряженій и на назначеніе конкурса для представленія модели памятника. Мы вполнѣ увѣрены, что вся Россія сочувственно откликнется на это истинно-народное дѣло». (Слѣдуютъ 108 подписей).

Просьба эта имѣла полный успѣхъ: подписка открыта во всей Россіи. Но мы не можемъ не замѣтить, что Петербургу и Москвѣ не слѣдовало допускать чтобы Смоленскъ предвосхитилъ честь возбужденія вопроса о созданіи памятника безсмертному творцу русской оперы. Кому же, какъ не населенію обѣихъ столицъ, болѣе сорока лѣтъ наслаждающемуся музыкою Глинки, должна бы принадлежать честь почина въ [316]этомъ дѣлѣ. Въ этомъ отношеніи особенно непонятно равнодушіе нашихъ консерваторій. Будемъ же надѣяться, что теперь, когда смольняне возбудили это дѣло, наши консерваторіи станутъ во главѣ движенія въ пользу образованія капитала, на сооруженіе памятника Глинкѣ, а ак. худ. назначитъ конкурсъ на проектъ памятника.

Обращаясь къ запискамъ Глинки, мы считаемъ себя счастливыми, что появленіе ихъ на страницахъ „Русской Старины“ совпадаетъ съ пробужденіемъ въ русскомъ обществѣ сознанія въ необходимости воздать геніальному представителю русской музыки — ту чесь, которая во всякомъ другомъ обществѣ была бы давнымъ давно ему воздана.

Ред.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Отъ 20 мая 1804 года до 25 апрѣля 1830 года.
ПЕРИОДЪ I.
Рожденіе. — Пребываніе съ бабкою.

Я родился 1804 года, мая 20 дня, утромъ на зарѣ, въ селѣ Новоспасскомъ, принадлежавшемъ родителю моему, капитану въ отставкѣ, Ивану Николаевичу Глинкѣ; имѣніе это находится въ 20 верст. отъ города Ельни, Смоленской губерніи; оно расположено на рѣкѣ Деснѣ близъ ея истока и въ недальномъ разстояніи окружено непроходимыми лѣсами, сливающимися съ знаменитыми брянскими лѣсами. Вскорѣ по рожденіи моемъ, матушка моя Евгенія Андреевна, урожденная Глинка, принуждена была предоставить первоначальное мое воспитаніе бабкѣ моей Ѳеклѣ Александровнѣ (матери моего отца), которая, овладѣвъ мною, перенесла меня въ свою комнату. Съ нею, кормилицею и нянею провелъ я около трехъ или четырехъ лѣтъ, видаясь съ родителями весьма рѣдко. Я былъ ребенкомъ слабаго сложенія, весьма золотушнаго и нервнаго расположенія; бабка моя, женщина преклонныхъ лѣтъ, почти всегда хворала, а потому въ комнатѣ ея (гдѣ обиталъ я) было, по крайней мѣрѣ, не менѣе 20 градусовъ тепла по Реомюру. Несмотря на это, я не выходилъ изъ шубки; по ночамъ же и часто днемъ поили меня чаемъ со сливками, со множествомъ сахару, кренделей и бубликовъ разнаго рода; на свѣжій воздухъ выпускали меня очень рѣдко и только въ теплое время. Нѣтъ сомнѣнія, что это первоначальное воспитаніе имѣло влияніе на развитіе моего организма и объсняетъ мое непреодолимое стремленіе къ [317]теплымъ климатамъ; и теперь, когда мнѣ уже 50 лѣтъ, я могу утвердительно сказать, что на югѣ мнѣ лучше жить и я страдаю тамъ менѣе, чѣмъ на сѣверѣ. Бабушка моя баловала меня до невѣроятной степени; мнѣ ни въ чемъ не было отказа; несмотря на это, я былъ ребенкомъ кроткимъ и добронравнымъ, и только, когда тревожили меня во время занятій, становился недотрогою (мимозою), что отчасти сохранилось и до нынѣ. Однимъ изъ любимыхъ моихъ занятій было ползать по полу, рисуя мѣломъ деревья и церкви. Я былъ весьма набоженъ и обряды богослуженія, въ особенности въ дни торжественныхъ праздниковъ, наполняли душу мою живѣйшимъ поэтическимъ восторгомъ. Выучась читать чрезвычайно рано, я нерѣдко приводилъ въ умиленіе мою бабку и ея сверстницъ чтеніемъ священныхъ книгъ. Музыкальная способность выражалась въ это время страстію къ колокольному звону (трезвону); я жадно вслушивался въ эти рѣзкіе звуки, и умѣлъ на двухъ мѣдныхъ тазахъ ловко подражать звонарямъ. Въ случаѣ болѣзни приносили малые колокола въ комнаты для моей забавы. Съ самамго малолѣтства я уже былъ слабонервнымъ; и такъ какъ за нѣсколько дней до кончины бабки приложили ей пластырь отвратительнаго запаха, то меня никакой силой не могли принудить войти къ ней, и я не присутствовалъ при ея кончинѣ, несмотря на то, что я очень любилъ ее. Нѣсколько забавныхъ анекдотовъ я могъ бы привести здѣсь, хотя воспоминаніе объ этой эпохѣ не совсѣмъ ясно въ памяти моей, но считаю ихъ излишними, ибо они не имѣютъ прямого отношенія къ моей артистической жизни, притомъ я отнюдь не желаю подражать г-ну женевскому философу.

ПЕРІОД II.
Отъ кончины бабки до проявленія перваго музыкальнаго чувства.

Послѣ кончины бабки моей, образъ моей жизни нѣсколько измѣнился. Матушка баловала меня менѣе, и старалась даже приучать меня къ свѣжему воздуху, но эти попытки по большей части оставались безъ успѣха. Кромѣ сестры, годомъ меня моложе, и моей няни, вскорѣ взяли другую няню, вдову землемѣра, по имени Ирину Ѳедоровну Мѣшкову, съ дочерью, нѣсколько постарше меня. Эта няня была женщина простая и [318]чрезвычайно добрая, а матушка хотя не баловала, но любила насъ, и намъ было хорошо. Впослѣдствіи присоединили къ Иринѣ Ѳедоровнѣ француженку Розу Ивановну, а нанятый отцомъ моимъ архитекторъ, вмѣсто мѣла далъ мнѣ карандашъ въ руку и началъ свои уроки рисованья, какъ водится, съ глазъ, носовъ, ушей и проч., требуя безотчетнаго отъ меня механическаго подражанія; при всемъ томъ однакожъ я быстро успѣвалъ. Сверхъ того одинъ дальній родственникъ, любознательный, добрый, весьма пріятнаго нрава старичекъ не рѣдко навѣщалъ насъ, любилъ разсказывать мнѣ о далекихъ краяхъ, о дикихъ людяхъ, о климатахъ и произведеніяхъ тропическихъ странъ, и, видя съ какою жадностію я его слушалъ, привезъ мнѣ книгу подъ названиемъ: «О странствіяхъ вообще», изданную въ царствованіе Екатерины II. Я съ рвеніемъ принялся за чтеніе этой книги и, сколько помню, она содержала отрывки изъ путешествій знаменитаго Васко де-Гама. Я получилъ отъ него же впослѣдствіи другіе томы этого собранія путешествій и, когда дѣло дошло до описанія острова Цейлона, Суматры, Явы и другихъ острововъ Индѣйскаго Архипелага, то мое воображеніе такъ разыгралось, что я принялся изучать описаніе этихъ прелестныхъ острововъ, и (для того) началъ дѣлать извлеченіе изъ вышеозначенныхъ книгъ, что и послужило основаніемъ моей страсти къ географіи и путешествіямъ.

Музыкальное чувство все еще оставалось во мнѣ въ неразвитомъ и грубомъ состояніи. Даже по 8-му году, когда мы спасались отъ нашествія французовъ въ Орелъ, я съ прежнею жадностію вслушивался въ колокольный звонъ, отличалъ трезвонъ каждой церкви, и усердно подражалъ ему на мѣдныхъ тазахъ.

Всегда окруженный женщинами, играя только съ сестрою и дочерью няни, я вовсе не походилъ на мальчиковъ своего возраста. При томъ страсть къ чтенію, географическимъ картамъ и рисованію, въ которомъ я началъ примѣтно успѣвать, часто отвлекала меня отъ дѣтскихъ игръ и я по прежнему былъ нрава тихаго и кроткаго. У батюшики иногда собиралось много гостей и родственниковъ; это случалось въ особенности въ день его ангела, или когда приѣзжалъ кто-либо, кого онъ хотѣлъ угостить на славу. Въ такомъ случаѣ посылали обыкновенно за музыкантами къ дядѣ моему, брату матушки, за 8 верстъ. [319]Музыканты оставались нѣсколько дней, и когда танцы за отъѣздомъ гостей прекращались, играли бывало разныя пьесы. Однажды, помнится что это было въ 1814 или 1815 году, однимъ словомъ, когда я былъ по 10-му или 11-му году, играли квартетъ Крузеля съ кларнетомъ; эта музыка произвела на меня непостижимое, новое и восхитительное впечатлѣніе; я оставался цѣлый день потомъ въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи, былъ погруженъ въ неизъяснимое томительно сладкое состояніе, и на другой день во время урока рисованія былъ разсѣянъ; въ слѣдующій урокъ разсѣянность еще увеличилась, и учитель, замѣтя, что я рисовалъ уже слишкомъ небрежно, неоднократно журилъ меня и наконецъ, однакожъ, догадавшись въ чемъ было дѣло, сказалъ мнѣ однажды: что онъ замѣчаетъ, что я все только думаю о музыкѣ. «Чтожъ дѣлать?» отвѣчалъ я, «музыка душа моя».

И дѣйствительно, съ той поры я страстно полюбилъ музыку. Оркестръ моего дяди былъ для меня источникомъ самыхъ живыхъ восторговъ. Когда играли для танцевъ, какъ-то экосезы, матрадуръ, кадрили, вальсы, я бралъ въ руки скрипку или маленькую флейту (piccolo) и поддѣлывался подъ оркестръ, разумѣется, посредствомъ тоники и доминанты. Отецъ часто гнѣвался на меня, что я не танцую и оставляю гостей, но при первой возможности я снова возвращался къ оркестру. Во время ужина обыкновенно играли русскія пѣсни, переложенныя на 2 флейты, 2 кларнета, 2 волторны и 2 фагота. Эти грустно-нѣжные, но вполнѣ доступные для меня, звуки мнѣ чрезвычайно нравились, — даже волторны на низкихъ нотахъ, когда на нихъ играли сильно (я съ трудомъ переносилъ рѣзкіе звуки), — и можетъ быть эти пѣсни, слышанныя мною въ ребячествѣ, были первою причиною того, что впослѣдствіи я сталъ преимущественно разработывать народную[2] русскую музыку.

ПЕРІОДЪ III.
Отъ перваго проявленія музыкальнаго чувства до отъѣзда въ С.-Петербургъ.

Около этого времени выписали намъ гувернантку изъ Петербурга, Варвару Ѳедоровну Кляммеръ. Это была дѣвица лѣтъ 20-ти, [320]высокаго росту, строгая и взыскательная; она, если не ошибаюсь, воспитывалась въ Смольномъ монастырѣ и взялась учить насъ по-русски, по-французски, по-нѣмецки, географіи и музыкѣ; пошли въ ходъ грамматики, разговоры (dialogues), краткія описанія земель, городовъ и проч., все это надлежало заучивать въ долбяшку (школьное выраженіе), т.-е., когда справшивали, отвѣчать не запинаясь, не измѣнивъ и не проронивъ ни одного слова. Хотя музыкѣ, т.-е. игрѣ на фортепьяно и чтенію нотъ насъ учили также механически, однакожъ я быстро въ ней успѣвалъ. Варвара Ѳедоровна была хитра на выдумки; какъ только мы съ сестрой начали кое-какъ разбирать ноты и попадать на клавиши, то сейчасъ она приказала приладить доску къ фортепьяно надъ клавишами такъ, что играть было можно, но нельзя было видѣть рукъ и клавишей, и я съ самаго начала привыкъ играть не смотря на пальцы.

Вскорѣ послѣ того взяли одного изъ (первыхъ) скрипачей моего дяди учить меня играть на скрипкѣ; къ сожалѣнію, самъ онъ игралъ не совсѣмъ вѣрно и дѣствовалъ смычкомъ весьма неразвязно (raide), что сообщилъ и мнѣ.

Хотя я любилъ музыку почти безсознательно, однакожъ очень хорошо помню, что предпочиталъ тѣ пьесы, кои были доступнѣе моимъ тогдашнимъ музыкальнымъ понятіямъ. Оркестръ вообще я любилъ болѣе всего, а изъ оркестровыхъ пьесъ, послѣ русскихъ пѣсенъ, предпочиталъ увертюры: Ma tante Aurore Буальдьё, Lodoiska Крейцера, Deux aveugles Мегюля. Эти двѣ послѣднія охотно я игралъ на фортепьяно, равно какъ нѣкоторыя сонаты Штейбельта, въ особенности Rondo L'orage, которое исполнялъ довольно опрятно. Gyrovetz (чехъ Гировецъ) мнѣ весьма не нравился, отчасти потому, что я находилъ его сонаты слишкомъ длинными и запутанными, а еще болѣе по той причинѣ, что онѣ были очень дурно напечатаны, и въ пасмурные дни я плохо разбиралъ эту музыку, за что нерѣдко мнѣ доставалось карандашемъ по пальцамъ.

ПЕРІОДЪ IV.
Отъ поѣздки въ Петербургъ до выпуска изъ благороднаго пансіона.

Въ началѣ зимы 1817 года, матушка, братъ ея (дядя, которому принадлежалъ оркестръ), Варвара Ѳедоровна и я съ [321]сестрою отправились въ С. Петербургъ. Это путешествіе предпринято было для помѣщенія меня въ ново-открытый благородный пансіонъ при главномъ Педагогическомъ Институтѣ. Хотя я и теперь ясно помню нѣкоторыя подробности этого путешествія, однакоже умолчу объ нихъ, ибо они къ дѣлу не относятся.

Когда мы въѣхали въ нашу сѣверную столицу, видъ огромныхъ стройныхъ домовъ и улицъ произвелъ на меня волшебное дѣйствіе и долго, долго сохранилось впечатлѣніе восторга и удивленія. Мои тогдашнія понятія объ архитектурномъ доистоинствѣ были столь же безотчетны, какъ объ музыкѣ; пятиглавые соборы въ русскомъ родѣ казались мнѣ торжествомъ искусства, и Казанскій соборъ мнѣ вовсе не понравился.

Вскорѣ приѣхалъ батюшка и, сейчасъ познакомясь съ инспекторомъ пансіона Линдквистомъ, и разузнавши все, приступилъ къ дѣлу. Пансіонъ нашъ помѣшался въ домѣ Отто, у Калинкина моста, возлѣ больницы. Отецъ мой не щадилъ для меня издержекъ, и потому помѣстилъ меня съ тремя другими, одинаковаго со мною возраста, воспитанниками и особеннымъ гувернеромъ (В. К. Кюхельбекеромъ) въ мезонинѣ того же дома; тамъ нашлось мѣсто и для фортепьяно, которое вскорѣ замѣнили роялемъ Тишнера. Тишнеръ въ то время былъ лучшимъ мастеромъ въ Петербургѣ и механизмъ его роялей допускалъ возможность играть чрезвычайно отчетливо.

Не стану изчислять всѣхъ предметовъ, которые намъ преподавали; скажу только, что я, особенно сначала, усердно занимался во всѣхъ классахъ. Впослѣдствіи любимыми моими предметами были языки: латинскій, французскій, нѣмецкій, английскій и потомъ персидскій, изъ наукъ — географія и зоологія. Я сдѣлалъ столь быстрые успѣхи въ ариѳметикѣ и алгебрѣ, что былъ репетиторомъ послѣдней изъ нихъ. Пройдя геометрію, я вовсе оставилъ математику, вѣроятно потому, что въ высшихъ класссахъ число предметовъ значительно увеличилось.

Профессоры старшихъ классовъ были люди съ познаніями, образованные и большею частію окончившіе воспитаніе въ германскихъ университетахъ; однимъ словомъ, въ высшихъ классахъ преподавали г.г. профессора Педагогическаго Института; въ числѣ ихъ были: извѣстный Раупахъ, пр. нѣмецкой [322]литературы, Арьсеньевъ, пр. географіи и статистики, Куницынъ — правъ и проч.

Между преподавателями въ низшищихъ классахъ встрѣчались оригиналы, а между гувернерами были такіе забавные типы, что до сихъ поръ воспоминанія о нихъ сохранились у всѣхъ нашихъ пансіонскихъ товарищей. Упомяну здѣсь о нѣкоторыхъ.

Господинъ мусье мистеръ Биттонъ (какъ его называли дядьки[3]) былъ грубый англичанинъ, вѣроятно изъ шкипреовъ; онъ чрезвычайно любилъ молочную рисовую кашу и въ тотъ день, когда ее подавали, избиралъ между младшими воспитанниками нѣсколько жертвъ, которыя непремѣнно должны были либо не знать заданныхъ имъ англійскихъ словъ, либо произносить ихъ неудовлетворительно, за что онъ кричалъ: посиди на ваши колѣнъ, возвышая голосъ, а послѣ третьяго раза давалъ бѣдному воспитаннику такую сильную подножку, что подъ нимъ невольно сгибались колѣни. Вечеромъ за ужиномъ, дядька Савелій всѣ порціи рисовой каши, отнимаемыя у наказанныхъ, относилъ въ дортуаръ господина мусье мистеръ Биттона, который ночью алчно пожиралъ свою добычу. Господинъ Гекъ, нѣмецъ въ рыжемъ парикѣ, придерживался другой системы. Не рѣдко къ концу обѣда слышался его сентиментальный голосъ, опредѣлявшій наказаніе виновныхъ слѣдующимъ образомъ: Monsieurs tel et tel privés du jardin et du dernier plat. Бойкій французъ Трипе, мастеръ былъ играть въ лапту, но мы его не любили за его грубое съ нами обращеніе; по справкамъ оказалось, что настоящее его ремесло была мелкая торговля. Къ сему же разряду людей должно отнести злаго пьемонтца Еллену, мучившаго насъ маршировкой, о которой онъ самъ не имѣлъ понятія. Полякъ Яжукевичъ, весьма неопрятнаго вида, не знавшій ничего, кромѣ бильярда, и всегда почти нѣсколько пьяный и Лумбергъ, финскаго происхожденія, довершали собраніе нашихъ оригиналовъ. Но Иванъ Екимовичъ, нашъ добрый подъинспекторъ Иванъ Екимовичъ Колмаковъ, былъ нашимъ утѣшеніемъ. Когда онъ появлялся, мы всегда приходили въ веселое расположеніе. Его забавныя выходки, сопровождаемыя морганьемъ и [323]странными ужимками, сдѣлались извѣстны многимъ, не знавшимъ его личности. Воспитанникъ Соболевскій сочинилъ на него стихи, кои начинались так:

Подъинспекторъ Колмаковъ
Умножаетъ дураковъ;
Онъ глазами все моргаетъ
И жилетъ свой поправляетъ и проч.


Сей исторический кантъ пѣвали мы въ пансіонѣ во время обѣда и ужина; двѣ залы, назначенныя для трапезы (воспитанниковъ было числомъ болѣе 100 человѣкъ) были нѣсколько узки, но длинны; столы ставились по направленію длины залы, такъ что отъ одного конца до противуположнаго разстояніе было значительное. Иванъ Екимовичъ, будучи подъинспекторомъ, являлся, какъ только мы садились за столы, въ сапогахъ съ кисточками, въ сѣрыхъ брюкахъ, въ свѣтлокоричневомъ фракѣ и съ лысинкой на темени. Онъ ходилъ важно взадъ и впередъ, моргая глазами и поправляя жилетъ. Воспитаннику Соболевскому (который впослѣдствіи написалъ столько превосходныхъ эпиграмъ), вздумалось воспѣть Ив. Ек., я подобралъ на стихи модную въ то время пѣсню Кавоса: душа-ль, моя душенька; выучить ее было не трудно: напѣвъ извѣстенъ былъ всѣмъ, а стихи невольно оставались въ памяти. Хотя мы всѣ любили Ив. Ек. за его неизреченную доброту, не могли однакожъ утерпѣть, чтобы не подтрунить надъ нимъ, а «сіе тѣмъ болѣе», что Ив. Екимов. «изволили гнѣваться» (слова Ив. Ек.) весьма забавнымъ образомъ. Въ такихъ случаяхъ плоское рябоватое лицо его, съ носомъ въ родѣ пуговицы, краснѣло; судорожныя движенія при морганіи, поправленіи жилета, подымавшагося вверхъ, усиливались, а голосъ возвышался до самыхъ острыхъ и визгливыхъ нотъ сопрано. [324] Вот однажды во время трапезы является Ив. Ек., ходитъ съ обычною важностію взадъ и впередъ и чтоже? нѣчто въ родѣ серенады раздается въ полъ-голоса въ одномъ изъ угловъ залы. Ив. Ек. останавливается, слушаетъ, подозрѣваетъ, слышитъ наконецъ, что упоминаютъ и о немъ, начинаетъ догадываться и рѣшительно обращаетъ шаги свои въ ту сторону, откуда раздавались звуки, напрасно! уста беззаботно, но весьма усердно жевали неприхотливыя блюда нашей скудной трапезы, а пѣснь, неумолкая, уже перешла въ противуположную сторону залы. Ив. Ек. туда — тоже усердіе къ яствамъ, а пѣснь по прежнему перенеслась въ противуположную сторону. Ив. Ек. останавливается, краснѣетъ, дрожитъ и визгливымъ дискантомъ возглашаетъ: «мальчишки! невѣжи!» и тому подобное.

Все это не мѣшало намъ однакожъ отъ времени до времени тѣшиться этимъ кантом и, сколько помнится, И. Ек. всегда гнѣвались, но не наказывали. Вообще онъ былъ добрый и честный человѣкъ; самъ о себѣ подъ веселый часъ говорилъ: «Ванька Колмаковъ — добрый мужикъ и честный христіанинъ,» или же: честный мужикъ и добрый христіанинъ.

Ив. Ек. любилъ общество пріятелей, не презиралъ даровъ Бахуса; по 8-му пуншу говаривалъ, что языкъ худо ворочается; однакожъ прибавлялъ: пошатнусь; валяться не люблю; довольно!

Науки были для Ив. Ек. истиннымъ наслажденіемъ,господствующею страстью; онъ все зналъ, все помнилъ, охотно заступалъ мѣсто непришедшаго профессора, и объяснялъ любому воспитаннику по малѣйшему намеку все. Даже въ чужихъ классахъ подсказывалъ нетвердо знавшимъ уроки, несмотря на неоднократные выговоры инспектора Якова Васильевича Толмачева, который не рѣдко называлъ его дуракомъ. Любовь къ наукамъ необыкновенно воодушевляла И. Е. и по мѣрѣ усиленія восторга, имъ овладѣвавшаго, языкъ его становился изобрѣтательнѣе и находчивѣе. Неожиданные обороты, затѣйливость, шутка, необыкновенная перестановка словъ и сжатость рѣчи (laconisme) были отличительной чертой его способа выраженій. Приведу здѣсь для образца его затѣливости еще одно изъ его выраженій. Однажды, разсказывая намъ объ одномъ изъ похожденій своей юности, онъ кончилъ разсказъ словами: [325]знали, но подзрѣнія не было; было извѣстно, но не подозрѣвали.

По окончаніи курса, И. Е. былъ любимымъ и всегда забавнымъ нашимъ собесѣдникомъ. Въ пансіонѣ, съ его помощью, я читалъ отрывки изъ превращеній Овидія, и ему первому обязанъ знакомствомъ съ латинской литературой.

По приѣздѣ въ Петербургъ я учился играть на фортепьяно у знаменитаго Фильда и, къ сожалѣнію, взялъ у него только три урока, ибо онъ уѣхалъ въ Москву. Хотя я слышалъ его не много разъ, но до сихъ поръ хорошо помню его сильную, мягкую и отчетливую игру. Казалось, что не онъ ударялъ по клавишамъ, а сами пальцы падали на нихъ, подобно крупнымъ каплямъ дождя, и разсыпались жемчугомъ по бархату. Ни я, ни другой искренній любитель музыкальнаго искусства не согласится съ мнѣніемъ Листа, сказавшаго однажды при мнѣ, что Фильдъ игралъ вяло (endormi); нѣтъ, игра Фильда была часто смѣла, капризна и разнообразна, но онъ не обезображивалъ искусства шарлатанствомъ и не рубилъ пальцами котлетъ, подобно большей части новѣйшихъ модныхъ піанистовъ.

Въ три, взятые мною, урока я выучилъ его второй дивертисементъ (E-dur) и получилъ отъ него лестное одобреніе. По отъѣздѣ Фильда взяли мнѣ въ учителя ученика его Омана, который началъ со мною 1-й концертъ Фильда (Es-dur); послѣ него Цейнеръ (Zeuner) усовершенствовалъ еще болѣе механизмъ моей игры, и нѣсколько даже и стиль (способъ игры, le style). Преподаваніе же теоріи, а именно интерваловъ съ ихъ обращеніями, шло не такъ успѣшно. Цейнеръ требовалъ, чтобы я училъ его уроки въ долбяшку, а это мнѣ надоѣло, почему я впослѣдствіи взялъ въ учителя Карла Мейера, который современемъ сдѣлался моимъ пріятелемъ. Онъ болѣе другихъ способствовалъ развитію моего музыкальнаго таланта. Въ день выпуска 1822 года я сыгралъ публично А-мольный концертъ Гумеля, а Мейеръ акомпанировалъ мнѣ на другомъ роялѣ. На скрипкѣ дѣло шло не такъ удачно, хотя учитель мой, 1-й концертистъ Бемъ, игралъ вѣрно и отчетливо, однако не имѣлъ дара передавать другимъ своихъ познаній, и когда я дурно владѣлъ смычкомъ, говорилъ: Messieu Klinka, Fous ne chouerez chamais du fiolon.

Несмотря на то что я мало успѣвалъ, я уже могъ играть [326]въ оркестрѣ дяди. Въ 1819, 1820 и 1821 годахъ во время вакацій я посѣщалъ родителей; оркестръ дяди усовершенствовался и увеличился нѣсколькими мальчиками, которыхъ отецъ отдалъ учиться, чтобы имѣть собственную бальную музыку; сверхъ того для младшихъ сестеръ наняли гувернантку, мужъ которой, Карлъ Ѳедоровичъ Гемпель, сынъ органиста изъ Веймара, былъ хорошій музыкантъ. Онъ въ свободные часы отправлялся со мною къ дядюшкѣ Аѳанасію Андреевичу Глинкѣ; вмѣстѣ восхищались мы музыкой, но сознаюсь въ моемъ тогдашнемъ невѣжествѣ: будучи уже нѣсколько знакомъ съ увертюрами Керубини и Мегюля, съ большимъ удовольствіемъ слушалъ я увертюры Россини. Изъ нихъ Cenerentola такъ даже мнѣ понравилась, что мы съ Гемпелемъ переложили ее для фортепьяно въ 4 руки и нерѣдко потѣшались, играя ее. Около этого времени, или прежде, жилъ у насъ итальянецъ Тоди, обучавшій пѣнію и столько же плохой музыкантъ, какъ и всѣ, подобныя ему птицы пѣвчія.

Во время пребываванія въ пансіонѣ, и даже вскорѣ по приѣздѣ въ Петербургъ, родители, родственники и ихъ знакомые возили меня въ театръ; оперы и балеты приводили меня въ неописанный восторгъ; надо замѣтить здѣсь, что русскій театръ въ то время не былъ въ такомъ бѣдственномъ состояніи, какъ нынѣ[4], отъ постоянныхъ набѣговъ итальянцевъ. Несвѣдущіе, но напыщенные своимъ мнимымъ достоинствомъ, итальянскіе пѣвуны не наводняли тогда, подобно корсарамъ, столицъ Европы. Къ счастію моему ихъ тогда не было въ Петербургѣ, почему репертуаръ былъ разнообразный. Я видѣлъ оперы: «Водовозъ — Керубини», «Іосифъ — Мегюля», «Жокондъ — Николо Изуаръ», «Красная шапочка — Бальдё». Теноры Климовскій и Самойловъ, басъ Зловъ были пѣвцы весьма примѣчательные, а извѣстная пѣвица наша Сандунова, хотя уже не играла на театрѣ, но участвовала въ большихъ концертахъ и я слышалъ ее въ ораторіяхъ. Тогда я худо понималъ серьезное пѣніе, и солисты на инструментахъ и оркестръ нравились мнѣ болѣе всего.

Въ одинъ изъ приѣздовъ моего отца въ Петербургъ, онъ [327]повезъ меня ко Львовымъ, и нѣжные звуки милой скрипки Алексѣя Федоровича глубоко врѣзались въ моей памяти.

Въ послѣдній годъ курса около зимы 1821 на 1822 годъ приѣхалъ въ Петербургъ дядя Аѳанасій Андреевичъ; я воспользовался неважнымъ разстройствомъ здоровья, чтобы на время переѣхать къ нему. Жили мы въ домѣ генерала Василія Васильевича Энгельгардта (племянника фельдмаршала князя Потемкина-Таврическаго); онъ благоволилъ ко мнѣ и впослѣдствіи я сохранилъ дружескія отношенія къ его сыновьямъ и ихъ семействамъ. Внукъ же генерала Василія Васильевича, Василій Павловичъ Энгельгардтъ, воспитанный въ училищѣ правовѣдѣнія, въ молодомъ возрастѣ страстно полюбилъ музыку. У него теперь хранятся всѣ мои рукописи, которыя можно отыскать; въ копіяхъ то, что въ рукописяхъ утратилось[5]. Въ послѣднее время, его дѣятельной и искренней дружбѣ я одолженъ большею частію моихъ музыкальныхъ наслажденій.

Всякій разъ когда мнѣ удавалось отпроситься на нѣсколько времени изъ пансіона, я былъ чрезвычайно радъ. Старикъ генералъ меня жаловалъ; въ непродолжительномъ времени я подружился съ однолѣткой — моей двоюродной сестрой Софіей Ивановной, дѣвушкой отличнаго воспитанія, доброй, миловидной и любившей также музыку и чтеніе. Отецъ ея Иванъ Андреевичъ (братъ Аѳанасія Андреевича) былъ хорошій музыкантъ, у него былъ большой запасъ разныхъ пьесъ, преимущественно увертюръ въ 4 руки для фортепьяно; тутъ были увертюры Керубини, Мегюля, Моцарта, Ричини, Спонтини, Пера и Россини. Все это мы довольно опрятно играли и потѣшали нашихъ знакомыхъ. Я не пропускалъ случая быть гдѣ либо на концертѣ, и всякій разъ, когда только было возможно, возили меня къ П. И. Юшкову, гдѣ еженедѣльно играли и пѣли. Оркестръ, хотя не совсѣмъ полный, былъ хорошъ. Дядюшка Аѳ. Ан. повезъ меня однажды къ знаменитому Гуммелю въ бытность его въ Петербургѣ; онъ благосклонно выслушалъ, какъ я сыгралъ 1-е соло его А-мольнаго концерта. Потомъ онъ намъ [328]импровизировалъ. Онъ игралъ мягко, отчетливо и какъ бы уже прежде имъ сочиненную и хорошо затверженную пьесу[6].

Въ началѣ весны 1822 года представили меня въ одно семейство, гдѣ я познакомился съ молодой барыней красивой наружности; она играла хорошо на арфѣ и сверхъ того владѣла прелестнымъ сопрано. Голосъ ея не походилъ ни на какой инструментъ; это былъ настоящій, звонкій, серебрянный сопрано, и она пѣла естественно и чрезвычайно мило. Ея прекрасныя качества и ласковое со мною обращеніе (она называла меня племянничкомъ, а я ее тетушкой) разшевелили мое сердце и воодушевили мое воображеніе. Она любила музыку и часто цѣлые часы, сидя подлѣ фортепьяно, когда я игралъ съ дядею, подпѣвала намъ, въ любимыхъ ею мѣстахъ, своимъ звонко серебрянямъ голосомъ. Желая услужить ей, вздумалось мнѣ сочинить варьяціи на любимую ею тему (C-dur) изъ оперы Вейгля «Швейцарское семейство». Вслѣдъ замтѣмъ написалъ я варьяціи для арфы и фортепьяно на тему Моцарта Es-dur. Потомъ собственнаго изобрѣтенія вальсъ для фортепрьяно F-dur[7]; болѣе этого не помню, знаю только, что это были первыя мои попытки въ сочиненіи, хотя я еще не зналъ генералъ-баса, и что я тогда въ первый разъ познакомился съ арфою, прелестнымъ инструментомъ, если его употреблять во время. Это поэтическое препровожденіе времени отвлекало меня отъ дѣла и я всегда находилъ способъ въ послѣдній годъ пребыванія въ пансионѣ, подъ предлогомъ болѣзни, гостить у дядюшекъ; до того же времени я учился примѣрно, велъ себя хорошо, былъ любимъ столько же товарищами, сколько отличенъ профессорами. Въ 19, 20 и 21 годаъ получилъ на экзаменахъ похвальные листы, гравюру и другія награды. Кстати о гравюрѣ. Въ рисованіи я, безъ сомнѣнія, дошелъ бы до нѣкоторой степени совершенства, но академики Безсоновъ и Сухановъ замучили меня огромными головами и, требуя рабскаго подражанія штрихъ въ штрихъ, довели до того, что я просто [329]отказался отъ ихъ уроковъ. Математику я разлюбилъ, когда дошелъ до аналитики; уголовное и римское право мнѣ вовсе не нравились. Въ танцахъ я былъ плохъ, равно какъ и въ фехтованіи; нашими учителями были Севербрикъ и Гавеманъ; первый часто говаривалъ: ей, Глинка, заколю! и дѣйствительно кололъ меня.

Преимущественно я успѣвалъ въ языкахъ: нѣмецкій выучилъ въ полгода, къ изумленію профессора; латинскій съ И. Е., английскій и персидскій съ профессоромъ Джіафаромъ шли удачно. Географію зналъ хорошо, — исторію порядочно. Естественныя науки, въ особенности зоологію, любилъ страстно. Еще до пансіона я началъ замѣчать дивное разнообразіе естественныхъ произведеній. У дяди Аѳ. Андр. было множество птицъ въ клѣткахъ и въ отдѣленной сѣткою части гостинной, гдѣ онѣ летали. Я любилъ смотрѣть на нихъ и слушать ихъ пѣніе. Намъ досталось множество птицъ, по наслѣдству отъ дяди (брата моего отца). Въ самый годъ отъѣзда изъ деревни въ Петербургъ у меня уже летали птицы по комнатѣ, а когда мы жили у Калинкина моста — надъ мезониномъ, гдѣ я былъ помѣщенъ, какъ уже было сказано, отцемъ моимъ, въ большомъ чердакѣ, мезонину принадлежавшемъ, разведены были разнаго рода голуби и кролики, которые тамъ превосходно водились. Болѣе же всего способствовало развитію страсти моей къ зоологіи посѣщеніе нами кунсткамеры, подъ руководствомъ профессора Зембицкаго, который объяснялъ намъ предметы.

За нѣсколько времени до выпуска я принялся за науки, надѣясь на мою память, но догнать товарищей было невозможно. Математику я давно оставилъ, и очень хорошо помню, что изъ уголовнаго права выучилъ только одну статью; на вопросъ профессора отвѣчалъ ему совсѣмъ не то, о чемъ онъ спрашивалъ, но такъ ловко, что экзаменаторъ, профессор Зябловскій, остался мною доволенъ, несмотря на худо скрытый гнѣвъ профессора права. Однимъ словомъ, отчасти за прежнія заслуги, отчасти отъ ловкихъ моихъ увертокъ произошло, что въ началѣ лѣта 1822 года я былъ выпущенъ первымъ, съ правомъ на чинъ 10-го класса. [330]
ПЕРІОДЪ V.
Отъ выпуска изъ пансиона до первой поѣздки за границу.

Я не сейчасъ вступилъ по выпускѣ на службу; кажется, навѣстилъ родителей и, возвратившись въ Петербургъ, поселился не подалеку отъ бывшаго нашего прежняго инспектора Линдсквиста, у котораго завтракалъ и обѣдалъ за условленную плату. Отецъ желалъ, чтобы я служилъ по иностранной коллегіи, которая въ то время считалась почетнѣйшею службою, А. А. Линдквистъ участвовалъ въ редакции «Journal de St.-Pétersbourg» и могъ быть мнѣ весьма полезенъ, познакомивъ меня съ французскимъ дипломатическимъ языкомъ. Плохо однакоже шли наши занятія; мнѣ этотъ языкъ, вовсе не поэтическій, казался чѣмъ-то дикимъ и никакъ не входилъ въ голову; съ Мейеромъ и даже Бёмомъ напротивъ того я быстро успѣвалъ. Не помню однакожъ, сочинилъ ли я что въ это время и учился ли теоріи? Помню очень хорошо, что я взялъ нѣсколько уроковъ у Фукса, но когда то было, опредѣлить не могу.

Въ началѣ марта 1823 года отецъ извѣстилъ меня, что ему угодно было, чтобы я воспользовался представившимся удобнымъ случаемъ для поѣздки на Кавказъ, чтобы пользоваться тамъ минеральными водами. Въ одну изъ моихъ поѣздокъ изъ пансіона къ родителямъ во время вакацій, будучи у замужней двоюродной сестры, которую лечили (и потомъ вылечили) магнетизмомъ въ одинъ изъ сеансовъ, въ состояніи ясновидѣнія она сказала, что для моего золотушнаго расположенія мне будутъ полезны кавказскія минеральныя воды. Я немедленно собрался въ путь, тѣмъ болѣе, что отъѣздъ дяди моего Ивана Андреевича съ двумя дочерьми Софьею и Евгеніею Ивановнами, представилъ мнѣ весьма удобный и пріятный способъ доѣхать до нашего села Новоспасскаго. Выѣхавъ въ мартѣ, т.-е. въ самую распутицу, едва подвигались мы въ четырехъ-мѣстной старинной крытой линейкѣ съ фартуками. Путешествіе это было приятно. Съ Софіей Ивановной я былъ друженъ, а Евгенія Иван., только-что выпущенная изъ Екатерининскаго института, была премилая и презабавная дѣвушка. Малѣйшее приключеніе давало поводъ къ смѣху или непритворной радости. Такъ, напр.: однажды, остановясь ночью на станціи, мы застали тамъ [331]сколько кадетъ; одинъ изъ нихъ былъ лунатикъ и каждую ночь имѣлъ привычку прятать сапоги своихъ товарищей. Потомъ въ 400 верстахъ наша линейка увязла въ полурастопившемся снѣгу, такъ что впряженныя почтовыя лошади вытащиь ее не могли; пришлось посылать искать помощи. Къ счастію это случилось не подалеку отъ богатаго помѣщика Жеребцова, который прислалъ за нами прекрасныхъ лошадей съ экипажами и потомъ нѣсколько дней продержалъ насъ, угощая съ невыразимымъ радушіемъ. Самъ онъ былъ человѣкъ веселый и словоохотливый, любилъ жить весело; былъ у него домашній театръ, представленія на которомъ были забавны, но еще забавнѣе были репетиціи; такъ напр.: на репетиціи «Русалки» Кауера явились актеры-дворовые люди, въ самыхъ разннобразныхъ фантастическихъ костюмахъ, каждый въ соотвѣтствующемъ его должности или занятію.

Доѣхавъ до дому, я пробыл тамъ до послѣднихъ чиселъ апрѣля. Отецъ снабдилъ меня коляской, далъ мнѣ человѣка (моего бывшаго дядьку, по имени Илью) и повара Аѳанасія. Выѣхавъ изъ дому въ сырую и свѣжую погоду, чрезъ нѣсколько дней, около Орла повѣяло теплымъ дыханіемъ весны, а переѣхавъ Оку, очутился я уже въ другой, новой для меня, южной полосѣ. Дубовыя рощи замѣнили наши березовыя; по оврагамъ, вмѣсто лозы, начали появляться груши, яблони и вишни въ цвѣту; видъ полей и деревень съ бѣленькими мазанками, вмѣсто черныхъ бревенчатыхъ избъ, не регулярно тянущихся, но живописно разбросанныхъ, все это тѣшило взоръ днемъ, а ночью ясное, усѣянное ярко-блестящими звѣздами, небо восхищало меня. Таким образомъ прибылъ я въ Харьковъ къ 10 мая. Отецъ желалъ, чтобы я отправился на Кавказъ, потому что ѣхалъ туда знакомый его, человѣкъ образованный и солидный, бывшій управляющій смоленской удѣльной конторы, Петровскій-Муравскій, и въ тоже время одинъ изъ смоленских врачей, Лазарь Петрович Быковскій отправлялся туда же съ семействомъ. Съ первымъ изъ нихъ я долженъ былъ съѣхаться въ Харьковѣ; чтобы не терять времени я, по совѣту одного петербургскаго знакомаго, отрекомендовался, сколько умѣлъ, г-ну Витковскому, у котораго былъ въ то время весьма хорошій музыкальный магазинъ въ Харьковѣ. Сыгравъ 1-ое соло концерта [332]A-moll Гуммеля, я произвелъ столь пріятное впечатлѣніе, что сейчасъ же познакомился съ музыкальнымъ семействомъ хозяина и меня, до самаго приѣзда ожидаемаго мною товарища, потѣшали музыкою.

Наконецъ, прибылъ товарищъ съ братомъ своимъ, и мы отправились далѣе; вскорѣ безпредѣльныя степи смѣнили живописную Украину; мы переѣхали Донъ въ Оксаѣ и очутились въ Азіи; что несказанно льстило моему самолюбію. Скажу однакожъ, что до самаго прибытія на сѣрныя воды (нынѣ Пятигорскъ), взоръ не находилъ предметовъ пріятныхъ, напротивъ, почти ничего не было видно, кромѣ безпредѣльныхъ степей, заросшихъ густой высокой ароматической травой. Видъ теперяшнаго Пятигорска былъ въ то время совершенно дикій, но величественный; домовъ было мало, церквей, садовъ вовсе не было; но также, какъ и теперь, тянулся величественно хребетъ кавказскихъ горъ, покрытыхъ снѣгомъ, также по равнинѣ извивался ленточкой Подкумокъ и орлы во множествѣ ширяли по ясному небу. Я съ товарищами поселился въ скромномъ домикѣ. Житье было пріятное; товарищъ привезъ запасъ книгъ, кухня была въ порядкѣ, отличная баранина, куры, дичь и превосходнѣйшія овощи, давали нашимъ поварамъ возможность хорошо кормить насъ, а сантуринское вино (которое я и теперь еще пью охотно)[8] замѣняло намъ дорогія фряжскія вина. Вообще мнѣ тамъ было хорошо, особенно въ Пятигорскѣ. Между прочимъ я видѣлъ пляску черкешенокъ, игру и скачку черкесовъ мирныхъ ауловъ, разумѣется. Были у меня также ручныя дикія козочки.

Вскорѣ по приѣздѣ мы приступили къ леченію, т.-е. начали брать теплыя сѣрныя ванны и пить воду изъ такъ-называемаго кисло-сѣрнаго источника. Впослѣдствіи я купался, или, лучше, варили меня въ ваннѣ, изсѣченной еще черкесами въ камнѣ, откуда шла струя сѣрной воды въ 37 или 38 градусов по Реомюру. Товарищу во́ды чрезвычайно помогли и поставили его на ноги (онъ съ трудомъ двигался). Вѣроятно и я бы получилъ отъ нихъ значительную пользу, если бы сообразовались съ моимъ [333]слабонервнымъ сложеніемъ и заставляли бы меня меньше пить и купаться въ водѣ, разведенной съ прохлажденною прежде, какъ то дѣлается въ Ахенѣ.

Взявши нѣсколько ваннъ кисло-сѣрныхъ, отправились мы на желѣзныя воды, расположенныя посреди лѣсовъ на площадкѣ на полвинѣ горы. Мѣстоположеніе этихъ водъ дикое, но чрезвычайно живописное; былъ тогда одинъ только деревянный домъ для помѣщенія пользующихся; кто не находилъ тамъ пристанища, разбивалъ палатку изъ войлока, и ночью, когда блистали огоньки, площадка эта походила на кочевье дикихъ воиновъ. Остатокъ горы до самой вершины покрытъ былъ кустымъ лѣсомъ; дикій виноградникъ оплеталъ цѣлыя купы кустарниковъ и мелкихъ деревьевъ; орлы летали почти надъ головами. Однажды я видѣлъ, какъ туча, пронесшаяся въ нашу сторону, покрыла насъ всѣхъ своимъ густымъ туманомъ.

Послѣ нѣсколькихъ ваннъ желѣзной воды въ 32 градуса по Реомюру, я началъ чувствовать себя дурно, а вскорѣ жестокія головныя боли принудили меня, равно какъ и товарища оставить эти воды. Мы отправились въ Кисловодскъ и, помнится, ѣхали съ конвоемъ и пушкою, что объясняется тѣмъ, что въ слѣдующемъ 1824 году черкесы учинили сильное нападеніе и вырѣзали нѣсколько близълежащихъ деревень.

Мѣстоположеніе Кисловодска веселѣе Пятикогрска; но въ мое время было тамъ еще мало домовъ, а деревъ вовсе не было. На плоскихъ вершинахъ прикорковъ, расположенныхъ грядами, и весьма похожихъ на окружающіе въ Кастиліи городъ Вальядолидъ (paramos) парамосъ, густая ароматическая трава (въ іюлѣ и августѣ), когда на равнинахъ все уже выгорѣло отъ зноя, возвышалась такъ, что покрывала коня съ всадникомъ до шапки.

И здѣсь надлежало пить воду и купаться въ Нарзанѣ (8 град. по Реомюру), и здѣсь дѣло шло столь же неудачно, какъ на желѣзныхъ водахъ. Скоро я почувствовалъ лишеніе сна и апетита, и доктор Быковскій самъ убѣдился, что мнѣ Нарзанъ вреденъ и чтобы исправить растроенный желудокъ, пользовалъ меня (не безъ успѣха), горькими, настоенными въ винѣ, травами; сонъ же не могъ такъ скоро возвратиться, отчасти отъ того, что не легко успокоить однажды раздраженные нервы, а [334]также и отъ земляныхъ блохъ, которыя по ночамъ не давали мнѣ возможности сомкнуть глазъ.

На обратномъ пути, разставшись съ товарищами въ Харьковѣ, я почувствовалъ, приближаясь къ Орлу, лихорадочные припадки, и остановясь, по прибытіи въ Орелъ, у знакомаго купца, занемогъ лихорадкою съ нарывами на мѣстахъ, гдѣ были отъ рожденія лишаи. Чрезъ нѣсколько дней болѣзнь миновалась сама собою, а съ ней исчезли и лишаи. Полагали, что я радикально вылеченъ, но весьма ошиблись, какъ это окажется впослѣдствіи.

Въ началѣ сентября я возвратился въ Новоспасское и, отдохнувъ, съ новымъ рвеніемъ принялся за музыку. Во время путешествія, продолжавшагося четыре мѣсяца, въ одномъ только Харьковѣ у меня было фортепьяно, а на скрипкѣ я игралъ весьма неудовлетворительно. Сверхъ того раздражительное дѣйствіе минеральныхъ водъ, и множество новыхъ впечатлѣній возбудили мое воображеніе, и я принялся за дѣло слѣдущимъ образомъ.

Чтобы добиться болѣе отчетливаго исполненія, всякий разъ, когда приѣзжали музыканты (а это было приблизительно два раза въ мѣсяцъ, причемъ они оставались нѣсколько дней, а иногда около недѣли), прежде общей пробы, я проходилъ съ каждымъ музыкантомъ (исключая немногихъ лучшихъ) его партію, до тѣхъ поръ, пока не было ни одной невѣрной или даже сомнительной ноты въ исполненіи. Такимъ образомъ я подмѣтилъ способъ инструментовки большей части лучшихъ композитровъ для оркестра (Глюка, Генделя и Баха я зналъ только по наслышкѣ). Потомъ слышалъ общій эфектъ пьесы, ибо, производя первыя пробы вмѣстѣ, я самъ управлялъ оркестромъ, играя на скрипкѣ. Когда же пьеса шла порядочно, я отходилъ на нѣкоторое разстояніе и слѣдилъ такимъ образомъ эфектъ изученной уже инструментовки. Репертуаръ состоялъ по большей части изъ увертюръ, симфоній, а ингода игрались и концерты.

Изъ увертюръ были: Cheribini: Medea, Hotellerie portugaise, Faniska, Lodoiska, Les deux journées, первыя двѣ были моими любимыми; Mehul: Joseph, Le trésor supposé, L'irato; Mozart: Don Juan, Zaubeflöte, Clemenzo di Tito, Nozze de Figaro; Beethoven: Fidelio (E-dur); Bernard Romberg ( [335]Es-dur) и Маурера (Es-dur, къ которой недоставало альтовой партіи и я, разложивъ остальныя партіи по стульямъ и сравнивая ихъ, написалъ альтъ и полагаю, совершенно безошибочно). Симфоній было три: Гайдна B-dur, Моцарта G-moll, и Beethoven вторая D-dur. Эту послѣднюю я любилъ въ особенности. Россини увертюръ уже не играли.

Въ послѣднее время пребыванія моего въ Петербургѣ, Мейеръ значительно развилъ мой музыкальный вкусъ. Онъ не ограничился только тѣмъ, что, требуя отъ меня отчетливаго и непринужденнаго исполненія, возставалъ рѣшительно противъ изысканнаго и утонченнаго выраженія въ игрѣ, но также по возможности соображаясь съ тогдашними моими понятіями, объяснялъ мнѣ естественно и безъ педанства достоинство пьесъ, отличая классическія отъ хорошихъ, а сіи послѣднія отъ плохихъ. О сочиненіи вообще, о генералъ-басѣ, контрапунктѣ и другихъ условіяхъ хорошаго способа писать, мои понятія были столь неопредѣленны, что я принимался за перо, не зная ни съ чего начать, ни какъ и куда идти. Я предпринялъ писать сперва Септетъ, потом Adagio и Rondo для оркестра. Если эти пьесы уцѣлѣли между хранящимися у В. П. Энгельгардта моими манускриптами, то могутъ послужить только доказательствомъ моего тогдашняго невѣжества въ музыкѣ[9].

Въ мартѣ или апрѣлѣ 1824 года, я возвратился въ Петербургъ; приискавъ квартиру въ Коломнѣ, не спѣшилъ однакожъ опредѣленіемъ на службу. Со мною, кромѣ дядьки Ильи, было двое музыкантовъ: одинъ изъ нихъ Яковъ, впослѣдствіи извѣстный всѣмъ по каррикатурамъ Н. А. Степанова, игравшій нѣсколько на віолочелѣ, и братъ его Алексѣй, уже довольно порядочный скрипачъ. Сему послѣднему наняли въ учителя перваго скрипача оркестра В. В. Юшкова; я же съ новымъ рвеніемъ принялся за фортепьяно и скрипку. Карл Мейеръ уже не давалъ мнѣ уроковъ; онъ сказал однажды: «Vous avez trop de talent pour que je vous donne des leçons. Venez en ami tous les jours et nous ferons de la musique ensemble». Я съ искреннею признательностью вспоминаю объ этихъ дружескихъ выраженіяхъ, которыя оправдались на дѣлѣ; я посѣщалъ почти [336]ежедневно Мейера, который жилъ съ матерью своею и сестрами; съ старшей изъ нихъ Henriette (потомъ m-me Garegnani), я не рѣдко игрывалъ въ 4 руки. Мейеръ же самъ попрежнему задавалъ мнѣ разныя пьесы, иногда свои, а чаще еще Гуммеля. Весьма терпѣливо разсматривая мои опыты въ сочиненіи, онъ объяснялъ мнѣ, сколько умѣлъ, правила искусства; никогда однакоже не ставилъ себя и своего стиля образцами, напротивъ того: Моцартъ, Керубини, Бетховенъ и другіе классики были въ такихъ случаяхъ указываемы имъ, каъ высшая степень совершенства. Былъ въ то время въ Петербургѣ знаменитый контрапунктистъ Миллеръ, но мнѣ какъ-то не удавалось познакомиться съ нимъ. Какъ знать! можетъ быть оно и лучше. Строгій нѣмецкій кожнтрапунктъ не всегда соглашается съ пылкой фантазіей[10].

Въ началѣ весны тогоже 1824 года, я встрѣтился съ однимъ дальнимъ родственникомъ, который представилъ меня въ домъ зятя своего (beau-frère), бывшаго тогда правителемъ канцеляріи совѣта путей сообщенія. У него было вакантное мѣсто помощника секретаря съ приличнымъ окладомъ. Отецъ въ то время съ трудомъ удовлетворялъ моимъ издержкамъ на уроки музыки и языковъ; при томъ, думалъ я, начать службу гдѣ бы ни было — все равно; потомъ можно будетъ перейти и въ коллегію иностранныхъ дѣлъ; да правду сказать, не чувствовалъ я особеннаго призванія къ дипломатической службѣ. Такимъ образомъ, 1824 г. мая 7-го дня я вступилъ въ службу въ канцелярію совѣта путей сообщенія, помощникомъ секретаря. Это обстоятельство имѣло важное вліяніе на судьбу мою. Съ одной стороны я должен былъ находиться въ канцеляріи отъ 5 до 6 часовъ въ день; работы на домъ не давали, дежурства и отвѣтственности не было; слѣдственно все остально время я могъ предаваться любимымъ моимъ занятіямъ, въ особенности музыкѣ. Съ другой стороны, мои отношенія по службе доставили мнѣ въ короткое время знакомства весьма полезныя въ музыкальном отношеніи.

Въ канцелярію нашу поступали дѣла изъ департамента, которыя у насъ приготовлялись для доклада совѣта, состоявшему [337]изъ 4-хъ генералов; старший членъ былъ графъ Сиверсъ, человѣкъ ученый, любознательный, большой любитель музыки и, что еще лучше, хорошей классической музыки. Графиня Сиверсъ пѣла перваго сопрано; у нея былъ голосъ вѣрный, звонкій и пріятный. Второй сопрано пѣла г-жа Крюковская. Братъ графини Крюднеръ и Гиппіусъ, оба хорошіе музыканты, пѣли басовыя партіи. Перваго тенора — братъ Гиппіуса, а когда случалось нужно, я пѣлъ второго тенора; исполняли только классическія пьесы, между прочимъ Финалъ «Водовоза» 1-го акта, въ коемъ участвовалъ и я, въ партіи Антоніо. Аккомпанировалъ обыкновенно Мейеръ на фортепьяно. Кромѣ пѣнія, иногда исполняли и другія пьесы; я помню, что въ одинъ изъ музыкальныхъ вечеровъ произвели 2 квинтета: одинъ Моцарта, а другой Бетховена (оба Es-dur) съ духовыми инструментами. Кромѣ дома графа Сиверса, гдѣ меня принимали чрезвычайно радушно, у меня было много другихъ знакомствъ, которыя доставилъ мнѣ домъ правителя нашей канцеляріи, Александра Николаевича Бахтурина.

Въ теченіи лѣта 1824 года, я переѣхалъ въ домъ Фалѣева (тоже въ Коломнѣ) и вскорѣ перешелъ ко мнѣ родственникъ Александръ Ивановичъ Кипріяновъ (мужъ двоюродной сестры, которую лечили магнетизмом), человѣкъ чрезвычайно умный, образованный и пріятный. Видя, съ какою неистовою страстью я предавался композиціи, онъ старался отклонить меня отъ этой, по его мнѣнію, пагубной склонности, увѣряя, что талантъ исполненія на фортепьяно и скрипкѣ, кромѣ собственнаго удовольствія, дѣйствительно можетъ доставить мнѣ пріятныя и полезныя знакомства, а отъ композиціи, говорилъ онъ, кромѣ зависти, досады и огорченій, ничего не должно надѣяться. Я отчасти извѣдалъ справедливость его словъ.

Мы съ Александромъ Ивановичемъ были свидѣтелями наводненія 1824 года 7 ноября. При первомъ появленіи воды на улицахъ народъ шелъ отъ обѣдни, и барыни подымали платья до колѣна, что насъ забавляло. Когда же вода начала значительно прибывать, я обратился къ жившимъ надо мною (наша квартира была въ нижнемъ этажѣ), съ просьбою позволить на время перенести мой рояль къ нимъ. Экономка нѣмка, оставшаяся за отсутствіемъ барыни, ломала руки и плакала [338]горько, сопровождая оханья соболѣзнованіями объ утонувшей коровѣ на ломаномъ нѣмецко-русскомъ языкѣ. Рояль перенесли, но вода, достигнувъ порога моей квартиры, начала убывать.

Мужской компаніи я тогда не любилъ; предпочиталъ же общество дамъ и молодыхъ дѣвицъ, коимъ нравился мой музыкальный талантъ. Я скоро убѣдился въ необходимости умѣть танцовать, и началъ учиться у Гольца, занимался съ нимъ около двухъ лѣтъ и дошелъ до entrechat double и ailes de pigeons и до другихъ па, коими въ то время франтили ловкія танцоры.

Около того же времени, или нѣсколько позже, не помню, я познакомился съ итальянскимъ пѣвцомъ Belloli и началъ у него учиться пѣнію (итальянскому). Голосъ мой былъ сиплый, нѣсколько въ носъ и неопредѣленный, т.-е. ни теноръ, ни баритонъ. Скажу, что хотя слухъ былъ у меня отличный, въ первые мѣсяцы отъ непривычки слышать себя, я пѣлъ невѣрно. Беллоли училъ хорошо, и владѣлъ еще голосомъ достаточно, такъ что могъ самъ пѣть все, чему училъ меня. Музыку buffa я вскорѣ началъ исполнять очень порядочно.

Несмотря на частыя занятія съ Мейеромъ, его объясненія и постоянно глубокое напряженіе, съ которымъ я трудился, въ сочиненіи все еще не было толку. Помню, что въ это время я написалъ квартетъ для двухъ скрипокъ, альта и віолончели (D-dur), но эта попытка удалась не лучше прежнихъ.

Въ 1825 году, я познакомился съ семействомъ княгини Хованской. Старший сынъ ея Юрій Сергѣевичъ воспитывался въ Царскосельскомъ Лицеѣ; я съ нимъ подружился и въ короткое время былъ принятъ въ домѣ, какъ родной. Кромѣ дочерей и родственницъ, жила у нихъ въ домѣ дѣвица Лигле, изъ Вѣны; она учила музыкѣ дочерей княгини, превосходно играла съ листа (à livre ouvert) и аккомпанировала. Съ ней я много игралъ въ 4 руки, большею частію квартеты Гайдна, симфоніи Гайдна, Моцарта и даже нѣкоторыя пьесы Бетховена. Они тогда жили въ Царскомъ Селѣ; я иногда приѣзжалъ къ нимъ на нѣсколько дней: мое появленіе приводило всехъ въ радость; знали, что гдѣ я, тамъ скуки не будетъ. Дѣйствительно, я умѣлъ въ то время (милое время!) разннобразно потѣшать моихъ знакомыхъ, въ особенности удачнымъ исполненіемъ сценъ изъ оперъ буффа.

Я познакомился также съ Д. П. Демидовымъ, котораго [339]дочь, Елена Дмитріевна, считалась, по справедливости, одной изъ первыхъ пѣвицъ-любительницъ въ столицѣ. Она владѣла чрезвычайно могучимъ контральто, но могла также исполнять и партіи сопрано. Лигле обыкновенно сопровождала пѣніе на фортепьяно, а Беллоли весьма часто пѣвалъ съ нею дуэты различныхъ maestro.

По всей справедливости я много обязанъ музыкальнымъ упражненіямъ въ домѣ Демидова.

Около этого времени я написалъ первое allegro сонаты D-moll для фортепьяно съ альтомъ. Это сочиненіе опрятнѣе другихъ, и я производилъ эту сонату съ Беллоли и Лигле; въ послѣднемъ случаѣ я игралъ на альтѣ. Adagio написано было позже, а Rondo, мотивъ котораго въ русскомъ родѣ памятенъ мнѣ до сихъ поръ, я и не принимался писать (я недавно помѣстилъ его въ Дѣсткой полькѣ).

Первая неудачная попытка въ сочиненіи съ текстомъ относится къ этому времени. Это былъ романсъ на слова Константина Александровича Бахтурина, сына правителя нашей канцеляріи. Когда же сочиненъ мною первый удачный романсъ: «Не искушай меня безъ нужды» (слова Баратынскаго) — не помню, по соображенію полагаю, что я написалъ его около этого времени, т.-е. въ теченіи 1825 года. Въ концѣ лѣта я переѣхалъ на Загородный проспектъ, въ домъ Нечаевой, на квартиру Александра Яковлевича Римскаго-Корсакова, пансіоннаго товарища и земляка. Квартира наша, очень уютная, находилась во второмъ этаже (au premier) маленькаго флигеля на дворѣ; къ нему принадлежалъ садъ, которымъ мы имѣли право пользоваться, въ саду была бесѣдка, с назидательною надпиьсю: «Не по́што далече, и здѣсь хорошо».

«Въ концѣ этого года я встрѣчался иногда съ нѣкоторыми изъ прежнихъ товарищей; одинъ изъ нихъ упрекалъ меня за то, что я оставилъ серьезныя занятія, чтобы терять драгоцѣнное время въ суетности, какъ говорилъ онъ, въ забавахъ. Я помню, что отвѣтилъ ему въ такомъ смыслѣ, что успѣю себѣ и послѣ, а теперь считаю приличнымъ соображаться съ наклоннностями своими и возрастомъ. Этотъ самый товарищь былъ жертвою своего легкомыслія; онъ былъ приговоренъ къ лишенію чиновъ, дворянства и сосланъ въ Сибирь въ 1826 году. [340] «Декабря 14-го, рано утромъ зашелъ къ намъ старшій сынъ Линдквиста (бывшаго у насъ инспекторомъ въ пансіонѣ); мы пошли на площадь и видѣли, какъ Государь вышелъ изъ дворца. До сихъ поръ у меня ясно сохранился въ душѣ величественный и уваженіе внушающий видъ нашего Императора; я до тѣхъ поръ никогда не видалъ его. Онъ былъ блѣденъ и нѣсколько грустенъ; сложивъ спокойно руки на груди, пошелъ онъ тихимъ шагомъ прямо въ средину толпы, и обратился къ ней съ словами: «дѣти, дѣти, разойдитесь!» Мы пробыли на площади нѣсколько часовъ, потомъ я, вынужденный голодомъ (ибо не завтракалъ), отправился къ Бахтуринымъ. Можетъ быть, это, повидимому неважное, обстоятельство спасло меня отъ смерти или увѣчья; вскорѣ раздались пушечные выстрѣлы, направленные противъ мятежниковъ. Нѣсколько дней спустя въ полночь послышался шумъ у воротъ, растворилась дверь квартиры и полковникъ Варенцовъ, дежурный штабъ-офицеръ нашего вѣдомства, повелительнымъ голосомъ приказалъ мнѣ явиться немедленно къ его высочеству. Вообразите меня, едва проснувшагося, вовсе незнавшаго въ чемъ дѣло, прибавьте, что между мятежниками были очень знакомые мнѣ люди, однимъ словомъ, я почувствовалъ (хотя на короткое время) то чувство, которые мы называемъ страхомъ. Сердце замерло, а душа, какъ говорится, ушла въ пятки. Оправясь, въ минуту я одѣлся, и во время переѣзда къ главнокомандующему путями сообщеній герцогу Виртембергскому, брату вдовствующей императрицы Маріи Ѳеодоровны, я попросилъ полковника сказать мнѣ, въ чемъ меня обвиняютъ. Одного слова достаточно было, чтобы меня успокоить; вотъ въ чемъ было дѣло.

«У Кюхельбекера[11] (бывшаго нашего гувернера), участвовавшаго въ мятежѣ, было два племянника (сына его сестры Устиньи Карловны), Дмитрій и Борисъ Григорьевичи. Онъ убѣжалъ, его искали и подозрѣвали, что онъ укрывался въ столицѣ у одного изъ племянниковъ[12]. Мнѣ легко было въ двухъ [341]словахъ отклонить отъ меня подозрѣние, тѣмъ болѣе, что Дмитрій и Борисъ были дѣти Григорія Андреевича Глинки, бывшаго кавалеромъ при государѣ Николаѣ Павловичѣ, когда онъ былъ еще великимъ княземъ, воспитывались на казенный счетъ и отличались особеннымъ благонравіемъ. Все это я спокойно и на довольно опрятномъ французскомъ языкѣ, въ коемъ я усовершенствовался съ помощью бывшаго гувернера дѣтей княгини Хованской[13] объяснилъ герцогу; онъ ласково выслушалъ и отпустилъ меня»[14].

Въ концѣ декабря мы съ Корсакомъ отправились въ деревню; я — по случаю помолвки старшей сестры моей Пелагеи Ивановны съ нашимъ сосѣдомъ Яковомъ Михайловичемъ Соболевскимъ, милымъ и образованнымъ человѣкомъ.

Вскорѣ по приѣздѣ въ деревню, я съ родными поѣхалъ въ Смоленскъ. Мы остановились на квартирѣ родственника, Алексѣя Андреевича Ушакова, человѣка веселонравнаго и радушнаго, но когда онъ разсказывалъ что бы то ни было, то преувеличивалъ по степени повѣствованія до самой нелѣпой лжи, приводя иногда, для удовольствія другихъ, въ свидѣтели даже слугъ своихъ. 18-лѣтняя дочь его, миловидная дѣвушка, играла хорошо на фортепьяно; во время моего пребыванія у нихъ, музыка, разумѣется, была въ ходу. Въ угожденіе моей милой племянницѣ я написалъ для фортепьяно варьяціи на итальянскій, въ тогдашнее время модный романсъ «Benedetta sia la madre» (E-dur). Эти варьяціи были нѣсколько исправлены Мейеромъ, и впослѣдствіи отданы въ печать (когда именно, не помню). Такимъ образомъ это была первая пьеса моего сочиненія, появившаяся въ печати. Въ числѣ семействъ, жившихъ тогда въ Смоленскѣ, было семейство генерала въ отставкѣ Апухтина. Онъ любилъ жить открыто; а такъ какъ, по случаю всеобщаго траура, танцы не были допущены, то выдумалъ дать представленіе согласно съ тогдашними обстоятельствами, а именно: прологъ на кончину императора Александра и восшествіе на престолъ [342]государя Николая Павловича. Слова сочинены были на французскомъ языкѣ гувернеромъ въ домѣ генерала, музыка была поручена мнѣ; она состояла изъ хора C-moll, арии B-dur, долженствовавшей быть заключеніемъ пролога съ торжественнымъ хоромъ, также B-dur. Вся эта музыка была съ аккомпанементомъ фортепьяно и контрабаса, на фортепьяно игралъ К. Ѳ. Гемпель и пѣлъ высокаго тенора въ хорѣ C-moll. Арію B-dur, одѣтый геніемъ (не помню, былъ ли факелъ и крылья), пѣлъ я. Несмотря на нѣкоторыя неловкости (gaucheries), нсообразность тоновъ C-moll и B-dur, я считаю эту кантату первымъ удачнымъ опытомъ въ вокальной музыкѣ большого размѣра. Я писалъ искренно и помню, что эта пьеса довольно вѣрно выражаетъ слова[15].

Послѣ свадьбы сестры я снова отправился въ Смоленскъ повеселиться на масляной недѣлѣ. Возвратясь домой, я завелъ птицъ разнаго рода; ихъ было до 16-ти, между прочими, варякушка, ольшанка, черноголовка и другія этого рода(genre fauvette).

По вечерамъ и въ сумерки любилъ я мечтать за фортепьяно. Сантиментальня поэзія Жуковскаго мнѣ чрезвычайно нравилась и трогала меня до слезъ (вообще говоря, въ молодости я былъ парень романическаго устройства, и любилъ поплакать сладкими слезами умиленія). Кажется, что два тоскливыхъ моихъ романса: «Свѣтитъ мѣсяцъ на кладбищѣ» и «Бѣдный Пѣвецъ» были написаны въ это время (на слова Жуковскаго), весною 1826 года.

Въ маѣ того же 1826 года, я снова отправился въ Петербургъ. Прежде этого, однакожъ, было отослано къ начальству свидѣтельство о болѣзни съ просьбою о продолженіи отпуска. Лѣто 1826 года было сухое и знойное. Лѣса горѣли и я страдалъ безсонницей (слѣдствіе сѣрныхъ кавказскихъ водъ).

Нѣтъ сомнѣнія, что я занимался музыкою въ теченіи того года, но въ чемъ именно состояли эти занятія, рѣшительно не помню. Въ концѣ зимы того-же 1826 года приѣхалъ батюшка и остановился у насъ. Такъ какъ дѣла требовали довольно долговременнаго пребывания его въ столицѣ, то онъ рѣшился [343]остаться съ нами, чтобы не разлучаться со мною. Отцу моему было тогда около 49 лѣтъ. Онъ былъ бодръ, лицо блистало свѣжестью, хотя волосы были уже съ достаточною просѣдью. Онъ очень любилъ меня и всѣхъ дѣтей своихъ; со мною же обращался, какъ съ товарищемъ, повѣрялъ мнѣ тайны и предположенія свои, не скрывая радостей и огорченій. Такъ какъ квартира наша, занимаемая въ домѣ Нечаевой на Загородномъ проспектѣ, оказалась тѣсною для нашего помѣщенія, то въ началѣ 1827 года переѣхали въ Торговую улицу, что у театральной площади, домъ Пискарева.

Отцу понадобилось на мѣсяцъ или на два раннею весною отправиться въ деревню. Мы остались съ Корсакомъ. Однажды съ пріятельницей Корсака явилась молодая дѣвушка Катенька, которая произвела на меня глубокое впечатленіе. Я въ первыя свиданія съ нею считалъ себя вполнѣ счастливымъ, но вскорѣ оказалось противное. Ея сердце принадлежало другому и всѣ старанія и ухищренія злобы возбудить въ ней взаимность остались тщетными. Грусть этого состоянія высказана мною въ сочиненной по сему случаю музыкѣ на слова Корсака:

Я люблю, ты говорила,
и тебѣ повѣрилъ я,
Но другого ты любила,
Мнѣ такъ страстно говоря:
Я люблю, я люблю, и проч.

Впослѣдствіи подъ эту музыку князь С. Голицынъ поддѣлалъ французскіе стихи. И этотъ романсъ извѣстенъ под именемъ: «Le baiser».

Къ этой грусти скоро присоединились и физическія страданія.

Отецъ, по возвращеніи изъ деревни, встрѣтился однажды въ обществѣ съ докторомъ Браиловымъ и, (этотъ) узнавъ отъ него, что я золотушнаго расположенія, предложилъ свои услуги. Для совершенно радикальной вылечки надлежало выпить около 30 или болѣе бутылокъ нѣкоего декокту. О Боже, что это былъ за декоктъ! Вяжущій, пряный, густой, отвратительнаго зелено-болотнаго цвѣта. Действовалъ же весьма сильно, слабилъ жестоко съ мучительною болью, а съ другой стороны не только не освѣжилъ, но гналъ кровь къ головѣ до такой степени, что [344]на долгое время я совершенно лишился сна. Кончивъ всѣ бутылки съ примѣрнымъ терпѣніемъ, я не вдругъ поправился.

Несмотря на это, я продолжалъ сочинять; кромѣ романса: «Горько, горько мнѣ», написанного мною въ 1827 году на слова Корсака, я сочинилъ нѣсколько театральныхъ отдѣльныхъ сценъ для пѣнія съ оркестромъ, а именно: дуетъ съ речитативомъ для баса съ теноромъ (A-dur), хоръ на смерть героя (C-moll), арію для баритона (As-dur), (Adajio этой послѣдней послужило мнѣ для канона финала 1-го акта оперы «Русланъ и Людмила), молитву для театра въ три голоса F-dur.

Занятія мои были прерваны золотушнымъ воспаленіемъ въ лѣвомъ глазу, произшедшимъ, вѣроятно, отъ продолжительныхъ приливовъ крови къ головѣ. Меня посадили въ темную комнату, а лечилъ меня знаменитый окулистъ Лерхе, при чемъ дѣло не обошлось безъ слабительныхъ. Это насильственное употребленіе внутреннихъ лекарствъ видимо повредило моему здоровью и приготовило новыя страданія.

По минованіи болѣзни глаза, я съ новымъ рвеніемъ[16] принялся за работу[17]. Обстоятельства мнѣ благоприятствовали: на нашей квартирѣ зала была большая; одинъ изъ моихъ знакомыхъ, графъ Девьеръ игралъ весьма хорошо на скрипкѣ. Онъ былъ полковымъ адъютантомъ конно-гвардейскаго полка, и изрѣдка я могъ брать къ себѣ нужное для моихъ сочиненій число духовыхъ инструментовъ, за весьма небременительныя кондиціи. Недостававшіе струнные инструменты равнымъ образомъ находили мы также хозяйственными распоряженіями. Въ вокальной части помогалъ мнѣ Варламовъ; онъ самъ охотно пѣлъ басовыя партіи, и съ искреннею готовностью привозилъ потребное число пѣвчихъ (конюшенныхъ, если не ошибаюсь) для исполненія хоровъ. Такимъ образомъ я слышалъ эффект написанного мною.

Около этого времени (кажется) я познакомился съ скрипачемъ Реми (Remi); онъ въ нѣсколько уроковъ выправилъ мнѣ правую руку; къ сожалѣнію это случилось поздно, - страсть къ сочиненію рѣшительно отвлекла меня отъ упражненія въ [345]исполненіи. Бема я уже оставилъ; персидскій же языкъ — вскорѣ по выпускѣ изъ пансіона.

Въ это время кругъ моего знакомства увеличился и я очень хорошо помню, что по вечерамъ часто бывали у насъ Толстые. Ихъ было четверо; меньшой, Ѳеофилъ Матвеевичъ (Ростиславъ) чрезвычайно мило пѣлъ теноромъ (voix sympatique). Они принадлежали къ высшему обществу, но были милые, веселые люди и не брезгали жаренымъ картофелемъ съ лукомъ, который у насъ изготовляли въ совершенствѣ.

Въ началѣ весны 1827 года, во время пребыванія отца въ Петербургѣ, случилось обстоятельство, имѣвшее важно впослѣдствіи влияніе на мое благосостояніе. Въ Торговой улицѣ противъ нашей квартиры жилъ въ собственномъ домѣ статскій совѣтникъ Погодинъ, теперь сенаторъ и гофъ-интендантъ дѣйствующей арміи. Узнавъ, что батюшка желалъ предпринять важную операцію, онъ, основываясь на приобретенной родителемъ репутаціи человѣка свѣдующаго и вѣрнаго, самъ явился къ нему и, отрекомендовавшись, предложилъ быть въ половинѣ, ввѣривъ ему капиталъ до 500,000 т. ассигнаціями для залоговъ. Приобрѣтенная этимъ способомъ выгода, впослѣдствіи достаточна была для совершеннаго освобожденія имѣній нашихъ отъ долговъ, ихъ обременявшихъ.

Мало по малу зимою здоровье мое начало разстраиваться; несмотря на тяжкія иногда страданія, я часто проводилъ время пріятно и весело. Съ тѣхъ поръ какъ я поселился съ Корсакомъ, мы часто видѣлись съ пансіонскимъ товарищемъ нашимъ Лукьяновичемъ (онъ теперь управляющій канцеляріею комитета раненыхъ); это былъ веселый, забавный и милый человѣкъ; онъ любилъ литературу, съ Корсакомъ писалъ разныя статьи, да и я, грѣшный, брался иногда за перо, увлеченный ихъ примѣромъ. Вскорѣ сдѣлался нашимъ собесѣдникомъ и Иванъ Екимовичъ, а къ нему присоединился пріятель его Алексѣй Григорьевичъ Огинскій, переводчикъ Гольдсмита, Гиллиса и другихъ англійскихъ историковъ; мужъ ученый и трудолюбивый. Наружный видъ его составлялъ разительную противуположность съ Ив. Ек. Алексѣй Григорьевичъ былъ роста высокаго, чрезвычайно лысъ, лицо его нѣсколько походило на обезьяну, говорилъ же важно, протяжно, въ носъ, густымъ басомъ, при [346]чемъ воздвигалъ торжественно правую руку для бо́льшаго убѣжденія слушателей.

Наши дружескія литературныя бесѣды, при содѣйствіи пунша, оканчивались почти весьма философскими преніями. По третьему и четвертому пуншу И. Ек. приходилъ въ восторгъ и не рѣдко восклицалъ: Диспутовать буду; буду диспутовать, довольно! Зимою съ 1827 на 28 годъ приѣхалъ къ намъ зять Корсака — Равинский; онъ въ молодости былъ человѣкъ веселый, остроумный и любилъ смѣшить разными затѣйливыми выходками, при чемъ сохранялъ всегда серьезный видъ. Мы съ Корсакомъ рѣшились позабавить его нашими оригиналами. Я былъ боленъ, но несмотря на то, и теперь не могу вспомнить безъ смѣха дружеской бесѣды, устроенной для Равинскаго. Порція пунша была усилена, вскорѣ Ив. Ек. завопилъ:

А. Григ., отъ слова Ванька Колмаковъ пьянъ; доведу; азъ есмь путь, истина и животъ.

Огинскій со смѣхомъ: «Анъ не доведете!»

И. Ек.: Доведу, говорю.

Огинскій, усиливая смѣхъ: «Не доведете.»

И. Ек.: «Слушай!» Что Ванька Колмаковъ пьянъ, доказывается...

Огинскій: Demonstratur.

И. Ек.: Красенъ.

Огинскій: «Ruber est.»

И. Ек.: Шатается.

Огинскій: «Vacillat.» и проч.

И вслѣдъ за этимъ приступомъ, повели наши витіи такія забавныя и замысловатыя рѣчи, что Равинскій опрометью выбѣжалъ изъ комнаты, чтобы не задохнуться отъ смѣха.

Въ мартѣ 1828 года я поѣхалъ навѣстить родителей; старшую сестру мою, съ которой провелъ первые годы дѣтства, видѣлъ тогда въ послѣдній разъ; она скончалась въ теченіи лѣта 1828 года. Въ концѣ апрѣля я отправился въ Москву на перекладной тележкѣ безъ верха. Около города Гжатска мнѣ надуло вѣтром въ лѣвый глазъ. Глазъ воспалился; цѣлую станцію я проѣхалъ закрытый рогожкой. Въ Гжатскѣ я потребовалъ доктора, но мнѣ отвѣтили, что докторъ плохъ, а цирульникъ весьма сметливъ; позвали послѣдняго, онъ далъ мнѣ розмариноваго и каяпутоваго масла, которыя въ нѣсколько часовъ [347]разогнали боль, уничтожили воспаленіе и я доѣхалъ въ Москву благополучно.

Цѣль это поѣздки было свиданіе съ пансионскимъ товарищемъ и пріятелемъ. Ник. Алек. Мельгуновымъ. Онъ не оставался долго въ пансіонѣ по причинѣ слабости здоровья. Я часто навѣщалъ его по выходѣ его изъ пансіона и гостилъ у его добрыхъ и привѣтливыхъ родителей. Отецъ мой, будучи въ Петербургѣ, познакомился съ ними и едва не отпустилъ меня за границу съ Ник. Ал. и отцомъ его. Къ моему счастію батюшка былъ человѣкъ разсудительный; разсчелъ, что русскому человѣку не слѣдуетъ быть французомъ, потомъ считалъ не излишнимъ право на чинъ 10-го класса по окончаніи курса въ пансіонѣ[18].

У Мельгунова я былъ только до 9-го мая (дня его ангела); въ эти немногіе дни я писалъ Adagio (B-dur), D-moll сонаты и помню, что въ этой пьесѣ довольно ловкій контрапунктъ. Выѣхавъ на перекладной утромъ на зарѣ 9-го мая, я прибылъ къ сроку моего отпуска въ Петербургъ, но на службѣ оставался не долго, и подалъ въ отставку по слѣдующей причинѣ. У И. С. Горголи (одного изъ генераловъ, членовъ совѣта путей сообщенія) была жена и три дочери, одна изъ нихъ, по имени Поликсена, училась пѣнію у Беллоли; я часто аккомпанировалъ ей и пѣвалъ съ нею. Впослѣдствіи времени кругъ моего знакомства значительно расширился и я рѣже посѣщалъ домъ генерала Горголи. Надо сказать правду, что генеральша и ея дочки не могли внушить искренняго желанія часто бывать у нихъ; они жили долгое время въ Кіевѣ, и къ суматошнымъ провинціальнымъ пріемамъ присоединяли страсть говорить чрезвычайно громко и всѣ четыре вдругъ, такъ что не только гостей, но и генерала самого застявляли молчать всякій разъ, когда обращались къ нему.

Я былъ помощникомъ секретаря, но меня заставляли читать вслухъ въ присутствіи записки со всѣхъ трехъ столовъ. Когда я началъ посѣщать рѣже домъ генерала Горголи, мнѣ не трудно было замѣтить значительную перемѣну въ обращеніи его со мною. Этимъ дѣло не ограничилось: генералъ, пересматривая [348]бумаги, находилъ, что запятые не на своихъ мѣстахъ и правописаніе не вездѣ соблюдено. Хотя нельзя было отъ меня, по справедливости, требовать отвѣтственности за всѣ три стола нашей канцеляріи, однакожъ съ должнымъ уваженіемъ къ начальнику не отвѣчалъ ни слова, подумалъ только про себя: «эге, здѣсь шашни баловницы Поликсены», и тутъ же рѣшилъ совсѣмъ прекратить посѣщенія. Естественно, генералъ сталъ взыскательнѣе, а я, не тратя даромъ времени, въ одинъ изъ докладовъ подалъ ему прошеніе объ отставкѣ и вышелъ изъ службы изъ-за запятой.

По приѣздѣ въ Петербургъ я поселился на углу Невскаго проспекта и Владимірской въ домѣ Барбазана (теперь Жукова, если не ошибаюсь) на квартирѣ пансіонскаго товарища Чиркова. Вскорѣ здоровье мое начало примѣтно портиться; золотуха прикинулась къ двумъ пальцамъ правой руки, въ видѣ лишая, и глаза воспалились до такой степени, что я не могъ ни писать, ни читать на фортепьяно. Лерхе меня вылечилъ, но золотушное начало продолжало тревожить меня. Нѣтъ сомнѣнія, что можно было весьма легкими средствами если не искоренить,то, по крайней мѣрѣ, ослабить болѣзнь. Судьба опредѣлила иначе.

Дальній родственникъ нашъ, Алексѣй Степ. Стунѣевъ, искренно меня любившій, неоднократно былъ невинною причиною многихъ бѣдъ въ жизни моей. Онъ познакомилъ меня съ докторомъ школы гвардейскихъ подпрапорщиковъ Гасовскимъ. Онъ былъ человѣкъ добрый, но отъ этого не было легче его паціентамъ (двое братьевъ моихъ и отецъ были жертвами его способа леченія)[19]. Сдѣлавшись впослѣдствіи гомеопатомъ, онъ самъ говорилъ мнѣ, что, лечивъ аллопатически, онъ былъ врагомъ рода человѣческаго. Дѣйствительно, онъ давалъ большіе пріемы сильныхъ героическихъ средствъ, безъ всякой на то причины; любиымыми же его средствами были: меркурій, сѣра, хина и опіумъ.

Онъ подвергъ меня, въ теченіе цѣлаго мѣсяца, наружному и внутреннему употребленію перваго изъ вышеупомянутыхъ средствъ, безъ всякой особенной причины, не разсмотрѣвъ и не [349]разспросивъ меня обстоятельно. Цѣлый мѣсяцъ я просидѣлъ въ душной комнатѣ, несмотря на лѣтній жаръ. По прошествіи четырехъ недѣль выпустилъ меня изъ заключенія, предписавъ нѣсколько сѣрныхъ ваннъ: отъ этого неумѣстнаго и несообразнаго съ моимъ слабонервнымъ сложеніемъ леченія, я тогда почувствовалъ только легкое раздраженіе въ plexus solaris и ложный аппетитъ.

Въ теченіе этого года я работалъ прилежно; началъ учиться итальянскому языку у Марокети съ Толстымъ[20] и еще съ кѣмъ не помню. У сына извѣстнаго buffa итальянской бывшей тогда оперы въ Петербургѣ Zambooni бралъ уроки въ композиціи. Онъ задавалъ мнѣ текстъ итальянскій и заставлялъ писать аріи, речитативы и пр., также 2-хъ-голосныя фуги безъ словъ. Сими послѣдними опытами я похвалиться не могу, хотя уже былъ нѣсколько знакомъ съ clavecin bien temperé Себ. Баха. Кромѣ того написалъ я: А) Серенаду на данныя мнѣ Толстымъ итальянскія слова:

«O mia dolce
«Mia Carina.

Въ то время эта серенада нравилась. B) Квартетъ F-dur для сопрано, альта, тенора и баса, съ акомпаниментомъ двухъ скрипокъ, альта и віолончели (Come di gloria al nome)[21]. С) Квартетъ для тѣхъ же голосовъ и инструментовъ G-moll (Sogna chi crede esser felice). Эти двѣ пьесы были иполнены у Демидова, а первая F-dur впослѣдствіи и у Львова. D) Также написаны мною романсы «Шаблон:Raz2» Батюшкова, для А. С. Стунѣева, а на слова князя Серг. Голицына «Pour un moment» и «Скажи зачѣмъ».

Я не могу теперь изложить главнѣйшихъ событій этого періода въ хронологическомъ порядкѣ. Впрочемъ это не важно.

Знакомство съ княземъ Серг. Григ. Голицынымъ имѣло важное вліяніе на развитіе моихъ музыкальныхъ способностей. Онъ былъ милый, веселый, подъ-часъ забавный молодой человѣкъ, хорошо зналъ музыку и пѣлъ очень пріятно прекраснымъ [350]густымъ басомъ. Я былъ тогда чрезвычайо застѣнчивъ; онъ умѣлъ ободрить меня и ввелъ въ кругъ молодыхъ людей высшаго тона. Благодаря его дружескому участію, я приобрѣлъ много пріятныхъ и полезныхъ знакомствъ. Самъ же онъ умѣлъ ловко возбуждать меня къ дѣятельности, писалъ для меня стихи и охотно исполнялъ мои сочиненія. Предъ отъѣздомъ моимъ въ Москву онъ мнѣ далъ письмо къ Николаю Николаевичу Норову (который теперь помощникомъ министра финансовъ) слѣдующаго лаконическаго содержанія: «податель этой записки - Глинка». Норовъ принялъ меня ласково, я съ нимъ вскорѣ сблизился, и не могу утерпѣть, чтобъ не обнаружить чувствъ дружбы и признательности къ этому рѣдкому по душѣ и таланту человѣку.

Въ то время между молодыми людьми высшаго круга находился камеръ-юнкеръ Евгеній Петровичъ Штеричъ. Хотя онъ былъ élégant въ полномъ смыслѣ этого слова и любилъ блистать въ салонахъ, однако же отличался рѣдкими душевными качествами. Между прочимъ, онъ былъ хорошій музыкантъ, учился у Мейера и игралъ опрятно на фортепьяно. Я съ нимъ вскорѣ подружиля и не рѣдко съ Серг. Голицинымъ (Ѳирсомъ?) мы посѣщали его въ Павловскѣ, гдѣ онъ жилъ въ лѣтніе мѣсяцы. Тамъ представляли меня знаментому нашему поэту Василію Андреевичу Жуковскому. Съ графомъ Вельегорскимъ я былъ прежде знакомъ, а въ Павловскѣ съ нимъ сблизился, и мы писали, помнится, каждый по канону, пробуя такимъ образомъ наши силы въ композиціи. Прежде чѣмъ графъ М. Ю. Вельегорскій принялся за перо, я успѣлъ состряпать канонъ (который, кажется, уцѣлѣлъ) на слѣдующія слова кн. Голицына:

«Мы въ сей обители святой
«Въ молитвахъ дни проводимъ;
«Не зная суеты мирской,
«Здѣсь счастіе находимъ.

Мы съ княземъ Голицынымъ ѣздили на Черную рѣчку къ князю Вас. Петр. Голицыну, который хорошо пѣлъ теноромъ. Въ концѣ августа собрались мы, Толстые, и другіе молодые люди потѣшить публику серенадой. Репетиціи были чрезвычайно занимательны и у оконъ дома, гдѣ жилъ князь Вас. Петр. Голицынъ, по вечерамъ толпились слушатели и слушательницы. [351]Въ день серенады[22] появились на Черной рѣчкѣ два украшенные фонарями катера, на одномъ сидѣли мы, а на другомъ помѣстили трубачей кавалергардскаго полка. На кормѣ приладили маленькое фортепьяно, на которомъ я аккомпанировалъ и управлялъ хоромъ. Всѣхъ исполненныхъ пьесъ не упомню. Пріятное впечатлѣніе произвелъ на водѣ милый голосъ Ѳ. М. Толстого въ венеціанской баркаролѣ «da brava Catina». Не дурно былъ исполненъ хоръ изъ «Dame blanche» Буальдьё «Sonnez, sonnez, cors et musettes». Послѣ каждой исполненной нами пьесы, раздавались стройные, сильные, величественные звуки трубъ. Инструменты съ clefs?[23] (pistons) тогда еще не были изобрѣтены. Музыкальныя уши не страдали, какъ нынѣ, отъ невѣрныхъ, противныхъ звуховъ, которыми теперь насъ нещадно угощаютъ. Мазурка графа М. Юр., нарочно для трубъ сочиненная, произвела на меня сильное впечатлѣніе, и маршъ въ финалѣ оперы «Жизнь за Царя» написанъ мною именно для простыхъ трубъ, безъ pistons и, если бы возможно было отыскать теперь хоръ трубачей подобныхъ тѣмъ, каковые участвовали тогда въ нашей серенадѣ, нѣтъ сомнѣнія, что финалъ оперы значительно произвелъ бы болѣе эффекта.

Объ этой серенадѣ напечатали въ «Сѣверной Пчелѣ»[25], и этотъ первый успѣхъ поощрилъ насъ къ новымъ предпріятіямъ подобнаго рода. Мы дали представленіе внявю Кочубею (тогдашнему президенту государственнаго совѣта); насъ было около 16 человѣкъ: кромѣ князей Голицыныхъ, Толстыхъ, Штерича и меня, участвовали Башуцкій, графъ Протасовъ (теперь онъ оберъ-прокуроръ синода) и другіе; также былъ полный оркестръ и Карлъ Мейеръ игралъ на фортепьяно. Я въ кисейномъ бѣломъ женскомъ платьѣ и рыжемъ парикѣ исполнилъ роль Donna Anna въ интродукціи «Донъ-Жуана» Моцарта и импровизировалъ на фортепьяно. Въ Царскомъ Селѣ также мы дали еще представленіе, гдѣ произвели мою серенаду и куплеты съ хоромъ: «Лина въ черной мантіи» (слова князя Голицына); [352]куплеты пѣлъ Ивановъ, а хоръ придворные пѣвчіе. Была также маленькая выходка и для кн. С. Голицына. Наконецъ мы ѣздили за 200 верстъ, новгородской губерніи въ село Марьино, къ графинѣ Строгоновой. Я участвовалъ въ представленіи нѣсколькихъ сценъ изъ «Barbiere de Sivilla» Россини, въ ролѣ Figaro. За это насъ тамъ угощали нѣсколько дней.

Лѣтомъ того же 1828 г. Михаилъ Лукьяновичъ Яковлевъ, композиторъ извѣстныхъ русскихъ романсовъ, и хорошо пѣвшій баритономъ, познакомилъ меня съ барономъ Дельвигомъ, извѣстнымъ нашимъ поэтомъ. Я нерѣдко навѣщалъ его; зимою бывала тамъ дѣвица Лигле; мы игрывали въ 4 руки. Баронъ Дельвигъ передѣлалъ для моей музыки пѣсню: «Ахъ ты, ночь ли ноченька» и тогда же я написалъ музыку на его слова: «Дѣдушка, дѣвицы разъ мнѣ говорили». Эту пѣсню весьма ловко пѣвалъ М. Л. Яковлевъ.

Около этого времени я часто видался съ извѣстнѣйшимъ поэтомъ нашимъ Алекс. Серг. Пушкинымъ (который хаживалъ и прежде того къ намъ въ пансіонъ къ брату своему, воспитывавшемуся со мною въ пансіонѣ), и пользовался его знакомствомъ до самой его кончины.

Провелъ около цѣлаго дня съ Грибоѣдовымъ, авторомъ комедіи: «Горе отъ ума». Онъ былъ очень хорошій музыкантъ и сообщилъ мнѣ тему грузинской пѣсни, на которую вскорѣ потомъ А. С. Пушкинъ написалъ романсъ: «Не пой, волшебница (sic!), при мнѣ».

Иванова я слышалъ въ первый разъ тоже около этого времени; мнѣ не трудно было подмѣтить его нѣжный и звонкій голосъ. Сначала онъ былъ такъ робокъ, что пѣлъ только до верхнихъ f и sol; я уговорилъ его навѣстить меня, и въ короткое время, заставляя пѣть пьесы постепенно выше и выше, я нечувствительно довелъ его до верхнихъ la и si-b. Впослѣдствіи онъ участвовалъ часто въ нашихъ домашнихъ музыкальныхъ вечерахъ.

Тогда же (сколько помнится) познакомился я съ извѣстной фортепьянисткой Шимановской; у нея было двѣ дочери, Целина и Елена. Онѣ изрядно пѣли; я былъ maestro на музыкальныхъ утрахъ Шимановской; исполняли иногда и мою музыку. Тамъ, если не ошибаюсь, встрѣтился я съ извѣстнымъ поэтомъ [353]Мицкевичемъ; онъ тогда ухаживалъ за Целиной, на которой впослѣдствіи женился. Въ 1828 году мы предприняли съ княземъ С. Голицынымъ издать «Лирическій Альбомъ», но дѣло долго не шло на ладъ. Николай Ивановичъ Павлищевъ взялся за изданіе и альбомъ явился въ свѣтъ въ 1829 году.

Въ концѣ 1828 года здоровье мое начало разстроиваться, я сталъ чувствовать боли, особенно въ сырое и холодное время.

Гасовскій прописалъ мнѣ Майскій бальзамъ Немича, который произвелъ сыпь по всему тѣлу; несмотря на это, я чувствовалъ себя все хуже и хуже. Въ началѣ 1829 года, около марта, Соломонъ (извѣстный впослѣдствіи операторъ) принялся лечить меня. Цѣлыхъ два мѣсяца продержалъ меня въ теплой комнатѣ и заставилъ принимать пилюли Sublimatum, постепенно увеличивая пріемы, такъ что безъ сомнѣнія я принялъ отъ 80 до 100 пилюль, при весьма строгой діэтѣ. Это леченіе такъ меня разслабило, что когда князь С. Голицынъ, отправляясь въ дѣйствующую армію (онъ перешелъ въ военную службу и былъ адъютантомъ у графа Ридигера), приѣхалъ проститься со мною, то онъ нашелъ меня въ чрезвычайно болѣзненномъ состояніи. Однако же я написалъ въ то время романсъ «Забудуль я?» (слова К. Голицына); его же романсъ «Разочарованіе» (Гдѣ ты, о первое желанье) должно отнести, кажется, къ 1828 году.

Въ маѣ послѣ нѣсколькихъ сѣрныхъ ваннъ, я оправился, но не надолго. Я часто посѣщалъ барона Дельвига; кромѣ его милой и весьма любезной жены, жила тамъ также любезная и миловидная барыня Кернъ[26]. Въ іюнѣ баронъ съ женою, г-жею Кернъ и Орестомъ Сомовымъ (литераторомъ весьма умнымъ и любезнымъ человѣкомъ), отправились въ четырехъ-мѣстной линейкѣ на Иматру; мы съ Корсакомъ поѣхали вслѣдъ за ними на тележкѣ. Съѣхавшись въ Выборгѣ, вмѣстѣ гуляли мы въ прекрасномъ саду барона Николаи. Вмѣстѣ видѣли Иматру и возвратились въ Петербургъ. Одинъ изъ чухонцевъ-ямщиковъ пѣлъ пѣсню, которая мнѣ очень понравилась; я заставилъ его неоднократно повторить и, затвердивъ ее, употребилъ потомъ главною темою баллады Финна, въ оперѣ «Русланъ и [354]Людмила». Это путешествіе было бы для меня еще пріятнѣе, если бы болѣзнь не посѣтила меня. Еще до поѣздки, несмотря на прекрасную погоду, начали мало по малу развиваться жестокія нервныя боли (névralgies), которыя, по приѣздѣ моемъ въ Петербургъ, усилились до такой степени, что появлялись ежедневно въ сопровожденіи лихорадки съ жаромъ и бредомъ. Пароксизмъ оканчивался сильною и неправильною (abnormale) испариной. Эти страданія безъ сомнѣнія причиною того, что я не такъ ясно помню этотъ періодъ времени.

Въ теченіи лѣта 1829 года написанъ мною романсъ: «Ночь осенняя, ночь любезная», слова Корсака. Въ концѣ лѣта я часто навѣщалъ Дельвиговъ и не рѣдко слышалъ на Невѣ роговую музыку Нарышкина. Въ особенности производила волшебный эффектъ пьеса Шимановской Вилія, состоящая вся изъ арпеджій. Зачѣмъ покинули этотъ фантастическій оркестръ и ввели отвратительныя trompettes à clefs?

Помнится, что, вскорѣ по возвращеніи изъ Иматры, мы угостили Дельвига, Кернъ и Сомова Колмаковымъ И. Е. и Огинскимъ и удачно.

Дельвигъ написалъ мнѣ слова: «Не осенній частый дождикъ». Музыку этихъ словъ я впослѣдствіи взялъ на романсъ Антониды «Не о томъ скорблю, подруженьки» въ оп. «Жизнь за Царя».

Осенью того же года у Штерича я слышалъ персидскую пѣсню, пѣтую секретаремъ министра иностранныхъ дѣлъ Хозрева-Мирзы. Этотъ мотивъ послужилъ мнѣ для хора «Ложится въ полѣ мракъ ночной» въ оперѣ «Русланъ и Людмила».

Тогда же осенью я бывалъ у Львовыхъ, гдѣ исполнялся мой квартетъ F-dur «Come di gloria al nome».

Около этого времени боли, особенно шейныхъ железъ, дошли до такой степени, что я катался по полу и кусалъ себя отъ невыносимой муки. Вскорѣ (отъ простуды вѣроятно) образовалась упорная спазматическая боль сзади шеи; хотя отъ весьма теплыхъ ваннъ она успокоилась, но я извѣстилъ родителей о моей болѣзни. Въ октябрѣ приѣхала во мнѣ матушка съ сестрою Натальею Ивановною и увезли меня въ деревню.

Передъ отъѣздомъ мнѣ отрекомендовали доктора, итальянца родомъ, котораго имени не упомню. Онъ предложилъ мнѣ для [355]успокоенія моихъ болей пилюли изъ опіума съ меркуріемъ. Въ продолженіи зимы и весны я неоднократно прибѣгалъ къ нимъ, и дѣйствительно они успокоивали боли, но все болѣе и болѣе разстраивали здоровье.

Въ промежуточное время между страданіями (сопровождаемыми всегда жаромъ и бредомъ) я продолжалъ музыкальныя занятія. Я выучилъ септуоръ Гуммеля и неоднократно исполнялъ его съ аккомпаниментомъ; усовершенствовался въ игрѣ на фортепіано, постояннымъ упражненіемъ въ этюдахъ Крамера, Мошлеса и даже иногда принимался за Баха. Сочинилъ нѣсколько мелкихъ пьесъ, которыя находятся въ зеленой тетради у В. П. Энгельгардта. Написалъ романсъ «Голосъ съ того свѣта», слова В. А. Жуковскаго; наконецъ въ началѣ весны 1830 года — F-dur квартетъ для струнныхъ инструментовъ. Благодаря В. П. Энгельгардта, я нѣсколько разъ слышалъ исполненіе этого ученическаго произведенія, и мнѣ кажется, что въ немъ отражается болѣзненное тогдашнее мое состояніе. Сверхъ того написалъ для сестры Натальи Ивановны 6-ть контральтовыхъ этюдъ; училъ сестру Людмилу Ивановну (впослѣдствіи Шестакову) географіи. Она увѣряетъ, что училась у меня охотно и что до сихъ поръ у нея хранится нѣсколько листовъ записокъ, мною написанныхъ[27]. Устроилъ для младшихъ сестеръ и брата въ комнатѣ горку изъ досокъ, по которой онѣ катались въ мѣдныхъ тазахъ.

Еще до отъѣзда въ деревню я началъ помышлять о путешествіи за границу. Это желаніе, возбужденное надеждою избавиться отъ страданій и усовершенствоваться въ музыкѣ, впослѣдствіи усилилось еще болѣе отъ чтенія путешествій. Я помню, что передъ самымъ отъѣздомъ въ деревню я читалъ путешествіе въ Испанію, и съ той самой поры мечталъ объ этой занимательной странѣ. Я поѣхалъ въ деревню въ надеждѣ упросить отца отпустить меня за границу. Несмотря на то, что онъ очень любилъ меня, но отказалъ мнѣ рѣшительно. Я былъ огорченъ до слезъ, но не смѣлъ и помыслить прекословить отцу, несмотря на дружеское его обращеніе со мною. Матушка съ свойственною ей добротою и заботливостію старалась [356]успокоивать меня. Между тѣмъ болѣзнь увеличивалась, несмотря на стараніе добраго нашего уѣзднаго доктора Вильгельма Даниловича Гинденбурга. Я снова прибѣгалъ къ пилюлямъ итальянца, и, безъ сомнѣнія, въ теченіи полгода проглотилъ ихъ до сотни, къ крайнему вреду моего здоровья.

Къ моему счастію въ концѣ зимы 1828 г. приѣхалъ къ намъ полковой докторъ Шпиндлеръ. Отецъ познакомился съ нимъ въ городѣ Брянскѣ (Орловской губерніи) и весьма уважалъ его.

Распросивъ обстоятельно о моей болѣзни, онъ осмотрѣлъ меня и объявилъ отцу, что у меня цѣлая кадриль болѣзней и что для поправленія моего здоровья необходимо мнѣ пробыть не менѣе трехъ лѣтъ за границей въ тепломъ климатѣ.

Такимъ образомъ моя поѣздка въ Италію и Германію была рѣшена. Я желалъ отправиться съ отцомъ въ Петербургъ, чтобы устроить тамъ концертъ для Иванова, съ тѣмъ, чтобы онъ могъ мнѣ сопутствовать. Отецъ, видя, что мое крайне разстроенное здоровье не позволяло мнѣ предпринять путь въ зимнее время, взялся все уладить безъ меня. И дѣйствительно, съ свойственною ему благоразумною настойчивостію, съ одной стороны уговорилъ (c'est le mot) Иванова, который не довѣрялъ и колебался, съ другой же упросилъ директора пѣвческой капеллы Ѳ. П. Львова дать Иванову позволеніе отправиться со мною. Иванову дали двухъ-лѣтній отпускъ и пособіе, а отецъ обязался подпискою, что Иванову не будетъ недостатка въ средствахъ къ существованію. Такимъ образомъ Ивановъ обязанъ въ судьбѣ своей отцу моему — болѣе нежели мнѣ.

Весною здоровье мое шло все хуже и хуже, и когда, къ концу апрѣля, прибылъ къ намъ Ивановъ, я былъ очень плохъ и стоналъ часто. Все было уже готово къ отъѣзду, и 25-го апрѣля 1830 года рѣшено было отправиться въ путь.

Примѣчанія править

  1. Несколько букв закрыты пятном. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
  2. Въ оригиналѣ прежде было написано: «отечественную», но потомъ это слово зачеркнуто и поправлено такъ, какъ у насъ напечатано. Ред.
  3. Дядьками именовались у насъ люди, служивіе за столомъ во время обѣда и ужина. Прим. Глинки.
  4. Писано въ 1854 году. Примѣч. Глинки.
  5. Все это драгоцѣнное собраніе сочиненій Глинки въ 1867 г. В. П. Энгельградтомъ принесено въ даръ Императорской публичной библиотекѣ и подробно описано В. В. Стасовымъ. См. отчетъ и. п. б. за 1867 годъ, гдѣ на стр. 19—55 помѣщено и самое описаніе.
  6. На полѣ рукою Глинки написано карандашомъ: «отзывъ о Мейерѣ».
  7. Изъ этихъ пьесъ, по свидѣтельству В. В. Стасова (Р. В. 1857 г. № 20, стр. 729), уцѣлели только вариаціи для арфы съ фортепіяно, записанныя вновь Глинкою въ 1854 году по воспоминаніямъ сестры его Л. И. Шестаковой, игравшей ихъ въ дѣтствѣ.
  8. На полѣ рукою Глинки написано карандашомъ: «Тимковскій и представленіе князю Меншикову».
  9. Пьесы эти утрачены. Р. В. 1857. № 20, стр. 792.
  10. Прежде было написано: «не всегда полезенъ пылкой фантазии».
  11. Въ подлинникѣ вычеркнуто слѣдлующее примѣч. Глинки: «Кюхельбекеръ былъ у насъ въ мезонинѣ сначала особеннымъ для меня съ товарищами гувернеромъ, потомъ преподавалъ синтаксисъ и сочиненіе на русскомъ языкѣ».
  12. Въ подлинникѣ вычеркнуты Глинкой слѣдующія слова: «Убѣжденный сколько въ ихъ добрыхъ качествахъ, столько и въ томъ, что они…»
  13. Онъ назывался Romulus Godefroi и, какъ говорилъ, naquit du temps de la terreur. Он жилъ с нами.
    Примѣч. Глинки.
  14. Все мѣсто, отмѣченное у насъ ковычками, въ подлинной рукописи зачеркнуто самимъ Глинкою.
  15. Эта пьеса, вписанная въ такъ-названнную Глинкой зеленую тетрадь, находится въ настоящее время въ И. П. Библіот. Отчетъ за 1867 годъ, стр. 23—24.
  16. «Энтузиазмомъ» — зачеркнуто.
  17. На полѣ карандашомъ написано: «англоманія въ этомъ году».
  18. Зачеркнуто: «Таким образомъ я остался и кончилъ курсъ въ пансіонѣ».
  19. На полѣ карандашомъ: «смягчить фатализмъ».
  20. Объ этомъ періодѣ времени надо справиться в Ѳ. М. Толстаго. Примѣч. Глинки.
  21. Этотъ квартетъ находится въ И. П. Б. См. отчетъ 1867, стр. 27—31.
  22. 21 августа, по словамъ «Сѣверной Пчелы».
  23. Зачеркнуто: «финтилями».
  24. Неразборчиво. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
  25. Сѣверная Пчела. 1827. № 103. Августа 27. Петербургскія записки. Объ увеселеніяхъ столицы. Письмо въ Либаву къ Ал. Никит. Пещурову отъ 26 авг. 1827. Ѳ. Б. (...)[24].
  26. Анна Петровна Кернъ, см. ея Воспоминанія въ «Русской Старинѣ». Ред.
  27. Записки эти цѣлы до сихъ поръ.