Русская старина (журнал)/1870 изд. 2 (ДО)/001/Записки М. И. Глинки 1804—1854 гг. Часть 2

Записки М. И. Глинки 1804—1854 гг. Часть 2.
авторъ М. И. Глинка

См. Оглавленіе. Источникъ: Журналъ «Русская Старина». Томъ I — СПб.: Типографія И. Н. Скороходова, 1870.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. От 25 апреля 1830 года до конца ноября и начала декабря 1836 года.

---

ПЕРІОДЪ VI. Путешествіе за границу и возвращеніе на родину.

Итакъ, въ пятницу, 25-го апрѣля 1830 года, я и Ивановъ выѣхали изъ села Новоспасскаго. Матушка провожала насъ до Смоленска. Изъ Смоленска до Бреста-Литовскаго сопутствовалъ намъ зять мой, Яковъ Михайловичъ Соболевскій и человѣкъ Алексѣй (скрипачъ).

Это было въ началѣ мая; погода была холодная, шелъ снѣгъ; я чувствовалъ усталость послѣ каждаго перегона, и въ первые дни часто останавливался, чтобы полежать и отдохнуть на станціяхъ. Впослѣдствіи дѣло обошлось, и въ Брестѣ я уже ходилъ довольно свободно. Здѣсь мы простились съ братцемъ и Алексѣемъ, и на жидовской фурѣ отправились вдвоемъ въ Варшаву. Оттуда въ коляскѣ съ тремя кандитерами изъ Граубиндена (Grisons) въ Дрезденъ.

Въ Дрезденѣ я совѣтовался съ докторомъ Крейсигомъ (такая уже была тогда мода); онъ опредѣлилъ мнѣ употребленіе эмскихъ и потомъ ахенскихъ водъ. Изъ Дрездена поѣхали мы въ Лейпцигъ, изъ Лейпцига до Франкфурта-на-Майнѣ въ коляскѣ на долгихъ. Съ нами ѣхалъ студентъ, кажется израильскаго происхожденія, который пѣлъ басомъ. Всякій разъ, какъ мы останавливались для обѣда или ночлега, если встрѣчали фортепьяно, пробовали пѣть вмѣстѣ: Ивановъ перваго, а я второго тенора, студентъ пѣлъ басовую партію извѣстныхъ отрывковъ изъ оперъ. Хоръ изъ тріо перваго акта «Фрейщюца» ${\mathfrak {Terzett\;und\;Chor}}$^[1] въ особенности шелъ хорошо, и нѣмцы въ маленькихъ городкахъ сходились слушать насъ.

Изъ Франкфурта поѣхали мы въ Майнцъ, а оттуда на пароходѣ по Рейну; не доѣзжая Кобленца, вышли на берегъ и отправились пѣшкомъ въ Эмсъ (сдѣлавши около семи верстъ). Тамошнія воды, въ теченіи трехъ недѣль, сильно разслабили меня. Мы поѣхали въ Ахенъ, гдѣ въ весьма короткое время почувствовалъ я значительную пользу. Но и тутъ случилось тоже, что́ и на Кавказѣ: заставляли слишкомъ много пить и слишкомъ часто купаться, хотя и не варили, какъ на Кавказѣ, въ невыносимо-горячей водѣ.

Въ Ахенскомъ театрѣ была въ то время, проѣздомъ изъ Парижа, труппа хорошихъ нѣмецкихъ пѣвцовъ. Сопрано пѣла довольно исправно г-жа Фишеръ. Гойцингеръ и Ейхбергеръ считались, по справедливости, въ то время лучшими тенорами въ Германіи. Перваго я слышалъ въ «Фиделіо» въ ролѣ Флорестана, второй отлично исполнялъ роль Макса въ «Фрейшюцѣ». Фиделіо въ первый разъ мы съ Ивановымъ не поняли; второе же представленіе довело насъ до слезъ. Изъ другихъ оперъ помню, что слышалъ «Фауста» Шпора.

Къ концу леченія, излишнее употребленіе сѣрныхъ водъ раздражило шейныя желѣзы и возбудило жесточайшую зубную боль. Въ это время насъ извѣстилъ Штеричъ, путешествовавшій тоже для поправленія здоровья, что онъ прибылъ въ Эмсъ, гдѣ желалъ бы съ нами видѣться. Мы уже съ нимъ были дружны въ Петербургѣ, слѣдственно излишне было бы здѣсь описывать радость свиданія.

Докторъ Берсъ — братъ того Берса, что́ служитъ при с.-петербургской дирекціи императорскихъ театровъ, нѣсколькими ваннами съ отрубями успокоилъ на время мои боли. Пробывъ недолгое время въ Эмсѣ, мы съ Штеричемъ, его матушкой и ихъ спутниками отправились въ Шлангенбадъ, а потомъ во Франкфуртъ. Это было въ августѣ, но холодъ заставилъ насъ топитъ въ каминахъ. Видѣли мы знаменитую статую Аріадны и слышали въ театрѣ оперу «Медея» Керубини. Признаюсь, что я понялъ только увертюру, которая была исполнена превосходно; остального рѣшительно не уразумѣлъ и вовсе не помню. Изъ Франкфурта отправились мы въ дилижансѣ въ Базель, куда приѣхали въ одно время съ нами и Штеричи. На другой день, нанявъ долгихъ, поѣхали чрезъ Золотурнъ (Solaure), Бернъ, Лозанну, въ Женеву. Еще теперь помню, какъ вмѣстѣ съ Штеричемъ восхищались мы прелестными видами Швейцаріи. Во время переѣзда отъ Золотурна до Женевы погода была чудесная. Штеричи въ своей коляскѣ, а мы въ дилижансѣ поѣхали въ одно время въ Миланъ.

Во время переѣзда, со мною въ кабріолетѣ (coupé) дилижанса сидѣлъ молодой англичанинъ, ѣхавшій въ Корфу. Когда мы достигли почти вершины Simplon, кондукторъ выпустилъ насъ изъ дилижанса и позволилъ пройти пѣшкомъ самую крутую часть пути. Когда-жъ мы находились на самой вершинѣ и намъ снова надлежало сѣсть въ дилижансъ, англичанина не нашли. Начали искать и звать его, и наконецъ увидѣли его спокойно сидящаго на обломкѣ утеса, отдѣленнаго глубокой трещиной отъ главной каменной массы, нависшей надъ ужасною пропастью. «Que faites vous donc, monsieur?» воскликнулъ кондукторъ. — J'essaie le sentiment du danger, хладнокровно отвѣчалъ островитянинъ. «Mais ne voyez vous donc pas, que vous risquez de rouler dans le précipice?» сказалъ кондукторъ. — «C'est parceque je risque, que j'éprouve effectivement le sentiment du danger»; отвѣчалъ англичанинъ и пошелъ на свое мѣсто.

Спустившись съ Simplon, гдѣ было мрачно, сыро и холодно отъ тумана и мелкаго дождя, мы не въ продолжительномъ времени очутились въ прелестной долинѣ Domo d’ossola; вечеромъ въ прелестнѣйшую погоду (это было въ началѣ сентября) были въ Baveno, насупротивъ Борромейскихъ острововъ, ва берегу Lago Maggiore. На другой день по полудни мы приѣхали въ одно время съ Штеричами въ Миланъ и временно остановились въ Albergo del Pazzo, что недалеко отъ знаменитаго Domo di Milano.

Видъ этого великолѣпнаго, изъ бѣлаго мрамора сооруженнаго храма, и самаго города, прозрачность неба, черноокія миланки съ ихъ вуалями (mantillas, уцѣлѣвшими остатками испанскаго владычества) приводили меня въ неописанный восторгъ. Штеричъ оставался съ нами не долго; онъ долженъ былъ вскорѣ отправиться въ Туринъ, бывъ причисленъ къ нашему посольству при сардинскомъ дворѣ.

Мы занялись пріискиваньемъ квартиры и вскорѣ переѣхали въ corso porta Renza (orientale) противъ колонны Leone délia porta renza и церкви St. Babila, въ № 626. Хозяйка наша была вдова, лѣтъ сорока и даже болѣе, наружности не весьма благообразной, она была смугла и желта; но въ замѣнъ того была женщина очень добрая, и страдала сама періодическими нервными припадками, почему сочувствовала страданіямъ другихъ, что̀ мы испытали вскорѣ.

Квартира наша состояла изъ одной большой комнаты съ тремя окнами на улицу (замѣтьте, главную въ Миланѣ), маленькимъ calorifere и двумя софами, на которыхъ вечеромъ стлали намъ постели. Обѣдать и завтракать ходили мы въ трактиры. Однажды по ошибкѣ вмѣсто второго этажа зашли мы въ первый (rez de chaussée) трактира, гдѣ обѣдали слуги, и насъ накормили плохо. Когда же мы легли спать, то я и Ивановъ, почти въ одно и тоже время были разбужены головокруженіемъ, сильною рѣзью въ животѣ и невыносимой тошнотой. Сдѣлались жесточайшія колики и рвота: мы считали себя уже погибшими, когда вошелъ въ кухню нашей квартиры одинъ изъ постояльцевъ нашей хозяйки (плохой теноръ). Увидавъ въ какомъ мы были состояніи, онъ проворно изготовилъ намъ по большому стакану ромашки. Оказалось, что причиною нашихъ страданій былъ соусъ изъ шпината, изготовленный въ дурно-вылуженной кастрюлѣ. На другой день утромъ, signora Giuseppa Abbondio объявила намъ, что хотя она ни для кого изъ жильцовъ не готовила кушанья, но для насъ будетъ готовить, и не только сдержала слово свое въ точности, но всякій разъ, возвратясь съ рынка, заставляла насъ осматривать купленную ею провизію.

Черезъ нѣсколько дней послѣ того мы поѣхали въ Туринъ, чтобы навѣстить Штерича: тамъ, вслѣдствіе (зачеркнуто: претерпѣнной нами) отравы, захворали оба: у Иванова сдѣлался pemphigus, а у меня возобновились нервныя боли (névralgie). Докторъ Battaglia, пользовавшій Штерича, прописалъ мнѣ опятъ пилюли изъ меркурія и сѣры.

Въ Туринѣ слышалъ я прекрасно исполненную оперу buffa «Gli Cantatrice villani». Примадонна Унгеръ пѣла отлично хорошо и играла очень натурально.

Слышалъ я тамъ же Дюпре, голосъ его былъ тогда не силенъ, но свѣжъ; пѣлъ онъ уже и тогда нѣсколько по-французски, то-есть: il relevait chaque note avec affectation.

По возвращеніи въ Миланъ, въ началѣ ноября, Иванову онъ рекомендовалъ учителя пѣнія Eliodoro Bianchi. Онъ былъ пожилой человѣкъ, важной наружности, съ нарочито обдуманнымъ шарлатанствомъ. Онъ былъ tenor serio, пѣлъ даже и въ Лондонѣ. Такъ какъ до Россини итальянскіе maestri не писали руладъ и украшеній, а просто пошлыя музыкальныя безхарактерныя фразы, которыя пѣвецъ долженъ былъ самъ украшать и разнообразить по своему усмотрѣнію, то Bianchi выставлялъ при каждомъ удобномъ случаѣ свою ловкость въ томъ, что̀ онъ называлъ vestir il canto. О Рубини онъ отзывался съ нѣкоторымъ презрѣніемъ говоря, что онъ не поетъ чистымъ груднымъ голосомъ, а часто прибѣгаетъ къ головному, притомъ же не можетъ носить котурна (vestir il coturno), т.-е. не можетъ играть римлянъ, подобно ему, Біанки.

Мнѣ же отрекомендовали учителемъ композиціи директора миланской консерваторіи Basili. Онъ меня заставилъ работать надъ гаммой въ 4 голоса слѣдующимъ образомъ: одинъ голосъ велъ гамму цѣлыми нотами, другой долженъ былъ быть веденъ полутактными, третій четвертями и четвертый осьмыми. Это головоломное упражненіе клонилось, по мнѣнію Basili, къ тому, чтобы утончить музыкальныя мои способности sottilizzar l'ingegno, какъ онъ говорилъ, но моя пылкая фантазія не могла подчинить себя такимъ сухимъ и не поэтическимъ трудамъ; я не долго занимался съ Basili и вскорѣ отказался отъ его уроковъ.

У насъ былъ рояль съ педалью, посредствомъ которой можно было производить звуки барабана^[2]. Эта banda утѣшала нашу хозяйку и сосѣдокъ. Вскорѣ образовалось у насъ по вечерамъ общество изъ сосѣдокъ старыхъ, молодыхъ и пѣвцовъ и пѣвицъ третьяго разряда. Спасшій насъ отъ отравы молодой человѣкъ былъ, какъ сказано выше, плохой теноръ, но отлично умѣлъ забавлять общество играми въ фанты. Между сосѣдками не могу умолчать о молодой дѣвушкѣ пріятной наружности, ея имя было Аделаида, Didina по-милански. Сначала насъ сблизили звуки нашего фортепьяно, а потомъ привычка видѣться часто; она жила въ одномъ домѣ съ нами.

Кватрини, Quattrini (теперь управляющій оркестромъ въ Варшавѣ), недавно приѣхавшій съ матерью изъ Испаніи, началъ меня учить по-испански, а матушка его — танцовщица, учила Иванова мимикѣ.

26-го декабря 1830 года миланскіе жители и мы съ нетерпѣніемъ ждали открытія театровъ. Импрезаріи двухъ театровъ: большого театра La Scala, и малаго Carcano вступили въ соперничество. Impresario перваго, надѣясь на привычку миланской публики посѣщать его, какъ обычное мѣсто сборища публики, приобрѣлъ только одну хорошую пѣвицу: Guidetta Grisi, сестру знаменитой впослѣдствіи Джульетты Гризи. Въ маленькомъ же театрѣ Саrсаnо пѣли: Паста, Рубини, Галли и другіе, а какъ maestro, участвовали Беллини и Доницетти. Иванову нанято было кресло (stalle d’orchestre) въ Каркано въ одномъ изъ первыхъ рядовъ; а я въ томъ же театрѣ пользовался ложею d'avant scène нашего посланника при сардинскомъ дворѣ, графа Воронцова-Дашкова, который съ Штеричемъ приѣхалъ въ Миланъ для развлеченія.

Для открытія театра дали первое представленіе оперы Доницетти: «Анна Болена». Исполненіе мнѣ показалось чѣмъ-то волшебнымъ, въ оперѣ участвовали: Рубини, Паста (которая дѣйствительно отлично выполняла всю роль Анны Болены, въ особенности послѣднюю сцену), Галли, Орланди и т. д. Такъ какъ изъ нашей ложи d'avant scène не ускользали самые нѣжные sotto voce, которые впрочемъ Рубини не доводилъ еще тогда до такой нелѣпой степени, какъ впослѣдствіи, то я утопалъ въ восторгѣ, и тѣмъ болѣе, что въ то время я еще не былъ равнодушенъ къ virtuosité, какъ теперь.

Изъ другихъ оперъ я помню: «La Semiramide» Rossini; «Romeo е Giulietta» — Zingarelli; «Gianni di Calais» Donizetti. Въ концѣ карнавала явилась наконецъ всѣми ожидаемая Sonnambula Беллини. Несмотря на то, что она появилась поздно, не взирая на завистниковъ и недоброжелателей, опера эта произвела огромный эффектъ. Въ немногія, данныя до закрытія театровъ, представленія Паста и Рубини, чтобы поддержать своего любимаго maestro, пѣли съ живѣйшимъ восторгомъ: во второмъ актѣ сами плакали и заставляли публику подражать имъ, такъ что въ веселые дни карнавала видно было, какъ въ лодкахъ и креслахъ безпрестанно утирали слезы. Мы, обнявшись въ ложѣ посланника съ Штеричемъ, также проливали обильный токъ слезъ умиленія и восторга.

Послѣ каждой оперы, возвратясь домой, мы подбирали звуки, чтобы вспомнить слышанныя любимыя мѣста. Въ короткое время Ивановъ довольно удачно пѣлъ аріи и выходки Рубини изъ «Анны Болены», впослѣдствіи было тоже и съ «Сонамбулой». Я аккомпанировалъ ему на фортепьяно, и сверхъ того очень ловко подражалъ Пастѣ, играя на фортепьяно ея аріи къ великому удивленію и удовольствію хозяйки, сосѣдокъ и знакомыхъ. Такимъ образомъ, время шло довольно пріятно, что не мѣшало намъ, однакожъ, страдать порядочно въ зимніе мѣсяцы.

Нашъ маленькій калориферъ, топленный плохо, едва согрѣвалъ нашу просторную комнату. Когда мы ложились, надлежало согрѣвать постель жаровнею (bassinoir), отчего мы чувствовали тепло ложась; но эта пріятная теплота скоро исчезала и къ утру постель и одѣяло была всегда холодны и сыры.

Естественно, что въ продолженіи зимы, дѣло не обошлось безъ страданій и доктора. По совѣту лечившаго Штерича врача, Bataglia, я обратился къ бывшему его сослуживцу и пріятелю De Filippi. Онъ служилъ въ итальянской арміи, и во время кампаніи 1812 г. былъ въ Смоленскѣ. Видъ его былъ важный и внушалъ уваженіе. Но о немъ будетъ рѣчь впослѣдствіи, теперь же упомяну о нѣкоторыхъ другихъ знакомствахъ, приобрѣтенныхъ около этого времени.

Я не только пользовался ложею посланника графа Воронцова-Дашкова въ театрѣ Саrсаnо, но иногда былъ приглашаемъ къ нему на обѣдъ. Онъ жилъ бариномъ; у него познакомился я съ графомъ Pompeo Belgiojoso, который превосходно пѣлъ баса, и чрезвычайно ловко подражалъ лучшимъ пѣвцамъ, въ особенности Ла-Блашу. Двоюродные братья его, князь Емиліо Бельджоіозо и младшій братъ его графъ Бельджоіозо, были прекрасные теноры. Первый вскорѣ оставилъ Италію, а второй пѣлъ въ совершенствѣ дуэты съ Pompeo Belgiojoso. Тогда же, кажется, я познакомился съ маркизою Висконти, потомъ со множествомъ второстепенныхъ артистовъ и любителей музыки.

Въ мартѣ 1831 года одинъ ли я, или вмѣстѣ съ Ивановымъ, не упомню, навѣстилъ я еще Штерича, чтобы встрѣтить съ нимъ пасху. Мы въ то время жили со Штеричемъ душа въ душу и мое присутствіе было ему отрадно, скажу болѣе, полезно. Вскорѣ по приѣздѣ въ Туринъ ему приглянулась молоденькая танцовщица Colombi; она дѣйствительно была очень миловидна, хотя блѣдна. Онъ, не тратя времени, ловко распорядился и достигъ желаемаго, такъ что сначала дѣло шло какъ нельзя лучше; но мало по малу, матушка его, Серафима Ивановна, любившая его до обожанія, начала безпокоиться и бояться, чтобы не образовалась постоянная и слѣдственно вредная для будущаго поприща (carrière) ея сына, связь между нимъ и танцовщицей. Сначала она выражала свое неудовольствіе легкими намеками, насмѣшками, потомъ дѣло дошло до увѣщаній, просьбъ и упрековъ; это, какъ и всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, еще болѣе привязывало его къ возлюбленной. Наконецъ мнѣ нерѣдко приходилось утѣшать то мать, то сына. Весьма памятно мнѣ, какъ однажды въ Миланѣ во время представленія «Crociato» Мейербеера (музыку, которую я зналъ еще въ Петербургѣ и никогда не любилъ) почти все время Штеричъ рыдалъ жестоко на груди моей.

Возвратясь въ Миланъ, я ожилъ при появленіи чудной итальянской весны, воображеніе зашевелилось и я принялся работать. Въ это время мы уже нѣсколько были извѣстны, въ Миланѣ говорили о насъ, какъ о двухъ maestri Russi, изъ которыхъ одинъ поетъ, а другой играетъ на фортепьяно. Желая поддержать приобрѣтенную уже нѣкоторую извѣстность, я принялся писать пьесы для фортепьяно; для пѣнія еще не осмѣлился начать, потому что по справедливости не могъ еще считать себя вполнѣ знакомымъ со всѣми тонкостями искусства (malizie dell arte). Я началъ съ варьяцій на тему изъ «Анны Болены» Доницетти, которыя посвятилъ Штеричу; написалъ потомъ варьяціи на двѣ темы изъ балета «Chao Kang» (Кіа-Кингъ); ихъ посвятилъ я графу Воронцову-Дашкову. Онѣ впослѣдствіи были перепечатаны въ одномъ изъ музыкальныхъ журналовъ, издаваемыхъ въ Парижѣ. Тою же весною написалъ Rondo на тему изъ «Monteschi è Capuletti» Bllini, и посвятилъ его дочери маркизы Visconti.

Кстати о фортепьянной музыкѣ: еще въ началѣ весны 1831 года, познакомился я съ сочиненіями Pollini, и вскорѣ потомъ и съ самимъ Роllinі. По моему мнѣнію, это былъ одинъ изъ самыхъ примѣчательныхъ итальянскихъ артистовъ въ мою бытность въ Италіи, и, по всей справедливости, ему, а не кому другому, принадлежитъ изобрѣтеніе новаго способа играть на фортепьяно; въ этомъ согласенъ и Листъ, который говорилъ мнѣ, что объ этомъ предметѣ онъ написалъ статью въ какомъ-то журналѣ. Могъ ли воображать Pollini, что изъ его изобрѣтенія возникнетъ со временемъ отвратительная котлетная музыка на фортепьяно?

Въ 1831 году Поллини было около 80 лѣтъ. Онъ поддерживалъ себя строгимъ соблюденіемъ, по убѣжденію своему, предпринятой гигіены: мяса онъ не ѣлъ, а питался только растительною и молочною пищею. Несмотря на годы, игралъ еще, даже многосложные и до его времени никѣмъ не исполнимые, пассажи своей музыки, очень отчетливо и мягко, въ противоположность почти всѣмъ другимъ maestro въ Миланѣ, которые нещадно били руками по клавишамъ. Роllini любилъ свое искусство искренно: сперва онъ писалъ оперы, которыя мнѣ показывалъ; но замѣтивъ, что въ этомъ родѣ не произвелъ ничего особеннаго, рѣшился испытать свои силы иначе, и успѣхъ вполнѣ увѣнчалъ труды его. Въ Миланѣ онъ пользовался заслуженною имъ славою, былъ уважаемъ всѣми и друженъ съ первоклассными художниками всѣхъ отраслей искусства. Россини былъ съ нимъ очень друженъ и однажды пропѣлъ у него всю свою оперу «Отелло» безъ руладъ. Несмотря на это, искусство не было для него средствомъ для приобрѣтенія денегъ или выгодъ; онъ нажилъ себѣ весьма хорошее состояніе изобрѣтеннымъ имъ декоктомъ (rob antisyphilitique) названнымъ имъ «Eau de М. Poilin», бутылку котораго продавалъ онъ по червонцу за каждую.

Я съ удовольствіемъ вспоминаю объ этомъ періодѣ времени. Весною любилъ я послѣ завтрака ходить за городъ, и хотя окрестности Милана плоски, однакожъ чрезвычайно воздѣланы и растительность роскошно хороша въ апрѣлѣ и маѣ. Былъ я на озерѣ Комо сперва одинъ, а потомъ я, Ивановъ, Eliodoro Bianchi и нашъ учитель итальянскаго языка отправились на три дня проѣхаться по окрестностямъ, а именно: сперва въ Комо, оттуда на другой день на пароходѣ въ Varenna, изъ Varenna на шлюпкѣ въ Lecco, гдѣ переночевали. На третій день чрезъ Brianza въ Monza и обратно въ Миланъ.

Въ началѣ іюня мы навѣстили Штерича въ Туринѣ, чтобы проститься съ нимъ передъ его отъѣздомъ въ Германію на воды. Тамъ нашелъ я стараго товарища по пансіону Соболевскаго, автора эпиграмъ, и познакомился съ княземъ Элимомъ Мещерскимъ. Серафима Ивановна крайне была раздражена на танцовщицу сына своего и мы нерѣдко съ Соболевскимъ были свидѣтелями смѣшныхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ грустныхъ сценъ. Еще въ Туринѣ, сухой жаръ и постоянно ясное небо начали дѣйствовать очень раздражительно на мои нервы. По возвращеніи въ Миланъ, зной усилился, въ особенности вечеромъ; душный воздухъ отъ раскаленныхъ камней и стѣнъ домовъ утомлялъ несказанно; спать не было возможности. Теплыя ванны и пріемы опіума, предписанные Filippi, не дѣйствовали.

Я воспользовался приглашеніемъ одного знакомаго семейства (въ бытность мою въ Миланѣ, не разъ я испытывалъ его радушное и искреннее гостепріимство), навѣстить ихъ въ Ansano. Это деревня не далеко отъ извѣстной долины pian d’Erba, находящаяся между Como и Lecco. Кромѣ озеръ, посѣтителямъ Ломбардіи совѣтую проѣхаться по Brianza и pian d’Erba; вездѣ шоссе.

Въ іюлѣ мѣсяцѣ, De’Filippi послалъ меня съ Ивановымъ на минеральныя воды въ Trescorre, отстоящія отъ города Бергамо верстъ на тридцать. Нѣсколько этихъ сѣрныхъ ваннъ, съ примѣсью другихъ составныхъ частей, совершенно разстроили мои нервы. Я прекратилъ употребленіе водъ, и посѣтивъ близлежащія озера: Endino, Lovero или Sarnico, возвратился въ Миланъ, откуда нестерпимый зной снова выгналъ меня. Прибывъ вторично въ Trescorre, я уже не бралъ ваннъ, только пользовался превосходнымъ, чистымъ горнымъ воздухомъ.

Тамъ было пріятное общество. Танцы, прогулки и наконецъ кратковременное путешествіе въ Бергамо и Бресшію (Brescia), несмотря на страданія, доставили мнѣ не мало удовольствія.

По возвращеніи въ Миланъ, если не ошибаюсь, я испробовалъ декоктъ, eau de m-r Pollini; самъ Pollini наблюдалъ за его употребленіемъ. Послѣ одной или двухъ бутылокъ самъ Pollini заставилъ меня прекратить леченіе, потому что невыносимая мигрень не давала мнѣ покою. Несмотря на постоянное страданіе plexus solaris, меня часто навѣщалн пріятели Ріnі и Besana: этотъ послѣдній прекрасно пѣлъ баритономъ и впослѣдствіи сдѣлался извѣстнымъ dilettante. Въ то же время приѣхалъ въ Миланъ Dessauer изъ Вѣны, и меня съ нимъ познакомили. Впослѣдствіи Dessauer написалъ нѣсколько пьесъ, которыя имѣли успѣхъ въ Парижѣ.

Однажды Соболевскій привелъ ко мнѣ Мендельсона-Бартольди; я былъ боленъ, а онъ, полагаю отъ пріобрѣтенной мною и не вполнѣ заслуженной репутаціи превосходнаго піаниста, принялъ со мною нѣсколько насмѣшливый тонъ. Я не игралъ, а онъ, послѣ долгихъ убѣжденій, сыгралъ Rondo въ легкомъ родѣ, по которому мнѣ нельзя было судить о размѣрахъ его таланта.

Ивановъ оставилъ свои уроки съ Eliodoro Bianchi еще до поѣздки къ водамъ Trescorre; мы оба замѣтили, что онъ заставлялъ слишкомъ усиливать голосъ (forcer la voix). Мы рѣшились въ сентябрѣ отправиться въ Неаполь, заѣхали въ Туринъ, откуда Штеричъ проводилъ насъ до Генуи. Не даромъ называютъ этотъ городъ Gènes la superbe; онъ расположенъ амфитеатромъ и мнѣ показался осуществленіемъ описанія Вавилона съ его висячими садами. Мы тамъ пробыли два дня и осмотрѣли все достойное примѣчанія. Наконецъ насталъ день отъѣзда. Штеричъ проводилъ насъ въ шлюпкѣ до парохода. Это было послѣднее сь нимъ свиданіе; онъ скончался въ слѣдующемъ году въ Петербургѣ, вскорѣ по возвращеніи въ Россію.

На другой день рано, мы были въ Livorno; погода была превосходная, это было въ началѣ октября. Изъ Livorno отправились мы, также на пароходѣ, въ Civitta Vecchia, а оттуда въ Римъ, гдѣ пробыли около двухъ недѣль^[3]. Въ то время жила тамъ княгиня Зинаида Волконская. Въ качествѣ наставника, при сынѣ ея былъ Шевыревъ, извѣстный теперь профессоръ московскаго университета, съ которымъ я познакомился въ 1828 году, въ Москвѣ, у Мельгунова. Въ продолженіи пребыванія моего въ Римѣ, онъ былъ моимъ Cicerone и показалъ всѣ достопримѣчательности съ объясненіями. Въ достоинствѣ церкви св. Петра я не могъ убѣдиться, вѣроятно потому, что и до сихъ поръ готическія и византійскія церкви я предпочитаю всѣмъ другимъ.

Въ концѣ октября, мы поѣхали въ дилижансѣ въ Неаполь, на этомъ пути меня восхищали въ особенности пальмы въ Террачинѣ и кактусы между Itri и Fondi^[4]. Вообще, эти мѣста припомнили мнѣ первыя понятія дѣтства объ отдаленныхъ тропическихъ странахъ, а именно объ Африкѣ. Мы прибыли въ Неаполь 1-го ноября утромъ. Я былъ въ полномъ восторгѣ и долго не могъ налюбоваться необыкновенною, величественною красотою мѣстоположенія. Прозрачность воздуха, ясный праздничный свѣтъ, все это было для меня ново и восхитительно-прекрасно. Отъ отраженія солнца въ заливѣ, какъ въ зеркалѣ, Капри и отдаленныя горы Сорренто, казались въ ясную погоду полупрозрачными, подобно опаламъ.

Окрестности Неаполя можно раздѣлить на слѣдующія 4 группы:

1) Къ сѣверу: Puzzuoli съ окрестностями, монастырь Камальдуловъ, заливъ Байя и островъ Искія.

2) Vomero и Саро di Monte.

3) Везувій, Помпейя, Геркуланъ и Портичи.

4) Кастелламаре, Сорренто и островъ Капри.

Такъ какъ мое намѣреніе было остаться долгое время въ Неаполѣ, я не спѣшилъ осматривать всего примѣчательнаго, а поэтому и не видалъ Сорренто и Капри, о чемъ искренно сожалѣю до сихъ поръ.

Заливъ Байя съ окрестностями я посѣтилъ съ тремя рыжими англичанками: матерью и двумя дочерьми, съ которыми былъ знакомъ еще на Эмскихъ водахъ. Когда мы вошли въ гроттъ Сибиллы и достигли до того мѣста, гдѣ онъ покрытъ водою, то я и англичанки вдругъ очутились верхомъ на спинѣ Lazzaroni, которые намъ служили проводниками. Англичанки, очнувшись отъ изумленія, громко жаловались на англійскомъ языкѣ, а Lazzaroni полагая, что онѣ боятся упасть въ воду, прижималъ ихъ все болѣе и болѣе; это была презабавная сцена^[5].

Сочинялъ ли я что въ Неаполѣ? не помню; кажется, что я твердилъ какую-то фортепьянную пьесу для какого-то концерта, у какихъ-то англичанъ.

У Иванова было рекомендательное письмо отъ княая Григорія Петровича Волконскаго (сына бывшаго тогда министра двора, князя Петра Мих. Волконскаго), къ знаменитому учителю пѣнія Nozzari.

Онъ взялся учить Иванова безденежно, несмотря на то, что скупость едва ли не господствующая страсть у теперешнихъ итальянцевъ. Наживъ себѣ прекрасное состояніе, Nozzari оставилъ сцену: но владѣлъ еще голосомъ и его скала отъ нижняго sib до самаго верхняго, а именно:

‎была удивительно ровна и отчетлива, т.‑е. въ своемъ родѣ была столько же превосходна, какъ гамма Фильда на фортепьяно.

Г-жа Фодоръ^[6] Мейнвіель (просто Ѳедорова) обличала свое происхожденіе: видъ ея, пріемы, разговоръ на чистѣйшемъ русскомъ нарѣчіи и даже манера носить платокъ и поправлять его часто, все это принадлежало болѣе русской уѣздной барынѣ, нежели итальянской актрисѣ. Она оставила сцену по слабости здоровья, и поселилась въ Неаполѣ. Мы очень часто посѣщали ее. Мужъ ея m-r Mainvielle (бывшій актеръ французскаго театра), женившійся на ней въ Петербургѣ, безпрестанно разсказывалъ анекдоты, случившіеся будто бы съ нимъ въ Россіи во времена Павла I. Сама же она еще превосходно пѣла и выдѣлывала (самые) трудные пассажи такъ ловко и свободно, какъ въ Берлинѣ нѣмки вяжутъ чулки во время разныхъ представленій, не проронивъ ни одной петли. Она очень часто пѣла съ Ивановымъ и, поправляя его, придерживалась той же методы, какъ и Nozzari, который заставилъ Иванова пѣть речитативы Porpora, требуя отъ него непринужденнаго, мягкаго и отчетливаго исполненія. Когда Ивановъ усиливалъ голосъ, онъ его останавливалъ, говоря: «Сила голоса приобрѣтается отъ упражненія и времени, а разъ утраченная нѣжность (delicatezza) навсегда погибаетъ».

Nozzari и Fodor я обязанъ болѣе всѣхъ другихъ maestro моими познаніями въ пѣніи.

Въ театрѣ Fondo я слышалъ Тамбурини, въ Turco in Italia, Rossini; онъ пѣлъ и игралъ очень хорошо. Въ San Carlo пѣвицей была Ronzi de Begnis, хорошая артистка, но съ голосомъ уже испорченнымъ (voix cassée); Basadonna (теноръ) былъ хорошъ. Моимъ же любимымъ театромъ въ Неаполѣ былъ маленькій театръ S. Carlino; въ немъ играли на неаполитанскомъ нарѣчіи (vago dialetto napolitano). Актеры тамъ были превосходные. Всѣ извѣстныя трагедіи принимали неаполитанскій характеръ съ помощію пульчинелло.

Въ Неаполѣ я встрѣтился съ Карломъ Брюловымъ; тамъ же познакомился съ Беллини; у Доницетти былъ только одинъ разъ, и если не ошибаюсь, тоже въ Неаполѣ.

На одномъ изъ театровъ, кажется, на Teatro nuovo давали въ то время, на неаполитанскомъ нарѣчіи, комическую оперу: Il Ventaglio. Это была довольно забавная пьеса, музыка которой чрезвычайно нравилась секретарю нашего посольства (бывшему моему пансіонскому товарищу) Ремеру; я же находилъ ее пошлою (triviale), и вовсе не искалъ знакомства съ сочинителемъ этой оперы Раймонди. Теперь оказывается, что этотъ Раймонди былъ весьма примѣчательный контрапунктистъ; тогда же онъ не пользовался особенною славою, хотя и былъ директоромъ музыкальной консерваторіи въ Неаполѣ. Вообще, мнѣ не суждено было учиться у строгихъ контрапунктистовъ.

Изъ соотечественниковъ, кромѣ принадлежащихъ къ посольству, я часто посѣщалъ Кайсарову, Михайлова, который былъ женатъ на сестрѣ графа Аркадія Павловича Кутузова. Княгиня Волконская, жена министра двора, часто приглашала меня съ Ивановымъ къ себѣ обѣдать. Докторъ ея Pizzati меня пользовалъ.

Вскорѣ по пріѣздѣ въ Неаполь у меня появилась сыпь, несмотря на которую я съ Ивановымъ отправился, въ декабрѣ мѣсяцѣ, на Везувій, чтобы видѣть потокъ лавы. Въ Неаполѣ шелъ дождь, а когда мы стали взбираться на Везувій, насъ встрѣтила сильная русская снѣговая мятель. Въ домѣ, назначенномъ для пристанища путешественниковъ, всѣ комнаты были заняты. Надлежало вернуться; къ счастію мы столкнулись съ обществомъ французовъ, которые также принуждены были возвратиться въ Неаполь. Когда мы спускались съ горы, то факелы отъ сильнаго вѣтра погасли, и мы въ потемкахъ шли ощупью держась другъ за друга, чтобы не упасть въ пропасть.

Мы добрались наконецъ, совершенно измокнувъ, до Резины или Resina, гдѣ была коляска нашихъ французовъ; они пригласили насъ ѣхать съ ними до Неаполя. Но не успѣли мы далеко отъѣхать, какъ сломалось колесо, и мы принуждены были версты четыре идти пѣшкомъ. Сыпь скрылась и я захворалъ; оправясь въ короткое время, я снова отправился съ Ивановымъ на Везувій въ ясную зимнюю ночь, и мнѣ вполнѣ удалось видѣть потокъ раскаленной лавы.

Въ послѣдніе мѣсяцы я страдалъ жесточайшей безсонницей; на мою бѣду по тамошнему обычаю, вмѣсто опіума мнѣ давали нерѣдко довольно большіе пріемы бѣлены (Hyosciamus), отъ которой впослѣдствіи раздраженіе нервъ усилилось у меня до такой степени, что я почувствовалъ невыносимую тоску и рѣшился оставить Неаполь. Иванову, напротивъ того, пребываніе въ Неаполѣ послужило въ пользу. Приѣхавъ въ Италію, онъ не имѣлъ опредѣленной цѣли; но похвалы его голосу, лестный отзывъ Рубини, который нашелъ, что Ивановъ нотою беретъ выше его, польстили его самолюбію, и онъ рѣшился приготовляться для сцены. Въ Неаполѣ мы познакомились съ тамошнимъ придворнымъ живописцемъ, который нашелъ способъ представить Иванова ко двору, гдѣ онъ пѣлъ съ успѣхомъ, вслѣдствіе чего и дебютировалъ, какъ извѣстно, въ Teatro S. Carlo въ Аннѣ Боленѣ.

Я тогда совѣтовалъ Иванову, не прося отсрочки, ѣхать въ Россію, и потомъ, пробывъ тамъ годъ, взять отставку, а потомъ снова возвратиться въ Италію. Онъ пренебрегъ моимъ совѣтомъ.

Вообще Ивановъ былъ человѣкъ трудный, черствый сердцемъ, неповоротливъ и тупъ умомъ. Достоинство его состояло въ прелести голоса и нѣкоторой инстинктивной способности подражать въ пѣніи. Мы съ нимъ не ссорилась, но не могли также похвалиться особенной дружбой. Когда мы разстались въ Неаполѣ, то всѣ между нами сношенія прекратились^[7].

Въ концѣ февраля 1832 г. Ремеръ, ѣхавшій курьеромъ въ Россію, довезъ меня до Рима, гдѣ я остался не долго. Чрезъ Marchi d’Ancona, въ дилижансѣ доѣхалъ я до Болоньи. Тамъ пробылъ сутки; осмотрѣлъ картинную галлерею и Campo Santo. Оттуда чрезъ Парму, Модену и Піаченцу я прибылъ въ Миланъ въ началѣ марта.

Signora Giuseppa Abondio и Дядина обрадовались мнѣ, какъ родному. Вскорѣ я занялъ прежнюю квартиру, и такъ какъ отъ пріемовъ бѣлены въ Неаполѣ я жестоко страдалъ нервами, за мною ухаживали съ искреннимъ участіемъ и заботливостью.

Тогда, помнится мнѣ, было однажды легкое землетрясеніе, и признаюсь, что и легкое сотрясеніе, которое я почувствовалъ будучи въ постелѣ, было весьма непріятно.

Весна снова оживила меня; я принялся за серенаду на темы Somnambula, для фортепьяно, двухъ скрипокъ, альта, віолончеля и контрбаса. Эта пьеса была посвящена молодой дѣвушкѣ, ученицѣ Pollini, которая превосходно ее исполнила, въ іюлѣ мѣсяцѣ того же 1832 года, съ сопровожденіемъ лучшихъ миланскихъ артистовъ. Познакомившись съ семействомъ адвоката Вrаnса, старшая дочь котораго Cyrilla Cambiaggio играла прекрасно на фортепьяно, а вторая, Emilia, порядочно на арфѣ, я принялся за серенаду на темы изъ Анны Болены, Доницетти.

Въ началѣ лѣта, взявши нѣсколько искусственныхъ сѣрно-желѣзныхъ ваннъ, я почувствовалъ приливы крови къ головѣ, которые впослѣдствіи разразились такимъ сильнымъ нервнымъ припадкомъ, что докторъ мой De Filippi счелъ необходимымъ увезти меня изъ Милана, гдѣ становилось уже слишкомъ жарко. Въ деревнѣ Luinate, что недалеко отъ городка Varese, находящагося между озерами Maggiore и Соmо, жила замужяяя дочь De Filippi. Она была чрезвычайно высокаго роста, но съ пріятной и выразительной физіономіей. Сверхъ того она была превосходно воспитана, хорошо знала французскій, нѣмецкій и англійскій языки, и играла примѣчательно хорошо на фортепьяно, такъ что лучшіе артисты, какъ напримѣръ Chopin, посѣщали ее; она нерѣдко играла съ нимъ за годъ до моего приѣзда. Пробывъ въ Luinate нѣсколько дней, De Filippi на обратномъ пути отрекомендовалъ меня и сдалъ на руки пріятелю своему, доктору Branca, брату адвоката Вranса, и я у него поселился. Онъ былъ женатъ, у него была малолѣтняя дочка и два сынка, Marchin и Міn. Судьба не благопріятствовала ему и неудовольствіе ясно выражалось на лицѣ и въ его острыхъ сѣрыхъ глазахъ. Естественно, что я часто навѣщалъ дочь De Filippi; сходство воспитанія и страсть къ одному и тому же искусству не могли не сблизить насъ. Соображаясь съ ея сильною игрою на фортепьяно, я началъ для нея Sestetto originale для фортепьяно, двухъ скрипокъ, альта, віолончеля и контрбаса; но впослѣдствіи, окончивъ его уже осенью, я принужденъ былъ посвятить его не ей, а ея пріятельницѣ. Я долженъ былъ прекратить частыя мои посѣщенія, потому что онѣ возбудили подозрѣнія и сплетни. De Filippi былъ не мало этимъ огорченъ, и чтобы замять дѣло половчѣе, въ послѣдній разъ нарочно повезъ меня къ дочери; мы прогуливались почти цѣлый день въ шлюпкѣ по Lago Maggiore въ непріятную погоду, которая соотвѣтствовала тогдашнему нашему расположенію духа. Вслѣдствіе разлуки я написалъ романсъ на слова Felice Romani: Ah se tu fossi mieo, которыя мнѣ сообщила дочь De Filippi. Тою же весною, одинъ знакомый Соболевскаго сообщилъ мнѣ въ Миланѣ слова двухъ романсовъ: Побѣдитель, Жуковскаго и Венеціанскую ночь, Козлова; я тогда же написалъ ихъ.

Въ окрестностяхъ Varese много виллъ богатыхъ миланскихъ жителей; но лѣтомъ онѣ необитаемы; по тамошнему обычаю приѣзжаютъ на дачи осенью и живутъ до конца декабря. Большую часть жителей составляютъ бѣдные и грубые земледѣльцы; слышишь только разговоры о хлѣбахъ, шелкѣ и виноградѣ. Докторъ Branca, хотя и былъ образованъ, но живя постоянно въ деревнѣ, нечувствительно огрубѣлъ и въ его обращеніи было что-то жесткое. Къ моему счастію переѣхала въ Varese племянница доктора, старшая дочь адвоката Branca Cyrilla Cambiaggio съ мужемъ своимъ Isidoro Cambiaggio, простымъ и очень добрымъ человѣкомъ. Начатую мною Серенаду на мотивы изъ Анны Болены для фортепьяно, арфы, альта, віолончеля, фагота и волторны, я продолжалъ у Cambiaggio, гдѣ было маленькое фортепьяно. Приѣздъ Эмиліи Бранка еще болѣе поощрилъ меня къ труду. Это была дѣвушка необыкновенно стройная и довольно миловидная. Она мнѣ приглянулась, да и я, кажется, былъ ей не противенъ, такъ что въ занятіяхъ, дружескихъ бесѣдахъ и прогулкахъ время проходило пріятно. По окончаніи Серенады рѣшено было исполнить ее на террасѣ дома адвоката Бранка въ Миланѣ; мы надѣялись на огромный эффектъ, но плохо разочли акустику, и звуки разносило на всѣ стороны. Во время репетицій, напротивъ того, пьеса шла удачно; на инструментахъ играли первые артисты изъ Teatro della Scala, когда я услышалъ въ первый разъ Solo моей пьесы для альта; игранное знаменитымъ Rоllа, отъ чистоты и вѣрности звука у меня навернулись на глазахъ слезы, а онъ еще спрашивалъ моего совѣта.

Rollа, извѣстный альтистъ, былъ одинъ изъ самыхъ примѣчательныхъ артистовъ своего времени. Ему тогда было 80 лѣтъ, но онъ игралъ еще чрезвычайно отчетливо, вѣрно и безъ тѣни шарлатанства. Управляя оркестромъ въ Teatro della Scala, онъ самъ выправлялъ всѣ партіи, безъ очковъ и ни подъ какимъ предлогомъ, ни разу не уклонялся отъ своей должности.

Когда я приѣзжалъ въ Миланъ, то нерѣдко навѣщалъ Роllіnі, который полюбилъ меня; въ особенности послѣ посвященной мною его ученицѣ пьесы, за которую далъ собственный манускриптъ, утратившійся во время путешествія. У него не рѣдко встрѣчалъ я Беллини, съ которымъ сблизился до нѣкоторой степени. Хотя онъ родился у подошвы Этны въ Катано, но былъ бѣлокуръ, бѣлъ и очень пріятенъ лицомъ, роста достойнаго; его обращеніе и пріемы обнаруживали человѣка принадлежавшаго хорошему обществу. Не рѣдко бесѣдовали мы съ нимъ о нѣмецкихъ композиторахъ, съ которыми онъ былъ не очень знакомъ: писалъ же онъ по инстинктивному чувству, стараясь дѣйствовать на сердце женщинъ преимущественно.

Норму я слышалъ весною въ 1832 году въ Teatro la Scala. Играли Паста, Дондзелли и Giulietta Grisi, тогда только-что начавшая свое поприще пѣвицы; она не была еще такъ тучна, какъ въ Парижѣ, и слѣдственно примѣчательно хороша; но пѣла нѣсколько кошечкой, т.-е. желая смягчить какую-нибудь музыкальную фразу, мяукала нѣсколько въ носъ. Отелло мнѣ болѣе понравился, какъ музыка и какъ драма. Въ послѣдней сценѣ Donzelli былъ такъ превосходенъ, что страшно было смотрѣть на него.

Pini познакомилъ меня (кажется еще въ 1831 году) съ сестрой своей, чрезвычайно больной женщиной, но еще красивой; блѣдностью она походила на превосходную мраморную статую. Мужъ ея, зять Пини по имени Giulini, человѣкъ радушный и веселый, былъ негоціантомъ, но оставилъ дѣла и жилъ съ семействомъ весною, лѣтомъ и зимою въ собственномъ домѣ въ Миланѣ, а осенью на озерѣ Комо, на прелестной дачѣ. У нихъ былъ маленькій сынъ, учившійся въ пансіонѣ; двѣ старшія дочери, Luiggia и Carlotta, были миловидныя, привѣтливыя и благовоспитанныя дѣвушки. Старшая Luiggia пѣла чрезвычайно мило, хотя голосъ ея былъ не силенъ; даже меньшая дочка, лѣтъ пяти, отлично подражала Пастѣ въ послѣдней сценѣ Нормы: In mia man al fin tu sei.

Я часто посѣщалъ семейство Giulini, гдѣ господствовалъ миръ и радушіе и гдѣ всякому гостю было какъ-то весело на душѣ, не взирая на болѣзненное состояніе хозяйки, страданія которой умѣрялись заботливыми попеченіями дочерей, въ особенности Карлотты, которая съ истинною дѣтскою лобовью поддерживала ее, водила къ столу и помогала вставать съ кресла.

Pini пѣлъ порядочно теноромъ, Luiggia Giulini сопрано, а сестры ея и пріятельницы contessina Cassera, миловидная блондинка, хорошо исполняла второго сопрано и контральто. Эта contessina Cassera и ея матушка, пріятная и красивая еще женщина, отправились въ Парижъ: по возвращеніи ихъ я посвятилъ молодой графинѣ сочиненныя мною варьяціи (вѣроятно въ томъ же 1832 году) на тему изъ Montechie Capuletti, Bellini: L’amo, L'amo е а me pin cara. Графиня же, во время пребыванія въ Парижѣ, слыша часто извѣстную Malibran, отъ которой была въ восторгѣ, значительно усовершенствовалась въ пѣніи. Между прочимъ, тріо второго акта изъ оперы, Le comte d’Ory, Россини, шелъ прекрасно, исполненный старшею Giulini, графиней Cassera [?]ини^[8]. Домашнимъ маестро былъ Mauri, очень хорошій учитель пѣнія. Тамъ же не рѣдко встрѣчалъ я одного изъ первыхъ maestro на фортепьяно Trevani. Въ Миланѣ я встрѣтился еще съ Iwan Müller, кларнетистомъ; онъ считалъ себя русскимъ, потому что былъ родомъ, можетъ быть, изъ остзейскихъ провинцій, или потому, что вмѣсто Johann подписывался Iwan. Главное въ томъ, что посредствомъ множества клапановъ (clefs) онъ могъ играть на одномъ и томъ же кларнетѣ, во всѣхъ тонахъ; хотя отъ этого нововведенія вмѣсто полнаго, свойственнаго этому инструменту звука, онъ издавалъ рѣзкіе тоны, подобные гусиному крику, — изобрѣтатель все-таки гордился своимъ изобрѣтеніемъ. Къ счастью любителей хорошей музыки, этотъ кларнетъ въ оркестръ не введенъ, и вездѣ кларнеты въ В и А продолжаютъ быть въ употребленіи.

По приглашению Giulini, въ концѣ сентября, я приѣхалъ поготить къ нему и его семейтву, на его прекрасную дачу въ Трамедзинѣ, что̀ на серединѣ озера Комо. Guilini былъ достаточный человѣкъ, домъ былъ прекрасный; мнѣ отвели отличную комнату и угащали такъ, какъ бы у насъ на Руси, только поумнѣе, т.-е. было всего достаточно, но въ мѣру, а не черезъ мѣру. Я помню, какъ теперь, что мнѣ на завтракъ отпускали порцію отличнаго бифштекса, потому что узнали, что я люблю его. Я прожилъ у нихъ почти весь октябрь, и это безспорно послѣднее пріятное время, проведенное мною в Италіи.

Кромѣ меня гостилъ тамъ Pini и одинъ живописецъ изъ Милана, который потѣшалъ насъ смѣшными фарсами. Рано по утру всякій дѣлалъ, что хотѣлъ. Я, послѣ краткой прогулки, продолжалъ свой секстетъ, котораго началъ уже финалъ. Передъ обѣдомъ собирались всѣ; иногда пѣли, иногда бесѣдовали. Послѣ обѣда, чрезъ нѣсколько времени, отправлялись мы гулять; мѣсяца едва было достаточно, чтобы осмотрѣть близьлежащія прелестныя окрестности. Нѣкоторыя деревья начинали уже измѣнять цвѣтъ зелени, и лиловатый отливъ дали чудно гармонировалъ съ предметами болѣе близкими. Я часто восклицалъ въ восторгѣ: О dio! Che tinte! при чемъ хозяинъ Giulini всегда улыбался съ самодовольнымъ видомъ. По вечерамъ собирались соеѣди и сосѣдки, играли въ разныя игры, пѣли и, кто умѣлъ, потѣшалъ общество разными фарсами. Между сосѣдками была пѣвица Този; она иногда пѣла въ нашемъ обществѣ. Ея голосъ былъ силенъ и высокъ, среднія ноты неудовлетворительны. Ей слѣдовало зимою пѣть на театрѣ della Scala въ Миланѣ и дебютировать въ оперѣ: Фаустъ, Доницетти. Такъ какъ въ партитурѣ не было по ея мнѣнію приличной каватины или preghiera для входа, то она попросила меня написать ее. Я исполнилъ ея просьбу и кажется удачно, т.-е. совершенно въ родѣ Беллини (какъ она того желала); причемъ я по возможности избѣгалъ среднихъ нотъ ея голоса. Ей понравилась мелодія, но она была недовольна, что я мало выставилъ ея среднія, по ея мнѣнію лучшія, ноты въ голосѣ. Я попробовалъ еще разъ сдѣлать перемѣны и все не могъ угодить ей. Наскучивъ этими претензіями, я тогда же далъ себѣ зарокъ не писать для итальянскихъ примадоннъ.

Оставя озеро Комо, я отправился въ Varese, а оттуда въ Миланъ. Время стало портиться, а съ нимъ и мое здоровье. De Filippi прожегъ мнѣ затылокъ ляписомъ, при чемъ боль была чрезвычайно сильная и въ прожженое мѣсто входили двѣ большихъ горошины, но раны не образовалось. Теперь еще ясно видѣнъ знакъ на мѣстѣ операціи. По совѣту поселившагося въ Borgovico подлѣ Соmо, доктора Франка изъ виленскаго университета, въ концѣ или половинѣ ноября приложили мнѣ на брюхо пластырь иэъ камфоры и diachylon. Этотъ злокачественный пластырь погубилъ мои нервы и довелъ меня въ скоромъ времени до отчаянія и до тѣхъ фантастическихъ ощущеній, которыя называются: ${\mathfrak {Sinne\;Tauschungen}}$, hallucinations. Въ первую половину зимы страданія мои были еще сносны, и я посѣщалъ театръ и знакомыхъ. Давали тогда превосходный фантастическій балетъ Маскарадъ.

Я посѣщалъ часто семейство Giulini, гдѣ былъ принятъ, какъ домашній; написалъ для Luiggia каватину: Beatrice di Tenda, слова Pini, потомъ для обѣихъ старшихъ сестеръ: Impromptu en galop, на тему изъ Elisir d’amore, Donizetti. По окончаніи Sestetto, онъ былъ исполненъ у пріятельницы дочери De Filippi. Отецъ этой барышни былъ иввѣстный въ Миланѣ seccatore (facheux), т.-е. человѣкъ, который умѣетъ постоянно докучать своимъ неумѣстнымъ посѣщеніемъ и пускаетъ корни, т.-е. остается долго во время посѣщенія. Дочь его сыграла мой Sestetto неудовлетворительно, но поддержали пьесу лучшіе артисты, которые ей аккомпанировала; Роmpео Belgiojoso очень понравился даже ходъ басовъ въ финалѣ. Во время исполненія этой пьесы, я помню, что отъ дѣйствія пластыря у меня нѣмѣли руки и ноги до такой степени, что я щипалъ себя, чтобы убѣдиться, что еще въ ннхъ сохранилась жизнь. Но я все еще кое-какъ боролся съ страданіями и писалъ тріо для фортепьяно, кларнета и фагота. Мои пріятели артисты театра della Scala: Tassistro на кларнетѣ и Contu (Контю) на фаготѣ мнѣ аккомпанировали, и по окончаніи финала послѣдній сказалъ съ изумленіемъ: «Ма questo е disperazione»! и дѣйствительно, я былъ въ отчаяніи.

Въ первое время пластырь держался мѣсяцъ, потомъ три, двѣ недѣли; послѣднее же время онъ высыхалъ въ сутки, ибо поглощался, такъ-сказать, организмомъ и надлежало его ежедневно возобновлять, отъ чего у меня члены нѣмѣли. Меня душило, я лишился аппетита, сна и впалъ въ то жесточайшее отчаяніе, которое выразилъ я въ вышеупомянутомъ Тrіо.

Я рѣшился ѣхать въ Венецію, чтобы развлечься, надѣясь, что путешествіе, какъ это не рѣдко было, поправитъ мое здоровье. De Filippi одобрилъ мое намѣреніе, и я въ концѣ февраля 1833 года отправился въ дилижансѣ одинъ.

Въ Венеціи, рекомендательныя письма мнѣ вовсе не послужили въ пользу. Въ то время Беллини ставилъ тамъ свою оперу; Beatrice di Tendа, и съ его позволенія я посѣщалъ репетиціи, на которыхъ часто встрѣчался съ Giovanni Ricordi, моимъ издателемъ въ Миланѣ.

Въ то время, музыкальный его магазинъ былъ первый въ Италіи, а можетъ быть и въ цѣломъ свѣтѣ, по числу принадлежавшихъ ему и изданныхъ имъ оперъ. Во Флоренціи также было отдѣленіе того же магазина. Самъ Ricordi былъ очень хорошій человѣкъ. Я присутствовалъ на послѣдней репетиціи и былъ также на первомъ представленіи. Несмотря на всѣ старанія Пасты, исполнявшей роль Beatrice, пьеса не удалась.

Не теряя времени, я осматривалъ достопримѣчательности города; но изъ всего видѣннаго мною, помню только площадь S. Marco, дворецъ дожей съ картинами Tintoretto: Gloria, мостъ Rialto, Греческую обѣдню и безчеловѣчныя орудія пытки, которыя видѣлъ незадолго до отъѣзда, во время собственныхъ мученій.

Хотя на пути изъ Милана въ Венецію я сорвалъ съ себя пластырь, но онъ все еще продолжалъ дѣйствовать, ибо организмъ мой былъ насыщенъ (saturé) имъ. Къ этому вредному дѣятелю присоединились и другіе, а именно морской воздухъ, сирокко, который жестоко свирѣпствовалъ во время моего пребыванія въ Венеціи, и запахъ каменнаго угля, отъ котораго я часто угоралъ по ночамъ. Отъ совокупнаго дѣйствія этихъ причинъ, мое здоровье шло все хуже и хуже; наконецъ, однажды я угорѣлъ такъ сильно, что едва очнулся.

Въ это время, въ одномъ, если не ошибаюсь, трактирѣ со мною, жила супруга нашего посланника въ Римѣ, княгиня Гагарина съ дѣтьми и гувернеромъ, и я посѣщалъ ихъ. Видя мое страданіе, она, кажется, отрекомендовала мнѣ своего доктора, который, приписывая всѣ мои страданія разстройству желудка, предписалъ мнѣ промывательное, которое должно было содѣйствовать моему облегченію. Такъ какъ желаемаго дѣйствія не воспослѣдовало, то онъ предписалъ мнѣ другое промывательное изъ поваренной соли. Это послѣднее произвело такое неожиданно-сильное дѣйствіе, что не знаю, какъ я остался въ живыхъ. Невыносимо-мучительное раздраженіе въ брюхѣ, съ жаромъ и съ замираніемъ, но безъ лихорадки, вмѣстѣ съ мучительнымъ ощущеніемъ страха или лучше сказать ужаса. Этотъ припадокъ продолжался съ поздняго вечера до утра. Я остался въ домѣ княгини Гагариной, а гувернеръ не покидалъ меня и водилъ гулять; но воздухъ мало пособлялъ мнѣ. На другой день я отправился обратно въ Миланъ. Въ дилижансѣ были Ricordi и одна его знакомая дама, которой было лѣтъ зa сорокъ; оба они съ участіемъ ухаживали за мной и старались успокоивать меня во время припадковъ, которые возобновились на другой день путешествія. По прибытіи въ Миланъ, De Filippi нашелъ мой пульсъ въ такомъ положеніи, что велѣлъ мнѣ сейчасъ же пустить кровь изъ лѣвой руки, что однакожъ не произвело значительной пользы. Мои страданія усилились, желудокъ совершенно отказался служить. Мнѣ намазали спину такою мазью, что сошла кожа и по живому мясу мазали морфиномъ. Всѣ эти и другія средства остались тщетными, и болѣзнь, или лучше сказать жестокія страданія продолжались около шести недѣль, т.-е. отъ половины марта до конца апрѣля.

Ухаживали за мною Didina, съ невыразимымъ участіемъ, Signora Giuseppa Abbondio и добрый Isidoro Cambiaggio; онъ сажалъ меня въ ванну и водилъ гулять.

Во время припадковъ, возобновлявшихся ежедневно ночью, приходила старушка (garde malade). Къ утру раздраженіе мало-по-малу успокоивалось и я чувствовалъ усталость и нѣчто въ родѣ голода (fausse faim), и тогда я пожиралъ булочки съ оршадомъ изъ дынныхъ сѣменъ, превосходно изготовленныхъ миланскими монахинями. Безъ сомнѣнія, этотъ внушенный мнѣ инстинктомъ самосохраненія завтракъ, въ родѣ катаплазма, не мало содѣйствовалъ моему облегченію. Въ промежуткахъ между припадками, страданія становились тусклѣе; я садился за фортепьяно и невольно извлекалъ фантастическіе звуки, въ которыхъ отражались фантастическія, тревожившія меня ощущенія. Но это чрезвычайное раздраженіе нервной системы подѣйствовало не на одно только воображеніе; изъ неопредѣленнаго и сиповатаго голоса, образовался у меня вдругъ сильный, звонкій, высокій теноръ, которымъ я потѣшалъ публику слишкомъ пятнадцать лѣтъ; да и теперь еще съ вспомогательными средствами, подъ иной часъ, вытяну два или три романса.

Въ концѣ апрѣля De Filippi отправилъ меня опять въ Varese къ доктору Branca. Жить мнѣ тамъ было трудно, хотя впослѣдствіи и переѣхали туда Cambiaggio съ женою.

Докторъ по привычкѣ водилъ меня гулять безъ пощады, иногда нанималъ кабріолетъ, и я ѣздилъ съ его сыновьями по окрестностямъ; также не мало ѣздилъ и верхомъ. Отъ этого желудокъ служиль нѣсколько исправнѣе; но мучительныя ощущенія часто возобновлялись. Иногда бывалъ я въ Миланѣ, но на короткое время. Былъ на озерѣ Комо, гдѣ снова встрѣтилъ Соболевскаго, съ которымъ мы посѣтили Пасту въ день ея имянинъ, въ ея собственной villa; тамъ же барыня, ѣхавшая со мною изъ Венеціи, прилсужилась мнѣ Le roy, а потомъ докторъ Франкъ прислужился пластыремъ изъ камфоры съ опіумомъ; по возвращеніи же моемъ въ Varese докторъ Branca угощалъ меня еще чѣмъ-то. При всемъ томъ, мучительныя ощущенія довели меня до глубокой тоски, а сія послѣдняя до ностальгіи (${\mathfrak {Heimweh}}$).

Къ счастію, я въ іюлѣ мѣсяцѣ получилъ изъ дому извѣстіе, что сестра моя Наталья Ивановна съ мужемъ своимъ Николеамъ Дмитріевичемъ Гедеоновымъ поѣхала въ Берлинъ. Это извѣстіе зажгло во мнѣ желаніе туда же отправиться; а какъ препятствій къ исполненію его не было, то я и оставилъ Италію въ концѣ того же іюля 1833 года.

Не лишнимъ считаю вывести здѣсь краткій итогъ приобрѣтеннаго мною въ мое пребываніе въ Италіи.

Страдалъ я много; но много было отрадныхъ и истинно поэтическихъ минутъ. Частое обращеніе съ второклассными и первоклассными пѣвцами и пѣвицами, любителями и любительницами пѣнія практически познакомило меня съ капризнымъ и труднымъ искусствомъ управлять голосомъ и ловко писать для него. Nozzari и Todor въ Неаполѣ были для меня представителями искусства, доведеннаго до nec plus ultra совершенства; они умѣли сочетать невѣроятную (для тѣхъ, кто не слыхалъ ихъ) отчетливость (fini) съ непринужденною естественнностью (grâce naturalle), которыя послѣ нихъ едва ли мнѣ удастся когда либо встрѣтить. Не говорю о Рубини, даже въ пѣніи Пасты было не безъ нѣкотораго рода претензіи на эффектъ. Мои занятія въ композиціи считаю менѣе успѣшными. Не малаго труда стоило мнѣ поддѣлываться подъ итальянское Sentimento brillante, какъ они называютъ ощущеніе благосостоянія, которое есть слѣдствіе организма счастливо-устроеннаго подъ вліяніемъ благодѣтельнаго южнаго солнца. Мы, жители сѣвера, чувствуемъ иначе; впечатлѣнія или насъ вовсе не трогаютъ, или глубоко западаютъ въ душу. У насъ, или неистовая веселость или горькия слезы. Любовь^[9] у насъ всегда соединена съ грустью. Нѣтъ сомнѣнія, что наша руская заунываня пѣсня есть дитя Сѣвера, а можетъ быть нѣсколько передана жителями Востока; ихъ пѣсни также заунывны, даже въ Счастливой Андалузіи. Иванъ Екимовичъ говорилъ: «Послушая поволжскаго извощика; пѣсня заунывна; слышно владычество татаръ; — пѣли, — поютъ, довольно!»

Но обращаюсь къ предмету. Весну и первую половину лѣта 1833 года страданія не допускали меня работать. Я не писалъ, но много соображалъ. Всѣ написанныя мною, въ угожденіе жителямъ Милана, пьесы, изданныя весьма опрятно Giovanni Ricordi, убѣдили меня только въ томъ, что я шелъ не своимъ путемъ, и что я искренно не могъ быть итальянцемъ. Тоска по отчизнѣ навела меня постепенно на мысль писать по-русски.

Итакъ, въ іюлѣ я оставилъ Италію. Докторъ Branca сопровождалъ меня до Вѣны. ѣхали мы слѣдующимъ путемъ: Romo, Varenna, Colico, Sondrio, Bormio (Valtellina), потомъ чрезъ Monte Stelvio (${\mathfrak {Ortler\;Spitz}}$) въ Тироль до Инспрука. По этимъ мѣстамъ мы путешествовали въ маленькой коляскѣ (chaise de poste), мѣняя ее на каждой станціи. Изъ Инспрука, чрезъ Зальцбургъ, Линцъ, въ Вѣну. Тироль суровѣе Швейцаріи, но виды не такъ живописны; между Инспрукомъ и Зальцбургомъ мѣстоположеніе интереснѣе.

Вѣна, послѣ Италіи, показалась мнѣ мрачною, въ особенности по причинѣ дурной погоды. Я часто и съ удовольствіемъ слышалъ оркестры Ланнера и Штрауса. Докторъ Branca водилъ меня въ восковой анатомическій кабинетъ, объясняя все, въ особенности относящееся до моей болѣзни, чѣмъ не мало успокоилъ мое воображеніе.

Мы совѣтовались съ докторомъ Malfatti; онъ послалъ меня на Баденскія воды, что́ подлѣ Вѣны.

Докторъ Branca остался со мною недѣлю, здоровье мое видимо разстроилось, и когда онъ уѣхалъ, меня повезъ нанятый лакей (${\mathfrak {Lohnlakay}}$) изъ трактира Дикаго человѣка (${\mathfrak {zum\;Wilden\;Mann}}$) въ Баденъ. Тамошній докторъ, плотный, здоровый и краснощекий парень, цѣлый день потѣшался верховой ѣздой и танцами; меня же заставили пить воды и купаться^[11]; впослѣдствіи, къ ваннамъ присоединили души (douches).

Воды баденскія весьма сильны; онѣ состоятъ изъ сѣры и квасцовъ. Въ скоромъ времени разстройство нервъ дошло до ужасной степени, наконецъ, не только hallucinations, т.-е. обманы чувствъ, начали терзать меня, но ноги и руки не повиновались вполнѣ, и мой лакей долженъ былъ водить меня.

За нѣсколько дней до этого положенія, мой добрый служитель, гуляя со мной, завелъ меня къ католическому священнику, у котораго было фортепьяно. Я началъ имповизировать и вѣроятно очень жалобно, потому что священникъ съ удивленіемъ спросилъ меня: «Какъ возможно въ ваши лѣта играть такъ грустно?» — «Что же дѣлать! Вѣдь не легко быть приговореннымъ къ смерти, особенно въ цвѣтѣ лѣтъ», отвѣчалъ я, при чемъ кратко разсказалъ мои страданія, а также и то, что всѣ испытанныя средства служили только къ бо́льшему и бо́льшему разстройству моего здоровья. Священник спросилъ, прибѣгалъ ли я къ гомеопатическому леченію. Я принялъ это за насмѣшку. Могъ ли я предполагать, чтобы невидимые, такъ-сказать, атомы лекарствъ, содержащіеся въ мелкихъ крупинкахъ, могли дѣйствовать послѣ тѣхъ массъ лекарствъ, въ которыя меня погружали, и которыя я выпилъ. Онъ однакоже настоятельно старался убѣдить меня и заключилъ рѣчь свою слѣдующимъ образомъ: «Вы считаете себя приговореннымъ къ смерти; въ такомъ случаѣ, не все ли вамъ равно умирать отъ аллопатіи или гомеопатіи?»

Когда я впалъ въ такое жестокое состояніе, что мой добрый лонъ-лакей потерялъ голову, онъ послалъ за своей женой, женщиной зрѣлыхъ лѣтъ. Она, не теряя времени, явилась и сейчасъ съ мужемъ увезла меня въ Вѣну. Финансы мои были въ самомъ жалкомъ положеніи. Поѣздка изъ Варезе въ Вѣну, издержки на обратный путь доктора Бранка, и ужасная дороговизна жизни въ Баденѣ, почти совершенно истощили казну мою. Мои добрые покровители (близкихъ знакомыхъ въ Вѣнѣ не было) помѣстили меня у себя на квартирѣ, въ скромной, но опрятной комнаткѣ, и ухаживали за мною съ постоянною заботливостью. Сейчасъ по приѣздѣ въ Вѣну я вспомнилъ слова священника и отправился къ рекомендованному имъ доктору, по имени: ${\mathfrak {Marn-Zeller}}$^[12]. На другой день, по приемѣ даннаго симъ послѣднимъ гомеопатическаго средства, я стоялъ уже крѣпче на ногахъ, въ короткое же время и расположеніе духа стало спокойнѣе, хотя непріятныя ощущенія все еще продолжали тревожить меня.

Получивъ деньги, я съ признательностью расплатился съ своими гостепріимными покровителями, на нѣсколько времени оставилъ лонъ-лакея при себѣ; самъ же переѣхалъ в ${\mathfrak {Kaertner\;Strasse}}$^[13]. Это было въ концѣ августа. Я принялся для развлеченія читать Шиллера и переписывать любимыя пьесы; равнымъ образомъ нанялъ фортепьяно и твердилъ варьяціи Герца на разныя темы. Наслушавшись Ланнера и Штрауса, не разъ пытался сочинять, и помню, что тогда изобрѣлъ тему, послужившую мнѣ для Краковьяка въ «Жизни за Царя», а именно:

Въ сентябрѣ, проѣздомъ были въ Вѣнѣ Павелъ Васильевичъ Энгельгардъ съ женою, и кузина моя Наталья Ивановна съ мужемъ своимъ П. П. Рындинымъ. Я провелъ съ ними пріятно нѣсколько дней. Вскорѣ по ихъ отъѣздѣ прибылъ въ Вѣну братъ зятя моего Гедеонова, находившагося уже тогда въ Берлинѣ, Ѳедоръ Дмитріевичъ; онъ поселился со мною и доводилъ до слезъ отъ смѣха каждое утро, болтая со мною скороговоркою по-нѣмецки.

Согласуясь съ моимъ непреодолимымъ желаніемъ свидѣться съ сестрой и его братомъ, онъ, въ первой половинѣ октября, съ свойственною ему ловкостью, и въ короткое время устроилъ все для путешествія; во время пути заботился обо мнѣ, какъ бы о родномъ братѣ, и когда я охалъ, то онъ пѣлъ пѣсни и разсказывалъ побасенки, чтобы развлечь меня. Я въ вѣкъ буду ему за это признателенъ.

Я ожилъ душою при свиданьи съ сестрою и зятемъ. Сестра была необыкновенно кротка и доброты неизреченной; зять мой, добраго, открытаго нрава, но очень вспыльчивъ. Сестру пользовали: операторъ Диффенбахъ, извѣстный во всемъ свѣтѣ, и королевский акушеръ Гауке. Этого послѣдняго зять прозвалъ китомъ. Когда ему отрекомедовали меня, то онъ спросилъ съ видомъ удивленія, указывая на меня: «Comment! lui, compositeur?» и вслѣдствіе того далъ мнѣ съ зятемъ музыкальный вечеръ; тамъ явилось штукъ пятнадцать нѣмочекъ съ нотами, которыя съ листа пропѣли нѣсколько хоровъ, преимущественно Шпонтини (Spontini).

Диффенбахъ посовѣтовалъ мнѣ гусарскую жизнь (Hussaren Leben) и гимнастику; но ни то, ни другое не произвело желаннаго успѣха.

Въ Берлинѣ встрѣтилъ я пансіонскаго товарища Чиркова, страннаго, но милаго и образованнаго человѣка, съ которымъ я жилъ въ Петербургѣ въ 1828 г.^[14]. Приѣхавъ въ Берлинъ, сначала поселился я съ сестрою и зятемъ въ ${\mathfrak {Taeger\;Strasse}}$^[15], № 10^[16], во второмъ этажѣ; но впослѣдствіи занялъ въ томъ же домѣ, въ томъ же этажѣ, насупротивъ сестры и зятя и подобную имъ квартиру. Чрезъ нѣсколько времени по приѣздѣ, я встрѣтился съ учителемъ пѣния Тешнеромъ, котораго зналъ еще въ Миланѣ. Онъ познакомилъ меня съ своей ученицей Маріей. Ей было лѣтъ 17 или 18. Она была нѣсколько израильскаго происхожденія, высокаго роста, но еще не сложилась; лицомъ же очень красива и походила нѣсколько на Мадонну. Кромѣ Маріи, семейство состояло изъ отца, матери и двухъ братьевъ. Я началъ учить ее пѣнію и написалъ для нея этюды; изъ одной изъ нихъ, впослѣдствіи, я аранжировалъ Еврейскую пѣсню для драмы Кукольника: К. Холмскій. Почти ежедневно видѣлъ Марію, и нечувствительно почувствовалъ къ ней склонность, которую, кажется, и она раздѣляла.

Тотъ же Тешнеръ отрекомендовалъ мнѣ гомеопатическаго доктора Штюллера, у котораго я постоянно пользовался во все время пребыванія моего въ Берлинѣ.

Ему же, т.-е. Тешнеру обязанъ знакомствомъ съ Зигфридомъ Деномъ (${\mathfrak {Dehn}}$); онъ теперь Custos музыкальнаго отдѣленія королевской библиотеки въ Берлинѣ^[17]; я учился у него около пяти мѣсяцевъ, и въ самое короткое время онъ узналъ степень свѣдѣній моихъ и способности; распорядился же онъ такъ: задавалъ мнѣ писать трехъ, а потомъ четырехъ-голосныя фуги или, лучше сказать, скелеты, экстракты фугъ безъ текста, на темы извѣстныхъ композиторовъ, требуя при этомъ соблюденія принятыхъ въ этомъ родѣ композиціи правилъ, т.-е. соблюденія экспозиціи, стреттъ и педали. Онъ привелъ въ порядокъ мои теоретическія свѣдѣнія, и собственноручно написалъ мнѣ науку гармоніи или генералъ-басъ, науку мелодіи или контрапунктъ и инструментовку; все это въ четырехъ маленькихъ тетрадкахъ. Я хотѣлъ отдать ихъ напечатать, но Денъ не изъявилъ на то согласія^[18].

Нѣтъ сомнѣния, что Дену обязанъ я болѣе всѣхъ другихъ моихъ maestro; онъ, будучи рецензентомъ музыкальной Лейпцигской газеты, не только привелъ въ порядокъ мои познанія, но и идеи объ искусствѣ вообще, и съ его лекцій я началъ работать не ощупью, а съ сознаніемъ. Притомъ, онъ не мучилъ меня школьными и систематичекимъ образомъ, напротивъ, всякій почти урокъ открывалъ мнѣ что-нибудь новое, интересное. Однажды онъ далъ мнѣ тему, состоявшую изъ 8-ми тактовъ, съ тѣмъ, чтобы я написалъ на нее скелетъ фуги къ слѣдующей лекціи. Тема эта походила болѣе на речитативъ, нежели на удобную для фуги мелодію, и я тщетно хлопоталъ надъ ней. На слѣдующей лекціи, онъ еще разъ попросилъ меня заняться этой темой, и я также бился съ ней понапрасну. На третью лекцію Денъ явился съ огромною книгою, содержавшею фугу Генделя на ту тему, съ которой я не могъ совладать. По разсмотреніи ея оказалось, что вся разработка великаго композитора была основана на восьмомъ тактѣ; первыя же 7 тактовъ проявлялись только изредка. Однимъ этимъ соображеніемъ я постигъ, что̀ такое фуга.

Кромѣ уроковъ Дена и уроковъ Маріи, я отчасти занимался сочиненіемъ. Написалъ два романса: «Дубрава шумитъ» Жуковскаго и «Не говори любовь пройдетъ» Дельвига; варьяціи на тему «Соловей» Алябьева для фортепьяно, также Potpourri на нѣсколько русскихъ пѣсенъ въ 4 руки; въ этой послѣдней видно поползновеніе на контрапунктъ. Также этюду увертюры-симфоніи на круговую (русскую тему), которая впрочемъ была разработана по-нѣмецки.

Эти двѣ послѣднія пьесы, равно какъ и большая часть моихъ упражненій съ Деномъ, должны быть въ собраніи моихъ сочиненій у П. В. Энгельгардта^[19].

Мысль объ національной музыкѣ (не говорю еще оперной), болѣе и болѣе проянсялась; я сочинилъ тему «Какъ мать убили» (пѣснь сироты изъ «Жизни за Царя»), и первую тему Allegro увертюры. Должно замѣтить, что я въ молодости, т.-е вскорѣ по выпускѣ изъ пансіона, много работалъ на русскія темы.

Кромѣ собственныхъ занятій, я мало слышалъ музыки въ Берлинѣ во время тогдашяго моего пребыванія. Помню, что видѣлъ однажды въ театрѣ представленіе оперы «Une folie» Мегюля. Maria игрывала иногда съ аккоманиментомъ скрипки. Тешнеръ познакомилъ меня съ фортепьянистомъ Бергеромъ, написавшимъ превосходные этюды для фортепьяно; онъ, несмотря на нервный ударъ, поразившій одну изъ его рукъ, игралъ еще очень хорошо.

Такимъ образомъ, мы проживали тихо и пріятно до конца марта.

Я однажды съ Чирковымъ поѣхалъ въ Шарлотенбургъ; по возврашеніи узналъ я отъ зятя, что батюшка скончался. Это извѣстіе поразило меня тѣмъ болѣе, что хотя и писали, что отецъ былъ боленъ, но въ такихъ терминахъ, что я никакъ не мыслилъ объ опасности. Такъ какъ все искусство Диффенбаха оказалось тщетнымъ надъ моею сестрою, которая съ ангельскою кротостью выдержала нѣсколько операцій, то мы рѣшились возвратиться домой.

Въ это время случилось маловажное происшествіе, имѣвшее странное вліяніе на судьбу мою. Вдова, служившая сестрѣ въ качествѣ горничной и garde-malade, имѣя малолѣтныхъ дѣтей, не могла ѣхать съ сестрою. Вызвали чрезъ газеты желающихъ съ нами ѣхать; явилось до сорока нѣмочекъ, между ними одна довольно миловидная дѣвушка, но съ предлинными руками и ногами. Когда она вошла къ намъ, я очень хорошо помню, что я тогда же сказалъ сестрѣ: «Бери кого хочешь, только не эту». Пришлось однакожъ взять эту Луизу, потому что всѣ прочія отказались ѣхать въ Россію.

Итакъ, въ апрѣлѣ 1834 г. отправились мы изъ Берлина въ коляскѣ: сестра, зять, я и Луиза. Мы ѣхали на Познань, Кёнигсбергъ, Тильзитъ, Юрбургъ, Ковно, Вильно, Минскъ и Смоленскъ. Прибывъ въ концѣ апрѣля въ Новоспасское, я вовсе не помню, какъ провелъ время до іюня; полагаю, что велъ жизнь тикую и довольно пріятную.

Въ іюнѣ я поѣхалъ въ Москву, чтобы повидаться съ пріятелмъ моимъ Мельгуновымъ. Онъ жилъ въ томъ же собственномъ домѣ подъ Новинскимъ. Мнѣ отвели комнаты, въ которыхъ, съ насмѣшкою сказалъ мнѣ Мельгуновъ, всѣ тѣ, которые поживутъ, непремѣннно женятся, какъ напримѣръ Шевыревъ. Въ мезонинѣ жилъ Павловъ (авторъ впослѣдствіи извѣстныхъ повѣстей). Онъ далъ мнѣ свой романсъ: «Не называй ее небесной», не задолго имъ сочиненный, который я положилъ на музыку при немъ же. Сверхъ того запала мнѣ мысль о Русской оперѣ. Словъ у меня не было, а въ головѣ вертѣлась «Марьина роща» и я игралъ на фортепьяно нѣсколько отрывковъ сценъ, которыя отчасти послужили мнѣ для «Жизни за Царя».

При томъ же я хотѣлъ доказать публикѣ, что не даромъ странствовалъ по Италіи. Отецъ Мульгунова былъ еще живъ, и у него собралось нмсколько семействъ, принадлежавшихъ къ высшему московскому обществу; были, между прочимъ, Bravura и Кирѣева, урожденная Алябьева; обѣ весьма красивыя и образованныя барыни. Я пѣлъ и игралъ свои сочиненія и эти послѣднія, кажется, съ аккомпаниментомъ струнныхъ инструментовъ.

Въ то время сблизился я съ композиторомъ Гебелемъ и неоднократно слушалъ его квинтеты и квартеты хорошо исполненные; также видался съ Геништой, авторомъ «Черная шаль» и элегии «Шуми, шуми послушное вѣтрило». Тогда же познакомился съ извѣстной пѣвицей-любительницей, Прасковьей Арсеньевной Бартеневой, и она проходила со мной мои романсы. Вообще, все время пребыванія моего въ Москвѣ я провелъ очень весело.

(Окончаніе во II-мъ томѣ «Рус. Стар.»).

Примѣчанія

1. Terzett und Chor. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
2. Рукою Кукольника написано: «пояснить». Рукою Глинки: «поясненіе ясно — большая часть вѣнскихъ старинныхъ роялей съ барабаномъ».
3. На полѣ карандашомъ: «Horace Vernet».
4. Рукою Кукольника написано: «объяснить». Рукою Глинки: «не нужно».
5. На полѣ написано карандашомъ: «четвертаго полчаса».
6. На полѣ копіи рукою Кукольника: «Мадамъ Фодоръ точно съ неба упала, надо какой нибудь переходикъ»: «Въ Неаполѣ встрѣтился я съ» — или какъ хочешь». Рукою Глинки карандашомъ, который потомъ почти стертъ: «NB. Не нужно; въ печать не пойдетъ. Мимоза». (Прозваніе, которое часто давалъ себѣ Глинка вслѣдствіе болѣзненной чувствительности своего организма. См. РусскЪ. Стар., стр. 383).
7. Ивановъ, о которомъ такъ часто упоминаетъ Глинка въ настоящихъ главахъ своихъ записокъ, оставшись самовольно заграницей, приобрѣлъ тамъ извѣстность первокласснаго тенора. Арена его артистической дѣятельности была большею частію Италія, но едвали онъ ни пѣлъ и въ Лондонѣ. Ивановъ приобрѣлъ значительное состояніе и еще въ 1865 году жилъ въ роскошной своей виллѣ близъ Флоренціи. Покойный императоръ Николай Павловичъ, какъ говорятъ, былъ весьма разгнѣванъ поступкомъ пѣвца Иванова, и о немъ, со времени его эмиграціи, никогда не упоминали наши газеты и журналы; такимъ образомъ блистательные успѣхи русскаго пѣвца Иванова на европейскихъ сценахъ оставались незамѣченными въ Россіи. Не знаемъ, живъ ли еще этотъ замѣчательный артистъ въ настоящее время. Добавимъ, что поступокъ Иванова навлекъ въ свое время много непріятностей М. И. Глинкѣ, о чемъ, по обычному своему добродушію, — авторъ «Жизни за Царя» — предпочелъ въ своихъ запискахъ умолчать. Ред.
8. Неразборчиво. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
9. Зачеркнуто и снова подчернуто: «это восхитительное чувство, животворящее вселенную».
10. Несколько слов неразборчиво. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
11. Вотъ всегдашнія слова его: ${\mathfrak {Trinken\;Sie\;und\;haben\;Sie\;...\;wird\;sich\;geben}}$.»^[10] Прим. Глинки карандашомъ въ копіи на полѣ.
12. Marn-Zeller. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
13. Kärtner Straße. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
14. См. «Рус. Стар.» Май, стр. 486
15. Täger Straße. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
16. «Теперь, къ сожаленію этотъ домъ вновь перестроенъ. 1856. Іюнь»
17. «И, безспорно, первый музыкальный знахарь въ Европѣ». Примѣч. Глинки карандашомъ на поляхъ копіи съ записокъ.
18. Тетради эти, въ числѣ пяти, находятся въ И. П. Библиотекѣ. См. Отчетъ 1868, стр. 33.
19. Теперь въ И. П. Библиотекѣ. Отч. 1868, стр. 33.