1. Великий Князь, Наследник и Цесаревич (1818—1855)
І. Детство • II. План воспитания • III. Отрочество • IV. Юность • V. Помолвка и женитьба • VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича
2. Император (1855—1881)
I. Война • II. Мир • III. Коронация • IV. Сближение с Франциею • V. Внешняя политика на Западе и на Востоке • VI. Присоединение Амура и Уссури и покорение Кавказа • VII. Освобождение крестьян • VIII. Тысячелетие России • IX. Польская смута • X. Мятеж в Царстве Польском и в Западном крае • XI. Дипломатический поход на Россию • XII. Государственные преобразования • XIII. Дела внутренние • XIV. Внешняя политика • XV. Соглашение трех Императоров • XVI. Завоевание Средней Азии • XVII. Преобразование армии и флота • XVIII. Финансы и народное хозяйство • XIX. Церковь, просвещение, благотворительность • XX. Восточный кризис • XXI. Вторая Восточная война • XXII. Сан-Стефанский мир и Берлинский конгресс • XXIII. Внешние сношения после войны • XXIV. Крамола • XXV. Последний год царствования • XXVI. Кончина
XIV.
Внешняя политика.
1864—1871.
Прямым последствием дипломатического вмешательства трех держав в защиту польского восстания было охлаждение русского Двора к Дворам лондонскому, парижскому и венскому и одновременное скрепление дружественной связи его с Двором берлинским. В самый разгар мятежа, когда еще было неизвестно, как примут державы-посредницы решительный отпор России их притязаниям, Император Александр собственноручным письмом предложил королю Вильгельму принять вызов и действовать сообща, не отступая даже перед войной с Англией, Францией и Австрией. Бисмарк убедил короля отклонить это предложение. Он признавал, что несомненный разгром монархии Габсбургов русской силой доставить Пруссии возможность легко достигнуть давно желанной цели — главенства в Германии, но притом опасался, как бы не пришлось Пруссии вынести всю тяжесть войны с Францией, — войны, которая к тому же могла бы завершиться примирением и непосредственным соглашением Дворов петербургского и тюильрийского. „Тогда, — рассуждал прусский министр, — Россия оказалась бы сидящей на длиннейшем конце рычага“. Соображения эти король Вильгельм подробно и откровенно изложил в ответе своем Императору Александру, присовокупив, что лично он вполне уверен в чистоте намерений царственного племянника, но не должен терять из виду возможности установления в России, под влиянием обстоятельств, и другой политической системы, менее благоприятной для Пруссии, намекая этими словами на предпочтение, все еще оказываемое Франции вице-канцлером князем Горчаковым.
Государь не настаивал. Между тем, последовавшая 3-го ноября 1863 года, кончина короля датского Фридриха VII, дала Бисмарку давно желанный повод, возбуждением шлезвиг-голштинского вопроса, деятельно приняться за осуществление своей политической программы, направленной к достижению трех главных целей: расширения пределов Пруссии; исключения Австрии из состава Германского союза; образования из союза немецких государств (Staatenbund) германского союзного государства (Bundesstaat), другими словами — объединения Германии под наследственной властью прусских королей.
Несколько лет спустя, став уже канцлером восстановленной Германской империи, князь Бисмарк признавался, что более всех прочих гордится он этим первым своим дипломатическим походом. Решение приобресть приэльбские герцогства для Пруссии принято им тотчас по получении известия о смерти датского короля.
Утверждение герцогств за Данией было русским делом. В царствование Екатерины II, цесаревич Павел Петрович уступил Дании Голштинию и Шлезвиг, к которым на Венском конгрессе придан был и Лауэнбург. Тогда же Голштиния и Лауэнбург включены в состав Германского союза, членом коего состоял с этих пор датский король. В 1848 году, под предлогом различия законов в престолонаследии в королевстве и в герцогствах, заседавшее во Франкфурте, немецкое учредительное собрание пыталось отделить герцогства от Дании и исполнителем его решений явилась Пруссия, объявившая Дании войну. Но Император Николай принял маленькое королевство под свое покровительство и защиту. Русская эскадра была отправлена к Копенгагену и берлинскому Двору объявлено, что нападение на Данию вызовет вооруженное противодействие России. Мало того, действуя в согласии с Англией, русский Двор пригласил все великие державы договором, подписанным в Лондоне в 1852 году, признать начало нераздельности Датской монархии и право короля Фридриха VII передать всю совокупность своих владений, провозглашенному им наследником, принцу Христиану Глюксбургскому, который, по смерти его, и вступил на престол, под именем Христиана IX-го.
Обе великие немецкие державы — Австрия и Пруссия — в качестве участниц Лондонского трактата, не могли отказать в признании королю Христиану. Но прочие государства Германского союза возбудили на франкфуртском сейме вопрос об отторжении Шлезвига и Голштинии с Лауэнбургом от Дании и об образовании из них отдельного государства, имеющего войти в состав союза, под властью претендента герцога Фридриха Августенбургского. Под видом союзной экзекуции в Голштинии, в январе 1863 года, саксонские и ганноверские войска, в силу определения сейма, заняли это герцогство, которое датчане очистили без выстрела, отступив за Эйдер — реку, служащую границей между Голштинией и Шлезвигом.
Предлогом к экзекуции послужила конституция, данная еще Фридрихом VII Голштинии, которую сейм признал не согласной с правами Германского союза, и занятие этого герцогства саксонско-ганноверскими войсками состоялось, несмотря на то, что король Христиан IX поспешил отменить введение в действие помянутой конституции. Но в виды Бисмарка не входило дозволять второстепенным государствам Германского союза распоряжаться в областях, смежных с Пруссией, а потому он, по соглашению с Венским Двором, предложил сейму уполномочить Австрию и Пруссию занять своими войсками Шлезвиг, как залог исполнения Дании обязательств, якобы нарушенных ею изданием, в первые же дни по воцарении короля Христиана, конституции, общей для королевства и Шлезвига. Сейм, подчиняясь влиянию Баварии и Саксонии, отвергнул австро-прусское предложение; тогда Пруссия и Австрия объявили, что займут Шлезвиг не в качестве членов Германского союза, а как самостоятельные великие державы.
Против такого притязания выступила Англия, обратившаяся ко всем великим державам с предложением оказать давление на Дворы берлинский и венский, дабы побудить их отказаться от вступления в Шлезвиг, неразрывную часть датской монархии, к тому же не включенную в Германский союз.
Когда речь шла еще только о союзной экзекуции в Голштинии, вице-канцлер князь Горчаков убеждал великобританского посла в Петербурге, что г. фон Бисмарк одушевлен в шлезвиг-голштинском вопросе самыми умеренными чувствами, и что экзекуция представляется мерой охранительной, так как союзные войска обеспечат в герцогстве порядок и не смешают правового государственного вопроса, с вопросом дипломатическим. Тогда же, по почину русского Двора, Россия, Англия и Франция отправили в Копенгаген особых уполномоченных, чтобы убедить датский Двор неуступчивостью своей относительно требований Германского союзного сейма не доводить дела до крайности. Русский посланец старший советник министерства фон Эверс, проездом чрез Берлин, виделся и совещался с Бисмарком, и его влиянию следует приписать решение датского Двора отменить голштинскую конституцию и не сопротивляться занятию этого герцогства союзными немецкими войсками. Такую же поддержку берлинскому Двору оказал русский Двор, когда стало известно о намерении Австрии и Пруссии сообща занять Шлезвиг. Князь Горчаков убедил английского посла принять во внимание, что Бисмарк сдерживает короля Вильгельма, на которого влияют военные, с целью подвигнуть его на самые крутые меры. Он настаивал на необходимости разъяснить копенгагенскому Двору, что не следует сопротивляться занятию Шлезвига военными силами Пруссии и Австрии, так как это занятие оградит его от происков герцога Августенбургского и немецкой революционной партии. Но Бисмарк хотел именно войны, которая, по его толкованию, могла одна развязать руки Пруссии, связанные приступлением ее к лондонскому договору 1852 года. Желание его исполнилось. 20-го января 1864 года австро-прусские войска вступили в Шлезвиг. Датчане, удаляясь, обменялись с ними несколькими выстрелами, и сосредоточились в Дюппеле и на острове Альзене.
Князь Горчаков не только не протестовал против вступления союзных немецких войск в Шлезвиг, но даже одобрил эту меру, объяснив английскому послу, что в этом вопросе Россия сочувствует Германии, и что если Швеция подаст помощь Дании, то выставит наблюдательный отряд в Финляндии, а прусскому представителю — „что вооруженное сопротивление Дании освобождает до некоторой степени Австрию и Пруссию от обязательств лондонского договора, и что во всяком случае Император Александр будет продолжать благоприятствовать обеим немецким державам“. Так платил русский Двор долг признательности Пруссии за поддержку, ею оказанную России за год до того, в польском вопросе. Но в Петербурге все еще надеялись, что столкновение Германии с Данией не поведет к отторжению герцогств, и что начало нераздельности Датской монархии нарушено не будет. Вице-канцлер писал по этому поводу русскому посланнику в Берлине, что, в виду интересов России в Балтийском море, она долгом считает воспротивиться всякой попытке раздробления владений короля Христиана IX, присовокупляя, что Австрия и Пруссия должны оценить такое заявление русского Двора, как направленное к тому, чтобы парализовать вооруженное вмешательство в эту распрю Великобритании. „Раздел Дании, — заключал свою депешу князь Горчаков, — может повести к образованию великого скандинавского государства, то есть к осуществлению скандинавского единства; но наши интересы безусловно противны такой комбинации и я должен вам заявить, что мы воспротивимся ей всеми нашими силами“.
Развивая эти мысли в разговоре с великобританским послом, русский вице-канцлер сказал ему, что Императорский кабинет надеется уладить дело мирным путем. Он отвергал, впрочем, всецело мысль о материальной помощи Дании, за то готов был оказать самое широкое содействие к восстановлению мира мерами убеждения. Князь Горчаков признавался, что не считает возможным предугадать тайные намерения и планы немецких держав, и даже сомневается, чтобы Австрия и Пруссия сами знали заранее, каким путем они пойдут. При такой неясности положения — рассуждал он — единственный исход — конференция. А до тех пор следует направить все усилия к тому, чтобы не порвалась связь, приковывающая Дворы венский и берлинский к международным договорам. Связь эта, по мнению вице-канцлера, довольно тверда в Вене, но в Берлине оказывается более слабой. Нужно влиять на оба Двора, чтобы она продержалась, вплоть до созвания конференции.
Между тем, тайной целью Бисмарка было не только отторжение от Дании герцогств, но и завладение ими за счет Пруссии. Мирное занятие Шлезвига не приближало его к этой цели, а потому он решился сделать еще шаг, предложив венскому Двору двинуться вперед, и занять самую Ютландию. После некоторых колебаний австрийское правительство, не желавшее дать вековой своей сопернице опередить себя в общенемецком деле, выразило на то свое согласие. В конце февраля австро-прусские войска переступили границу собственно королевства Датского и заняли Ютландию.
Этот новый акт насилия двух первостепенных немецких держав и вскоре последовавшее за ним взятие штурмом Дюппельских укреплений, пробудили от апатии нейтральные дворы. По настоянию Англии, в половине апреля, в Лондоне собралась, наконец, конференция из представителей держав, подписавших договор 1852 года, а именно: России, Великобритании, Франции, Австрии, Пруссии, Дании и Швеции, к которым присоединился и особый уполномоченный от Германского союза. Русским представителем на этом международном собрании явился посол в Лондоне, барон Бруннов, главный участник помянутого выше лондонского трактата, которым начало нераздельности Датской монархии признано отвечающим общим интересам Европы.
Первым делом конференции было установить между воюющими сторонами перемирие на шесть недель. Вслед за этим, уполномоченные Австрии и Пруссия заявили, что война прервала для этих Дворов обязательную силу договора 1852 года. Напрасно представители Англии и России оспаривали это утверждение. Их австрийский и прусский сотоварищи остались при своем мнении, поддержанном представителем Франции. Вскоре после того, они же потребовали полной автономии Шлезвига и Голштинии и „личного“ соединения их, в особе короля Христиана, а когда датские уполномоченные отвергли это требование, то предложили отторжение трех герцогств от Дании и образование из них самостоятельного немецкого государства, в составе Германского союза. Барон Бруннов выразил по этому поводу „прискорбие и удивление“, вызванное в нем таким посягательством на целость Датской монархии, а представители Дании и Швеции наотрез отказались обсуждать его. Тогда выступил граф Россель с предложением разделить Шлезвиг, оставив северную часть его Дании, а южную присоединив к Голштинии. По вопросу о пограничной черте возникли оживленные прения. Но прежде чем приступить к ним, конференция выслушала заявление русского уполномоченного. Отречение Австрии и Пруссии от обязательств, наложенных на них трактатом 1852 года, сказал Бруннов, побуждает Императора Всероссийского вступить в обратное пользование наследственными правами на Голштинию и Шлезвиг, принадлежащими Готторпскому дому, коего Его Величество является главой; но желая доказать на деле полное свое бескорыстие и, вместе с тем, облегчить мирный исход спора, Император Александр означенные права свои, в полном их объеме, уступает великому герцогу Ольденбургскому.
Члены конференции не могли сойтись на определении разграничительной линии между Голштинией и Шлезвигом. Датчане, приняв начало разделения, отстаивали самую южную черту, немцы — самую северную, англичане — среднюю, между той и другой. В таком положении находились дела, когда Александр Николаевич, проездом в Киссинген, остановился на два дня в Берлине и вечером 29-го мая, приняв Бисмарка в частной аудиенции, имел с ним продолжительный разговор.
Государь не скрыл от своего собеседника, что он горячо желает скорейшего восстановления мира. Если, говорил он, конференции не удастся продлить перемирия, то пусть Пруссия терпеливо сносит блокаду своих берегов и не вступает в Данию, чтобы не вызвать Англию на вооруженное вмешательство в пользу датчан. Бисмарк отвечал, что признает опасность подобного оборота, но что еще хуже были бы последствия такого решения вопроса, которое не обеспечило бы немецкое население Шлезвига от притеснения датчан, и явилось бы унижением для короля Вильгельма, для его храброго войска и для всего прусского народа. При этом случае Бисмарк не преминул заметить, что такой исход дела оказался бы в пользу революции, дав ей в руки опасное оружие, той революции, борьба с которой составляет первый долг правительств. Государь согласился с этим взглядом и выразил желание, чтобы Пруссия всегда его придерживалась. „Для этого, — поспешил вставить Бисмарк, — должно воспрепятствовать вашим внешним затруднениям стать внутренними. Мы не можем допустить, чтобы британский кабинет те внутренние осложнения, что сам он создал себе своей политикой в датском вопросе, перенес на Германию, и английские кабинетные вопросы разрешил на счет нашего внутреннего спокойствия“. Разговор перешел на будущую участь приэльбских герцогств. Государь выразил собеседнику удовольствие за то, что выставленная им кандидатура великого герцога Ольденбургского дружественно принята в Берлине, но высказался очень определенно против присоединения герцогств к Пруссии. Бисмарк отвечал: „Мы из-за них не вызовем европейской войны, но если нам предложат соединение, то едва ли мы будем в состоянии отклонить его“. Государь возразил, что до этого дело не дойдет, ибо кто же станет делать Пруссии такое предложение? Он советовал действовать в полном согласии с Австрией и избегать частного соглашения с Францией. Бисмарк уверял, что на такое соглашение Пруссия решится лишь в том случае, если Австрия или Россия вступят третьим членом в прусско-французский союз. Государь предостерегал собеседника от всякого задора по отношению к Англии, чтобы та не перешла на сторону Франции, так как Наполеон III носится с опасными замыслами. Бисмарк успокоил его уверением, что Англия одна не решится на войну, Наполеон же не может не знать, что борьба на Рейне за немецкое национальное дело вызовет не только дружный отпор со стороны Германии, но и воскресить снова коалицию трех великих восточных держав, ибо ни одна из них не может допустить одоления прочих французами, и если французские победоносные войска займут Германию, то уже, во внимание к положению своему в Польше, Россия вынуждена будет вмешаться в борьбу, независимо от того, отвечает ли это ее склонности или нет? Император заключил беседу подтверждением совета не подвергать опасности мира Европы и выражением своего убеждения, что Шлезвиг должно поделить пополам между немцами и датчанами; лондонский же договор 1852 года назвал, при этом уже отошедшим в область истории.
Как ни старался Бисмарк скрыть состоявшееся тайное соглашение свое с Наполеоном III, оно не замедлило обнаружиться в одном из последних заседаний лондонской конференции, когда прусский уполномоченный возобновил давнее предложение Франции: решить вопрос о пограничной черте в Шлезвиг, между датчанами и немцами, опросом населения. Барон Бруннов с жаром восстал против этого способа. Как ни тяжело ему — заявлял он — противоречить представителю державы, связанной с Россией узами тесной дружбы, но выше дружбы ставит он свой долг перед собственным правительством. Было бы противно основным началам русской политики допустить, чтобы подданных спрашивали, хотят ли они остаться верными своему государю? Нельзя доверить шлезвигским крестьянам решения вопроса, над которым трудятся, собранные в конференции, уполномоченные великих держав. Никогда не одобрит он намерения подчинить приговор правительств Европы мнению шлезвигской черни. На замечание прусского посланника, графа Бернсторфа, что речь идет не о предоставлении населению Шлезвига права решения, а лишь о доставлении им нужного для решений конференций материала, русский уполномоченный с живостью возразил: „Предложение это обличает намерение насильственно отнять у короля датского его собственность. Я мог лишь с прискорбием выразить сожаление, что оно могло исходить от уполномоченных его величества короля прусского“. С Брунновым поспешили согласиться представители Англии, Швеции и даже Австрии. Франко-прусское предложение осталось, таким образом, без последствий. Со своей стороны, подчиняясь убеждениям русского Двора, датское правительство объявило, что крайний предел его уступок — пограничная черта, предложенная Англией, которую отвергали представители Австрии, Пруссии и Германского союза. С последним предложением: передать решение спора на третейский суд, безуспешно выступил британский уполномоченный, лорд Кларендон. Между тем истек срок перемирия и конференция разошлась.
14-го июня возобновились военные действия нападением австро-пруссаков на остров Альзен. Несмотря на храброе сопротивление датчан, сражавшихся один против четверых, укрепленный остров этот занят союзниками, которые готовились уже перейти оттуда в Фионию и атаковать Копенгаген. Дании ничего не оставалось иного, как заключить мир на условиях, предписанных победителями. Предварительными статьями, подписанными в Берлине 20-го июля и подтвержденными венским мирным договором 18-го октября, король Христиан все свои права на Шлезвиг, Голштинию и Лауэнбург уступил императору австрийскому и королю прусскому. Так совершилось, без малейшего противодействия, ни даже протеста с чьей-либо стороны, расчленение Датской монархии, за целость которой, всего за двенадцать лет до того, сообща поручились все великие державы Европы.
Лишь только состоялось отторжение от Дании приэльбских герцогств, как Бисмарк стал обнаруживать более или менее явное намерение Пруссии завладеть ими. Признание принца Фридриха Августенбургского герцогом соединенных Шлезвига и Голштинии он поставил в зависимость от подчинения его строгой опеке берлинского Двора и отречения в пользу Пруссии от самостоятельного распоряжения военными и морскими силами, а также внешней политикой нового государства. Когда же претендент отверг эти требования, то совещание прусских коронных юристов объявило лишенными всякого основания притязания на наследование в герцогствах, как принца Августенбургского, так и великого герцога Ольденбургского, признав законным их владельцем короля Христиана датского, а за уступкой им своих прав Австрии и Пруссии — императора Франца-Иосифа и короля Вильгельма. Тогда только в Вене поняли, что Австрия в шлезвиг-голштинском вопросе сыграла в руку Пруссии, и решительно отказались пойти на предложенную из Берлина сделку об отдаче ей приэльбских герцогств. Разлад между недавними союзниками обозначался все более, и после краткого перемирия, заключенного в Гаштейне летом 1865 года, привел их к необходимости разрубить узел мечом. Предметом распри был уже не вопрос о том, кому владеть герцогствами, а несравненно более важный вопрос о преобладании в Германии. Австрию поддерживали, за немногими исключениями, все второстепенные государства Германского союза. Бисмарк не поколебался вступить в тесную связь с Италией, давно искавшей удобного случая, чтобы предъявить свои притязания на Венецианскую область, которой владел австрийский император. Прусской дипломатии удалось заручиться также поддержкой Наполеона III, объявившего, что он ненавидит договоры 1815 года и не считает их пригодными продолжать служить основой международного порядка в Европе.
По мере того, как обострялись отношения Пруссии к Австрии, русский Двор не скрывал своего сочувствия к первой из этих держав, и хотя пред самым началом военных действий присоединился к предложению Франции и Англии созвать европейский конгресс с целью попытаться предупредить вооруженное столкновение Пруссии и Италии с Австрией, но не иначе, как предварив о том заблаговременно берлинский Двор. Но когда, вследствие отказа Австрии участвовать в конгрессе, Бисмарк выступил во Франкфурте с предложением преобразовать на новых началах Германский союз, то князь Горчаков высказал неодобрение этому предложению, находя его противным и частным русским, и вообще консервативным интересам, причем напомнил, что союзная немецкая конституция — общее дело держав, собранных на венском конгрессе, и не может быть изменена иначе, как с общего же их согласия. Свой взгляд на дело русский вице-канцлер сообщил Дворам тюильрийскому и сент-джемскому, приглашая их поддержать его совместным представлением в Берлине. Но вспыхнувшая война прекратила эту попытку в самом зародыше.
Военные действия продолжались недолго. В семь дней пруссаки сломили сопротивление австрийцев и немецких союзников Австрии — Ганновера и южно-германских государств, заняли без выстрела Саксонию, вторглись в Богемию и, нанеся на полях Кениггреца решительное поражение главной австрийской армии, в первых числах июля уже стояли под стенами Вены. Австрийцы, хотя и разбили наголову итальянцев под Кустоццой и в морском сражении при Лиссе, просили мира. В Никольсбурге, главной квартире короля Вильгельма, велись уже переговоры между Бисмарком и австрийскими уполномоченными, когда получена была от прусского посланника в Петербурге, графа Редерна, телеграмма, извещавшая, что Император Александр желает созвания конгресса, находя, что возбужденные войной вопросы касаются всей Европы и не должны быть разрешены без ее согласия. Тогда же и тюильрийский кабинет предъявил Пруссии притязание на посредничество в мирных переговорах.
В докладе королю граф Бисмарк выразил мнение, что как помянутая телеграмма, так и частные письма Императора Александра к своему дяде, указывают на неодобрение Россией требований, предъявленных Пруссией венскому Двору и его немецким союзникам. Князь Горчаков уже изъявил прусскому посланнику в Петербурге желание ближе ознакомиться с ними. Родственные отношения русского Императорского дома к немецким династиям вызывают опасение, как бы, при последующих переговорах, русские симпатии не сказались в их пользу. В силу этих соображений, министр советовал своему государю не медлить заключением предварительных условий мира с Австрией, которые и были подписаны в Никольсбурге 14-го июля. Тогда же решено сообщить их содержание Императору Александру через нарочного посланного.
Между тем русский посланник в Берлине Убри передал временному заместителю Бисмарка, барону Вертеру, официальное приглашение на конгресс, предупредив его, что такое же приглашение послано уже из Петербурга в Лондон и Париж. Известие это, полученное в Никольсбурге 15-го июля, на другой же день по подписании предварительных условий мира с Австрией, крайне озаботило прусского первого министра. Он предписал Вертеру отвечать Убри, что хотя Пруссия до начала войны и выразила согласие на конгресс, но что она сделала это лишь с целью предупредить войну. Теперь же, после того, как Пруссия была вынуждена вести ее, поставив, так сказать, на карту самое свое существование, она не может признать зависимость от конгресса плодов побед, столь дорого ей стоивших. А потому она согласится на созвание конгресса лишь в том случае, если установлены будут основания переговоров, которые обеспечат Пруссии пользование ее победами. Король, замечал Бисмарк, ждет от справедливости и дружбы Императора Александра, что он не предпримет никаких дальнейших мер в этом деле, не войдя с берлинским Двором в предварительное соглашение.
Но прямые известия из Петербурга подтверждали, что русский Двор настаивает на конгрессе. Это побудило Бисмарка предписать прусскому военному агенту в русской столице полковнику Швейницу обратиться к самому Императору с нижеследующим представлением. Он должен был внушить Государю, „самым осторожным и дружественным образом“, что, под страхом вызвать революцию в Пруссии и Германии, король Вильгельм не может отказаться от достигнутых успехов и подчинить будущее устройство Германии решениям европейского конгресса. Телеграмма заключалась предписанием присовокупить, что король уже отбыл из Никольсбурга и что Бисмарк будет советовать ему в случае, если вмешательство иностранных держав в немецкие дела примет обширные размеры, разнуздать, с целью сопротивления ему, все национальные силы Германии и прилежащих к ней стран, под которыми, очевидно, разумелись Венгрия и Польша.
Но прусскому военному агенту в Петербурге не пришлось прибегать к этой угрозе. При первом известии о намерении короля Вильгельма отправить к нему чрезвычайного посланца, Государь сказал Швейницу: „Король желает, чтобы впредь до соглашения с ним я не делал дальнейших шагов. Хорошо. Я сам не желаю ничего лучшего. Конечно, трудно уговориться на письме. С величайшей радостью приму я всякое лицо, пользующееся доверием короля и которое будет в состоянии выяснить мне задушевные намерения королевского кабинета“.
Важное это поручение возложено было королем Вильгельмом на генерал-адъютанта своего, Мантейфеля. Вызванный к королю в Прагу, он выехал из Берлина 24-го июля, два дня спустя после того, как французский посол Бенедетти предъявил Бисмарку проект тайной конвенции об уступке Франции, „в виде компенсации“, Майнца и всего левого берега Рейна.
Граф Бисмарк снабдил Мантейфеля инструкцией, в которой поручил ему выставить на вид силу общественного мнения в Пруссии, столь настойчиво требовавшего приличного вознаграждения за принесенные жертвы, что неудовлетворение его подвергло бы крайней опасности самые жизненные интересы монархии. Сначала предполагалось потребовать от Саксонии, Ганновера и Гессен-Касселя лишь значительных земельных уступок. Но скоро выяснилось, что население этих государств предпочитает быть присоединенным к Пруссии в целом составе, чем раздробленным. Отсюда решение оставить неприкосновенной Саксонию, а Ганновер и Гессен-Кассель присоединить к Пруссии. Во внимание к близкой родственной связи Гессен-Дармштадта с Россией, ему будет предложено, за уступку Верхнего Гессена, как области, лежащей к северу от Майна, приличное вознаграждение в южной Германий. Саксония сохранит, в составе вновь образуемого Северо-Германского союза, все свои владения, но должна будет уступить Пруссии верховное право распоряжаться своими военными силами. Ради родства Виртемберга с Россией от него не потребуется территориальных жертв. В дополнительной инструкции Мантейфелю Бисмарк присовокупил, что, в случае если ему будет выражено желание России освободиться от стеснительных обязательств, наложенных на нее парижским договором 1856 года, относительно Черного моря, он должен отвечать, „что Пруссия ни мало не заинтересована в сохранении в силе этих условий“.
Независимо от инструкций министра, прусский генерал вез собственноручное письмо своего государя к Императору Александру, в котором король, в особенности, настаивал на том, что обаяние прусской короны на его подданных, составляющее последний оплот монархии в Германии, будет окончательно утрачено, если не будут приняты во внимание законные требования общественного мнения страны.
По прибытии Мантейфеля в Петербург, князь Горчаков, в краткой беседе, заявил ему желание, чтобы Бисмарк явился на политическом горизонте Европы не „метеором, а звездой неподвижной“. В тот же вечер Император Александр принял генерал-адъютанта своего дяди. Прием был ласковый, но сдержанный, и даже отчасти строгий. Государь высказал чувства привязанности и дружбы к особе короля, но прочтенные Мантейфелем мирные условия, заключавшиеся в инструкции Бисмарка, произвели на Его Величество прискорбное впечатление. Император благодарил за снисхождение, оказанное Виртембергу и Гессен-Дармштадту, но выразил при этом, что низведение с престола нескольких династий преисполняет его ужасом. Это не утверждение монархического начала, а унижение его, так как династии эти царствуют Божьей милостью, ни более, ни менее, как и сам прусский королевский дом. Государь выразил также порицание союзу с Италией и опасение, как бы предположенный немецкий парламент не вызвал революционной опасности. На замечание Мантейфеля, что Бисмарк показал, что умеет обходиться с парламентами, Александр Николаевич отвечал, что не сомневается в том, но что одно слово „парламент“ уже вызвало брожение в южной Германии, так что в Бадене и Дармштадте выражают желание вступить в состав Северо-Германского союза, потому что Бавария не в силах оказать им поддержки, а Австрия лишена отныне возможности влиять на Германию. Чем удовлетворительнее будут успехи Пруссии, возразил Мантейфель, тем тверже монарх прусский удержит бразды правления в королевской руке своей.
От южно-германских государств разговор перешел к Франции, и прусский генерал передал царственному собеседнику личное мнение свое о тайных замыслах Наполеона III, вызвавших его посредничество между воюющими сторонами. „Император сказал мне, — доносил он королю, — что по полученным им известиям, Наполеон намерен потребовать границ 1814 года. Он судит и чувствует о Наполеоне совершенно так же, как и Ваше Величество. Я редко встречался с подобным единомыслием“. Отпуская Мантейфеля, Государь еще раз выразил опасение, внушенное ему низведением с престола нескольких династий, в землях, которые предполагалось присоединить к Пруссии.
На следующий день Мантейфель имел продолжительное совещание с князем Горчаковым, утром того же дня бывшим с докладом у Императора. Вице-канцлер начал с повторения сказанного накануне Государем. Его Величество, пояснил он, радуется возвышению Пруссии Если король Вильгельм воздержится от низвержения целых династий; если он в Саксонии не уничтожит обаяния монарха отнятием у него верховного права начальства над войсками и обеспечит существование южно-германских государств, то приобретет положение полное могущества, и избежит всякого нового столкновения с Францией. Наполеон III не посмеет предъявить ему требования земельных уступок, коль скоро король, уважая наследственное право династий, пребудет в единомыслии со старой Европой. Князь Горчаков коснулся и будущего. Россия, заявил он, не требует ныне ни Дунайских княжеств, где дела принимают лучший оборот, ни Галиции, вопрос о которой разрешен уже предварительными условиями мира, ни даже пересмотра постановлений парижского трактата, две стеснительные статьи которого должны быть отменены, но они упразднятся с течением времени сами собой. Когда наступит время их похоронить, Император надеется на поддержку Пруссии. Наконец, вице-канцлер выразил сомнение, чтобы между Австрией и Францией существовал тайный договор по вопросу о Галиции.
Первые донесения Мантейфеля по телеграфу из Петербурга и заключавшееся в них порицание предположенных земельных приобретений в пользу Пруссии вызвали в министре короля Вильгельма глубокое раздражение. Бисмарк знал, что те из немецких Дворов, которым грозило низложение, а также и прочие родственные русскому Дворы, отправили в Петербург чрезвычайных посланцев молить Императора Александра о принятии их под свою защиту. „Мы почти уже договорились с Виртембергом и Дармштадтом, — протелеграфировал он Мантейфелю 30-го июля, — на справедливых основаниях, из уважения к России. Если этого недостаточно, чтобы обеспечить нам, по меньшей мере, терпимость России в деле присоединения Ганновера, Гессен-Касселя и Нассау, то мы не покончим сделки с Штутгартом и Дармштадтом. Давление извне вынудит нас провозгласить имперскую конституцию 1849 года и прибегнуть действительно к революционным мерам. Уж коли быть революции, то лучше мы ее возбудим сами, чем станем ее жертвами. Опасение мы не можем принять в уважение. Если Россия потребует более чем вежливого поклона, (mehr als höfliche Begrüssung), то придерживайтесь просто программы, которую мы в следующий понедельник провозгласим в палате“. Программа эта — был проект закона о присоединении к Пруссии владений короля Ганноверского, курфюрста Гессен-Кассельского, герцога Нассауского и вольного города Франкфурта. Принятый прусскими палатами, он тотчас же был утвержден королем и вступил в законную силу.
Передавая Императору и вице-канцлеру страстную отповедь графа Бисмарка, строгий консерватор Мантейфель, лично не сочувствовавший беззастенчивости политических приемов первого министра своего государя, старался, по возможности, смягчить их, но в то же время не скрывал своих опасений, что в самом деле можно ожидать от раздражительного нрава Бисмарка крайних решений. Последней попыткой Императора Александра побудить короля Вильгельма не выступать из пределов умеренности было собственноручное письмо его к дяде от 31-го июля, в котором он распространился снова об уважении охранительных начал монархического строя Европы, но заключил письмо уверением, что даже если доводы его не будут приняты во внимание, то и тогда Россия „не примкнет к противникам Пруссии“.
На это сообщение король Вильгельм отвечал также собственноручным письмом от 8-го августа. Выразив снова сожаление о том, что столь близкие русскому Двору, Дворы Штутгартский и Дармштадтский, внушающие Императору столько участия, стояли в первом ряду врагов Пруссии король выставил на вид, что только из уважения к Императору, они получили столь благоприятные для них условия. С Виртембергом мир уже подписан. „Что же касается до Дармштадта, — продолжал король, — то я не отверг уполномоченного — первого министра великого герцога — Дальвигка, который столько лет вел политику своего Двора в направлении, враждебном Пруссии, но, соображаясь единственно с вашими желаниями, согласился на предложения Дальвигка. Мне была крайне прискорбна невозможность столь же снисходительно поступить с династиями Ганновера, Гессен-Касселя и Нассау. Но я должен был принести личные свои чувства в жертву благу государства. Я должен был принять во внимание настроение моего народа и войска, и прибегнуть к таким мерам, которые обеспечили бы страну от возобновления положения, раз уже вынесенного нами. Оставить этим государям часть их владений, значило бы раздробить оные, чему более чем всему другому, воспротивилось бы местное население. Вы опасаетесь немецкого парламента и революции. Верьте мне: ничто не вредило более монархическому началу в Германии, чем существование этих маленьких и немощных династий, которые стремились продлить свое существование на счет национальных интересов, нерадиво исполняли державные свои обязанности и так же компрометировали обаяние монархического начала, как компрометирует обаяние аристократии размножившееся и обнищавшее дворянство. Общественное мнение проникнуто убеждением, что эти небольшие монархии стоят в естественном и неизбежном противоречии к национальным интересам. В случае нового кризиса, упадок национальных учреждений вызвал бы тягчайшие опасности. Мое правительство должно было предотвратить их посредством преобразований. С революцией же я буду продолжать бороться в Германии, как боролся с ней до сих пор, и чрезвычайным притязаниям немецкого парламента подчинюсь не более, как таким же притязаниям прусского ландтага. Надеюсь, что я этим успокоил ваши опасения. Я ничего не принимаю так близко к сердцу, как скрепление уз, нас соединяющих. Ни одна из моих политических комбинаций не нарушит русских интересов. Напротив, я почту себя счастливым, если мне удастся найти в будущем случай доказать вам, что я постоянно почитаю их за интересы старейшего и вернейшего союзника Пруссии“.
Русский Двор уже не противился новому устройству, данному Германии победоносной Пруссией. Пражский мирный договор с Австрией, подписанный 11-го августа, совершенно видоизменил порядок, установленный в Немецкой земле заключительным актом венского конгресса, при участии и за поручительством восьми европейских держав. Монархия Габсбургов вытеснена из Германии. Все государства на север от Майна составили Северо-Германский союз, под главенством Пруссии, усиленной присоединением Шлезвига, Голштинии, Лауэнбурга, Ганновера, Гесеен-Касселя, Нассау и Франкфурта. Четыре южно-германские государства: Бавария, Виртемберг, Баден и Гессен-Дармштадт сохранили с Северо-Германским союзом таможенную связь и, сверх того, тайными конвенциями отдали все свои военные силы в распоряжение короля прусского. На основании того же договора союзница Пруссии, Италия, довершила свое единство приобретением Венецианской области.
Ни одна из великих держав Европы не протестовала против такой переделки политической карты этой части света. Мысль о конгрессе, возбужденная Россией, не нашла отклика ни в Англии, где расположенные в пользу Пруссии тории сменили вигов у власти, ни во Франции, где Наполеон III долго еще ублажал себя мечтой получить согласие Пруссии на присоединение к Франции сначала левого берега Рейна, потом Бельгии. Таким отречением великих держав от принадлежавших им прав объяснил Императорский кабинет и свою решимость не вмешиваться в новое поземельное и государственное устройство Германии, как явствует из следующего правительственного сообщения, появившегося в Journal de St.-Pétersbourg и перепечатанного Северною Почтою: „Императорское правительство предложило нейтральным Дворам потребовать участия Европы в рассмотрении территориальных и политических перемен, происшедших в равновесии европейской системы, утверждающемся на основании подписанных ими сообща договоров. Это предложение не было поддержано прочими кабинетами и так как вследствие этого, принцип европейской солидарности временно нарушен в настоящее время теми самыми державами, взаимное согласие которых составляет существенное основание этой солидарности, то Императорское правительство сочло нужным воздержаться от дальнейших представлений. Мнение России, ее права, как великой державы, остаются обеспеченными за ней. Она свободна в своих действиях и руководством для нее служат одни лишь национальные интересы России“.
Одним из ближайших последствий событий 1866 года было примирение императора Франца-Иосифа со своими венгерскими подданными и превращение австрийской Империи в двойственную монархию, под именем Австро-Венгрии. Поставленный во главе ее общего министерства иностранных дел, личный противник Бисмарка, бывший саксонский министр, барон, впоследствии граф Бейст, вошел в частное соглашение с Наполеоном III, что вызвало еще большее против прежнего скрепление дружественной связи между Россией и Пруссией, и в частности, между Императором Александром и королем Вильгельмом. Но в то же время русский Двор прилагал все старание, чтобы обострившиеся отношения торжествующей Пруссии к считавшей себя обойденной и обманутой ею бонапартовской Франции не привели к вооруженному столкновению обеих держав. Так, когда весной 1867 года, вследствие предположенной уступки императору французов королем нидерландским великого герцогства Люксембургского едва было не возгорелась война, созванной по почину России, в Лондоне, конференции великих держав, к участию в которой привлечены были Нидерланды и Бельгия, удалось примирить противоположные виды Дворов парижского и берлинского. Люксембург остался под властью короля нидерландского, но был объявлен нейтральным, за ручательством великих держав, а Пруссия обязалась вывести из Люксембургской крепости гарнизон, который она содержала в ней в эпоху принадлежности великого герцогства к составу Германского союза. Исчезнувшие с политического горизонта Европы мрачные тучи, грозившие всеобщему миру, позволили Императору всероссийскому и королю прусскому принять приглашение Наполеона III, посетить Парижскую всемирную выставку. Оба Государя отправились в Париж вместе и вместе же выехали оттуда, проведя неделю во французской столице в качестве гостей императора французов.
Пребывание Императора Александра в Париже не осталось без влияния на отношения Императорского кабинета к тюильрийскому Двору, с которым он снова пришел к соглашению по делам европейского Востока.
Вмешательство западных держав в польские дела прервало переговоры, которые с весны 1860 года Императорский кабинет вел с ними об улучшении участи турецких христиан. Но ряд событий, совершившихся в христианских государствах Балканского полуострова, побудил великие державы снова заняться сообща их судьбой. Так три державы покровительницы Греции — Россия, Англия и Франция признали происшедшее, путем внутреннего переворота, низложение короля Оттона и избрание греческим учредительным собранием в короли Эллинов второго сына наследника датского престола, принца Георга. Договором, подписанным в Лондоне 2-го ноября 1863 года, Великобритания добровольно отказалась от предоставленного ей Венским конгрессом права покровительства над Ионическими островами, которые и были присоединены к Греции. Не так скоро пришли великие державы к соглашению по поводу состоявшегося в начале 1866 года замещения на престоле соединенных княжеств Молдавии и Валахии князя Александра Кузы принцем Карлом Гогенцоллернским. Собранная для обсуждения этого вопроса общеевропейская конференция разошлась без результата. Только два года спустя русский Двор, следуя примеру Порты, согласился признать принца Карла князем Румынии.
В продолжение 1867 года состоялись: подписанный в Петербурге 18-го марта договор, коим Россия уступила Соединенным Штатам владения свои в Северной Америке, и возведение князя А. М. Горчакова 15-го июня, в день исполнившегося пятидесятилетия его службы, в достоинство государственного канцлера. Вспыхнувшее между тем вооруженное восстание на острове Крите опять привлекло внимание Императорского кабинета на Восток.
Русский Двор пригласил правительства Англии и Франции уполномочить представителей своих в Константинополе действовать сообща на Порту с целью побудить ее дать удовлетворение законным требованиям Критян. Когда же Оттоманское правительство решило подавить восстание силой, то князь Горчаков возложил на него ответственность за все могущие произойти от того последствия. В то же время русской средиземной эскадре, в видах человеколюбия, дозволено чтобы спасти семейства восставших Критян от турецкой жестокости, перевозить их с острова на берега Эллады.
Борьба турок с Критянами, поддержанными из Греции, продолжалась целые два года и вызвала брожение не только среди греков, но и всех прочих христианских народностей Балканского полуострова. Князь Михаил сербский вступил в деятельные сношения с афинским правительством, с целью уговориться об общем действии против Порты. По донесениям наших дипломатических и консульских агентов, готовилось поголовное восстание турецких христиан. В виду признаков близкого разложения Оттоманской Империи, тюильрийский кабинет предложил русскому Двору возобновить соглашение, к которому Россия и Франция едва было не пришли перед польским восстанием. На предложение это князь Горчаков отвечал, что с удовольствием принимает его, и высказал свой взгляд на положение дел на Востоке. Первым шагом к умиротворению он считал добровольную со стороны Порты уступку Греции острова Крита, в крайнем случае образование из него автономной области, поставленной к Порте в те же вассальные отношения, как Румыния или Сербия. Но русский министр предвидел и случайность всеобщего восстания христианских подданных султана, и полагал, что ни у одной из великих держав Европы не хватит духа отстаивать турецкое владычество против „отчаяния христиан“. По мнению его, всем им следует в данном случае строго держаться начала полного невмешательства, как доказательства собственного их бескорыстия.
Новый министр иностранных дел Наполеона, маркиз Мутье, вполне разделил этот взгляд князя Горчакова и предложил французскому послу в Константинополе стараться убедить Порту, что собственный интерес ее требует скорейшей уступки греческому правительству восставшего острова. Такие же наставления дали своим представителям при султане Дворы берлинский, венский и флорентийский. Одна Англия упорно отказывалась присоединиться к совокупному давлению Европы, не желая, как выражались ее министры, ускорять ход событий и содействовать распадению Оттоманской империи. Но и сент-джемский кабинет согласился, что так или иначе, но непременно следует улучшить положение турецких христиан. Императорский кабинет разослал всем прочим составленную русским послом в Константинополе, генерал-адъютантом Игнатьевым, программу преобразований, признаваемых им самыми нужными и неотложными. Они обнимали новое деление Оттоманской империи па области по национальностям, административное устройство их, и в них — уездов и общин, организацию судебную и военную, финансы, народное просвещение. Но все эти реформы, по убеждению русского Двора, могли быть действительны лишь под условием, что будут введены при участии делегатов великих держав и действовать под надзором и контролем их представителей.
Результатом переговоров Петербурга с Парижем, Берлином, Веной и Флоренцией была коллективная нота, врученная министру иностранных дел Порты в апреле 1867 года послами России, Франции, Северо-Германского Союза и Италии, с подтверждением совета предоставить критянам, путем плебисцита, высказаться относительно будущей участи острова, что было бы равносильно присоединению его к Греции. Отказ Порты последовать этому совету вызвал тождественную декларацию помянутых пяти держав от 21-го сентября, которой они слагали с себя всякую ответственность за последствия турецкого ослепления и предупреждали Порту, что она ни в каком случае не может рассчитывать ни на материальную, ни на нравственную помощь держав, с целью вывести ее из затруднений, созданных собственным ее упрямством.
После устранения великих держав от вмешательства в критское дело, Порта уже не стеснялась в средствах к усмирению восстания на острове. Оно было окончательно подавлено к концу 1868 года, и тогда Оттоманское правительство предъявило в Афинах ультиматум, которым, под угрозой немедленного дипломатического разрыва и бомбардирования греческих портов сильной турецкой эскадрой, потребовало прекращения прилива на Крит греческих добровольцев и поддержания восстания присылкой боевых снарядов и продовольствия. Общественное возбуждение не позволило правительству короля Георга подчиниться требованию Порты. Война Турции с Грецией представлялась неминуемой.
С целью предупредить столкновение столь неравных силами противников, Императорский кабинет предложил созвать в Париже конференцию великих держав для изыскания способов к мирному разрешению греко-турецкого спора. Конференция потребовала от афинского правительства принятия декларации, коей Греция обязывалась не благоприятствовать и не допускать: 1) образования на своей территории вооруженных шаек для нападения на Турцию; 2) вооружения в своих гаванях судов, предназначенных содействовать какими-либо способами всякой попытке восстания во владениях султана. Князь Горчаков протелеграфировал русскому посланнику в Афинах: „Император твердо рассчитывает на принятие декларации, которая, по мнению Его Величества, не посягает ни на достоинство, ни на истинные интересы Греции“. Король Георг последовал этому дружескому совету. Новое составленное им министерство приняло декларацию конференции, и мир между Грецией и Турцией нарушен не был.
Из балканских христиан не одни греки были предметом заботливости русского Двора. Попечительность его распространялась и на славянское население полуострова. В возникшей распре между болгарами и великой константинопольской церковью, он выступил примирителем, стараясь успокоить страсти и привести две враждующие народности к полюбовному соглашению. Императорский посол в Константинополе являлся влиятельным заступником и покровителем всех угнетенных подданных султана. Он же энергично поддерживал перед Портой требования вассальных государств, как например, настойчивое представление князя Михаила сербского о выводе турецких гарнизонов из трех последних, занятых ими крепостей в княжестве: Смедерева, Шабаца и Белграда. Убеждения России, поддержанные другими великими державами, имели на этот раз успех. Порта согласилась на потребованную уступку, и весной 1867 года белградская цитадель была торжественно передана сербским войскам, под одним лишь условием, чтобы на стенах ее, рядом с сербским, продолжало развеваться и турецкое знамя. Когда же, год спустя, Михаил Обренович пал от руки убийцы, Императорский кабинет настоял на признании султаном избранного скупщиной ему в преемники малолетнего племянника, Милана, с подтверждением всех прав и преимуществ, коими пользовался князь Михаил.
В конце 1868 года впервые прибыл в Петербург для личного представления Императору Александру князь черногорский Николай. Посещение им русского Двора сгладило и прекратило недоразумения, возникшие было между ним и местными нашими консульскими агентами. Обласканный Государем, радушно принятый и всеми членами Царской семьи, молодой владетель Черногории проникся чувством благоговейной преданности к могучему покровителю своего народа — русскому Царю, и самого дружественного расположения к России, преданность к которой с этого дня не переставал гласно выражать, тщательно соображая свои действия с советами и указаниями Императорского кабинета.
Пока все эти события совершались на Востоке, на Западе Европы накоплялись снова грозные тучи, предвещавшие в более или менее близкий срок неизбежное столкновение между ставшей во главе Северной Германии Пруссией и Империей третьего Бонапарта. В эти тревожные годы помыслы Императора Александра были направлены к предотвращению поводов разлада между великими державами или, по меньшей мере, к смягчению самых условий войны. В 1867 году Россия приступила к Женевской конвенции 2-го августа 1864 года об улучшении участи раненых воинов во время войны, а в следующем, 1868 году, по личному почину Государя, собралась в С.-Петербурге конференция из представителей шестнадцати европейских держав, подписавших 29-го ноября декларацию, коей державы, участвовавшие в конференции, принимали обязательство не употреблять в своих войсках, как сухопутных, так и морских, в случае войны, разрывных пуль или снарядов весящих менее 400 грамм, признав такие снаряды „противными законам человеколюбия“.
Высокое уважение, оказанное королю прусскому Императором Александром пожалованием ему ордена св. Георгия первой степени, а также обнародование во всеобщее сведение телеграмм, которыми оба Государя обменялись по этому поводу, обратили на себя общее внимание Европы, свидетельствуя о тесной дружбе, связывавшей с любимым дядей царственного племянника. Но когда полгода спустя, в июне 1870 года, во время пользования в Эмсе Александра Николаевича минеральными водами, не только прибыл туда король Вильгельм, но и были вызваны оба канцлера, князь Горчаков и граф Бисмарк, то из этого заключили, что между Россией и Пруссией существует и политическое единение. Едва успел Государь возвратиться в Царское Село, как получил известие о раздоре Франции с Пруссией, возникшем из за кандидатуры принца Леопольда Гогенцоллернского на испанский престол.
Искренно желая предотвратить кровавое столкновение двух государств, Император Александр обратился к обеим сторонам с советами благоразумия и умеренности. Влиянию его на короля Вильгельма следует приписать согласие этого монарха на отречение принца Леопольда от предложенной ему испанцами короны. Французскому послу, генералу Флори, Государь сказал, что вполне понимает все, что это предложение заключает в себе оскорбительного для Франции, ввиду того, что каков бы ни был кандидат, он все же в данную минуту может обратиться в носителя прусского знамени, а князь Горчаков заявил австрийскому посланнику, что в том же смысле русский Двор высказался и в Берлине. Когда же, не довольствуясь одобрением, выраженным королем прусским племяннику за его отречение, французское правительство потребовало от берлинского Двора ручательств в том, что кандидатура эта не будет возобновлена и впредь, русский посол в Лондоне, барон Бруннов, сообщил великобританскому министру иностранных дел проект протокола, который, по занесении в него заявления короля прусского, подписали бы уполномоченные всех великих держав, что послужило бы для Франции вполне достаточным ручательством за будущее. Но события шли так быстро, что примирительная попытка русского дипломата не могла быть даже доведена до сведения враждовавших Дворов.
8-го июля Франция объявила Пруссии войну, а три дня спустя русский Двор обнародовал следующую декларацию: „Несогласия, возникшие в последнее время между правительствами французским и прусским и поспешность, с которой были приняты самые крайние решения, сделали тщетными усилия Императорского правительства и других держав, стремящихся достигнуть той же цели. С глубоким сожалением Государь Император взирает на бедствия, неизбежно сопряженные с войной на европейском материке. Его Императорское Величество принял твердую решимость соблюдать строгий нейтралитет в отношении воюющих держав до тех пор, пока случайностями войны не будут затронуты интересы России. Императорское правительство всегда готово оказать самое искреннее содействие всякому стремлению, имеющему целью ограничить размеры военных действий, сократить их продолжительность и возвратить Европе блага мира“.
Согласно с заявлением о нейтралитете, русским подданным Высочайше воспрещено поступать добровольцами на службу обеих воюющих сторон. Заключительные слова декларации указывали на решение Императора Александра обусловить свой нейтралитет невмешательством и прочих великих держав в франко-немецкую распрю. Такое решение русского Государя побудило удержаться в нейтральном положении Австро-Венгрию и Италию, невзирая на обязательства, связывавшие их с Францией, и обещанную последней союзную помощь. Скоро по предложению Англии четыре нейтральные державы подписали договор, коим обязались: в случае выхода своего из нейтралитета предупредить о том прочие державы заблаговременно. Таким образом война 1870 года обратилась как бы в поединок между Германией и Францией, и бедствия ее, ограниченные сравнительно тесными пределами, не распространились на всю Европу.
Уже в первый период войны, после сражений под Вертом и вокруг Меца, вполне обозначился перевес сил немцев над их противниками. Это побудило Государя, как сам он поведал о том послу Наполеона III, написать к дяде письмо, в котором убеждал его, в случае, если Франция будет побеждена окончательно, не предписывать ей мира унизительного, который, в сущности, был бы только перемирием и служил бы постоянной опасностью для прочих государств. На письмо это король Вильгельм отвечал, что ему трудно будет принудить общественное мнение Германии отказаться от присоединения отвоеванных от Франции областей.
По получении в Петербурге известий о неблагоприятном для французов исходе сражений под Марс-ла-Тур и Гравелоттом, генерал Флери в беседах с Императором Александром, выражал надежду на скорый поворот войны в пользу французов, на что Его Величество отвечал: „Мне кажется, что император Наполеон должен менее опасаться врагов впереди, чем позади себя. Вести из Парижа возбуждают большое беспокойство“. Посол возразил, что опасение это лишено основания, что армия слепо предана императору, и что снабженная чрезвычайным полномочием в звании регентши, императрица Евгения вполне господствует над положением в столице. „То же самое мы слышали здесь и в 1848 году, — был ответ Государя, — тогда нам также говорили, что правительство короля Людовика-Филиппа вполне господствует над положением, что нельзя сомневаться в верности и преданности армии, и вот спустя два дня, здесь было получено известие о провозглашении республики“. Вскоре события оправдали прозорливость Императора Александра, и генерал Флери не мог не воскликнуть при следующем с ним свидании: „О, Государь! вы оказались пророком!“
Седанский погром, взятие в плен Наполеона III, падение второй Империи и провозглашение республики в Париже не изменили, однако, доброжелательного расположения Императора Александра к Франции. На запрос правительства народной обороны — будет ли принят в Петербурге Тьер в качестве его чрезвычайного уполномоченного, последовал утвердительный ответ князя Горчакова. Старец Тьер прибыл в русскую столицу 24-го сентября и был тотчас принят канцлером, предупредительно и ласково. „Вы найдете здесь, — сказал ему князь Александр Михайлович, — живые симпатии к Франции, порожденные предпочтением, питаемым в России к вашей родине, и старой общностью интересов, давно забытых. Симпатии эти вам будут выражать, но не заблуждайтесь на этот счет. В России один владыка — Император, он один правит. А Император хочет мира и усилиям вашим воспротивится не племянник, а Государь, обязанный пещись о благе своего народа и только его одного. Впрочем, он окажет вам помощь для переговоров, но и не больше. Вам помогут вступить в переговоры без потери времени, и верьте мне, вот все, что можно для вас сделать“.
Сам Тьер так отзывается о приеме, которого удостоил его Государь в Царском Селе: „Канцлер был прав, и я скоро в том убедился. Император сделал мне честь принять меня. Государь этот — благороднейший в мире человек, прилежный к делам, понимающий в них толк, и исполненный откровенности и прямодушия. Он подтвердил мне слова своего министра, сказав, что сам войны не поведет, но послужит нам опорой в переговорах и сделает все от него зависящее, чтобы Франция принесла возможно меньшие жертвы, земельные и денежные. Он честно сдержал слово“.
В том же смысле и почти в тех же выражениях высказались пред Тьером и другие члены Царской семьи, настаивая на необходимости заключить как можно скорее мир с Германией, ценой жертв, которые будут тем значительнее, чем долее станут их откладывать. Между тем, Государь отправил в главную прусскую квартиру, в Версаль, письмо, на которое долго не получал ответа. Тьер уже назначил день своего отъезда из Петербурга, как вдруг князь Горчаков пригласил его к себе и приветствовал следующими словами: „Мы получили известия. Мир возможен. Но вам надо много взять на себя. Надо ехать в Версаль, мужественно начать переговоры, и вы получите условия, которые позволительно принять, особенно если Париж хоть немного, но сумел защищаться. Проявите мужество мира (ayez le courage de la paix) и я повторяю вам, вы дадите мир вашей родине и всей Европе, особенно если счастье чуть-чуть улыбнется французскому оружию под стенами Парижа“. Тьер заметил своему собеседнику, что для заключения мира он не имеет полномочия, что он не взял, да и не хотел взять его с собой. „Будьте великим гражданином, — возразил канцлер, — и возьмите на себя ответственность. Вас ждут в Версале; вы будете приняты хорошо и получите все, что возможно получить в настоящую минуту“. Тьер отвечал, что во всяком случае ему нужно будет съездить в осажденный Париж и там получить полномочие от правительства народной обороны, без которого подписанный им мир оказался бы недействительным. Князь Горчаков доложил о том Государю, который вызвался уладить и это затруднение. По его настоянию, Тьеру выдан был прусскими военными властями пропуск в Париж, и оттуда — в главную немецкую квартиру. Несколько дней спустя, канцлер поведал английскому послу в Петербурге: „Император Александр пошел дальше всех прочих, потому что написал королю Вильгельму письмо с выражением надежды, что он не потребует от Франции территориальных уступок“.
Переговоры о мире, веденные Тьером с графом Бисмарком в Версале во второй половине октября, не привели к соглашению. Прошло еще три месяца и выморенный голодом Париж сдался на капитуляцию. Падение столицы сломило силу сопротивления Франции. 14-го февраля 1871 года канцлер восстановленной Германской империи и Тьер, провозглашенный созванным в Бордо учредительным собранием главою французской республики, подписали предварительные условия мира на всей воле победителей.
О событии этом, принявший титул императора германского, король Вильгельм известил Императора Александра следующей телеграммой: „С невыразимым чувством и вознося благодарение Богу, уведомляю вас, что предварительные условия о мире сейчас подписаны Бисмарком и Тьером. Эльзас, но без Бельфора, немецкая Лотарингия с Мецем, — уступлены Германии; пять миллиардов контрибуции будут уплачены Францией; по мере выплаты этой суммы страна будет очищена в течение трех лет. Париж будет частью занят до утверждения мира национальным собранием в Бордо. Подробности мирного договора будут обсуждаться в Брюсселе. Если утверждение состоится, то мы, наконец, достигли конца войны, столь же славной, сколько кровопролитной, объявленной нам с беспримерным легкомыслием. Никогда Пруссия не забудет, что она вам обязана тем, что война не приняла крайних размеров. Да благословит вас за это Господь! До конца жизни, ваш признательный друг Вильгельм“.
Государь отвечал по телеграфу же: „Благодарю за сообщение подробностей о предварительных условиях мира и разделяю вашу радость. Дай Бог, чтобы последствием был твердый мир. Счастлив, что мог, как преданный друг, доказать вам мое сочувствие. Да будет дружба, нас связывающая, залогом счастья и славы наших обоих государств. Александр“.
Предварительный версальский и окончательный договор заключенный Германией с Францией во Франкфурте 28-го апреля завершил начатое нападением на Данию в 1864 году, видоизменение карты Европы. Вопрос о разграничении Германии и Франции, решенный в 1814 и 1815 годах под высшим руководством русского Императора, с общего согласия Европы и сообразно требованиям европейского равновесия, разрешен теперь по уговору двух воевавших сторон, или вернее, по произволу державы-победительницы. Ни Россия, ни одна из прочих великих держав не потребовали представления этой сделки на утверждение соединенной Европы. Внутреннее переустройство Германии, слияние всех государств, некогда входивших в состав Германского союза в единую Германскую Империю под наследственной властью прусских королей, было просто сообщено для сведения европейским державам и признано ими беспрекословно. Впрочем, все эти меры приняты были не без предварительного соглашения с Россией. На обстоятельство это указывает обмен военных отличий между родственными Дворами. В день вступления немецких войск в побежденный Париж император Вильгельм назначил русского Государя шефом 1-го гвардейского гренадерского Императора Александра полка, „в память того времени, — писал он ему, — когда наши армии, связанные между собой тесным братством, вступили в неприятельскую столицу под предводительством почивших в Бозе Его Величества Императора Александра 1-го и моего отца“. Со своей стороны, Государь назначил императора Вильгельма шефом 13-го драгунского полка Военного Ордена, а наследного принца Германской империи — вторым шефом С.-Петербургского гренадерского, короля Фридриха-Вильгельма III, полка. Тогда же принцы Фридрих-Вильгельм и Фридрих-Карл и граф Мольтке возведены в звание русских генерал-фельдмаршалов и получили орден св. Георгия 2-й степени.
Устраняя себя от посредничества между победителями и побежденными и от участия в определении, как внутреннего устройства Германии, так и новых границ ее со стороны Франции, русский Двор воспользовался франко-немецкой войной, чтобы возбудить и разрешить в пользу России вопрос, доставлявший давний предмет забот Императора Александра, а именно — о восстановлении во всей их полноте державных прав России на Черном море.
19-го октября 1870 года, государственный канцлер объявил всем державам, участницам Парижского договора 1856 года, что ввиду неоднократных нарушений этого трактата во многих существенных статьях, Государь Император должен был поставить себе вопрос: какие права и какие обязанности проистекают для России из этих перемен в общем политическом положении и из этих отступлений от обязательств, которые Россия не переставала соблюдать, хотя они и проникнуты духом недоверия к ней? Зрелое обсуждение этого вопроса, писал князь Горчаков, привело Его Величество к следующим заключениям: „По отношению к праву, наш Августейший Государь не может допустить, чтобы трактаты, нарушенные во многих существенных и общих статьях своих, оставались обязательными по тем статьям, которые касаются прямых интересов его Империи; по отношению же к применению, Его Императорское Величество не может допустить, чтобы безопасность России была поставлена в зависимость от теории, не устоявшей перед опытом времени, и чтобы эта безопасность могла подвергнуться нарушению, вследствие уважения к обязательствам, которые не были соблюдены во всей их целости. Государь Император, — продолжал канцлер в циркуляре к дипломатическим представителям России при Дворах великих держав, — в доверии к чувству справедливости держав, подписавших трактат 1856 года, и к их сознанию собственного достоинства, повелевает вам объявить, что Его Величество не может долее считать себя связанным обязательствами трактата 18-го (30-го) марта 1856 года, насколько они ограничивают его верховные права на Черном море; что Его Императорское Величество считает своим правом и своей обязанностью заявить его величеству султану о прекращении силы отдельной и дополнительной к помянутому трактату конвенции, определяющей количество и размеры военных судов, которые обе прибрежные державы предоставили себе содержать в Черном море; что Государь Император прямодушно уведомляет о том державы, подписавшие и гарантировавшие общий трактат, существенную часть которого составляет эта отдельная конвенция; что Его Императорское Величество возвращает в этом отношении его величеству султану права его, во всей полноте, точно так же, как восстановляет свои собственные. При исполнении этого поручения — заключал циркуляр — вы употребите старание точно определить, что наш Августейший Монарх имеет единственно в виду безопасность и достоинство своей Империи. В мысль Его Императорского Величества вовсе не входит возбуждение Восточного вопроса. В этом деле, как и во всех других, он только желает сохранения и упрочения мира. Он не перестает по-прежнему вполне признавать главные начала трактата 1856 года, определившие положение Турции в ряду прочих государств Европы. Он готов вступить в соглашение с державами, подписавшими этот договор: или для подтверждения его общих постановлений, или для их возобновления, или для замены их каким либо другим справедливым уговором, который был бы признан способным обеспечить спокойствие Востока и европейское равновесие. Его Императорское Величество убежден в том, что это спокойствие и это равновесие приобретут еще новое ручательство, когда будут опираться на основаниях, еще более справедливых и прочных, чем при том положении, которого не может принять за естественное условие своего существования ни одна великая держава“.
Общий циркуляр князя Горчакова сопровождался разъяснениями по адресу каждой из держав-участниц Парижского договора 1856 года. Но, несмотря на успокоительные объяснения, разосланные русским представителям при иностранных Дворах, решительная мера, принятая Россией, вызвала бурю в большинстве европейских кабинетов.
Даже заседавшая в Туре делегация правительства народной обороны Франции отвечала уклончиво, ссылаясь на невозможность принять решение без предварительного совещания с сочленами, замкнутыми в осажденном Париже. Италия и Австрия выразили мнение, что Россия могла быть освобождена от стеснявших ее условий парижского договора не иначе как по предварительному соглашению со всеми державами, подписавшими этот трактат.
Но сильнее всех других негодовала Англия. Великобританскому послу в Петербурге поручено было прочесть князю Горчакову целую лекцию по международному праву о ненарушимости трактатов и о невозможности допустить, чтобы одна из договорившихся сторон отрекалась от принятых на себя обязательств без предварительного уговора с прочими сторонами. Учение, усвоенное русским Двором, рассуждал лорд Гренвиль, подчиняет всю обязательную силу и действительность трактатов самовольному контролю каждой из сторон, что имело бы последствием уничтожение договоров в их совокупности и сущности.
При первом известии о декларации русского Двора, король Вильгельм был видимо удивлен и сказал чтецу своему Шнейдеру: „Я хоть и знал, что нечто подобное готовится, но при настоящем положении дел, когда ничего еще не решено, эта мера России состоялась в неудобную для нас минуту. Сама по себе, декларация совершенно правильна. Спрашивается только: как примут ее Англия и Австрия? Дальнейшее Бисмарк, конечно, передаст мне завтра“. На северогерманского канцлера весть из Петербурга произвела столь же неприятное впечатление. Бисмарк, также как и король, находил, что русское предложение несвоевременно, что надо было подождать еще недели три. Досаду свою он излил перед своим обычным застольным обществом в главной квартире. „Обыкновенно думают, — говорил он, — что русская политика чрезвычайно хитра и искусна, полна разных тонкостей, хитросплетений и интриг. Это неправда… Если бы они, в Петербурге, были беззастенчивы, то воздержались бы от подобных заявлений, стали бы спокойно строить суда на Черном море и ждать пока их о том запросят. Тогда они сказали бы, что им ничего неизвестно, что нужно осведомиться, и затянули бы дело. Оно могло бы продлиться, при русских порядках, и в конце концов, с ним бы свыклись…“
Скоро узнали в немецкой главной квартире, что в Версаль едет английский уполномоченный, Одо Россель, с целью потребовать от северогерманского канцлера „категорических объяснений“ по поводу русской декларации. „Категорических? — воскликнул король Вильгельм. — Для нас существует одно категорическое объяснение: капитуляция Парижа, и Бисмарк, конечно, скажет ему это!“
Действительно, в первой же беседе с британским посланцем, на вопрос его — останется ли Германия нейтральной в случае войны Англии с Россией, Бисмарк отвечал, что это зависит от обстоятельств, но что пока он не усматривает поводов ко вмешательству в эту распрю. Положение Германии, пояснил он, изменилось и ей незачем услуживать другим, доколе она не уверена, что ей самой отплатят услугой за услугу. „Какую же услугу может оказать Англия Германии?“ — спросил Россель. „Открытие Дарданелл и Босфора для военных судов всех наций“, — был ответ канцлера. „Это, — продолжал он, — было бы приятно России, открыв ей доступ из Черного моря в Средиземное, а также и Турции, ибо она могла бы тогда всегда иметь друзей своих под рукой, и американцам, у которых отняло бы один из поводов к сближению с Россией, а именно, удовлетворив их желанию свободно плавать во всех морях“. В заключение беседы Бисмарк повторил английскому дипломату отзыв свой о русской дипломатии, которую обозвал наивной (candide). „Если бы она была смышленее, — заметил он, — то совершенно разорвала бы парижский трактат. Тогда ей были бы благодарны за то, что она снова признала некоторые из его условий и удовольствовалась восстановлением своих державных прав на Черном море“. На втором совещании немецкий канцлер предложил Росселю уладить спор на конференции из представителей великих держав, указав на Петербург, как на место созвания конференций; когда же англичанин предъявил возражение против такого выбора, то сам Бисмарк назвал Лондон.
Приглашение великим державам собраться на конференцию немецкий канцлер отправил в тот же день — 14-го ноября — по телеграфу в Петербург, Лондон, Вену, Флоренцию и Константинополь. Все Дворы отвечали изъявлением согласия на его предложение. Конференция уполномоченных держав-участниц парижского договора 1856 года, открыла свои заседания в Лондоне 5-го января 1871 года, а 20-го февраля была подписана конвенция, вносившая в парижский трактат следующие существенные изменения.
Отменялись три статьи этого трактата, ограничивавшие число военных судов, которые Россия и Турция имели право содержать в Черном море, а также право их возводить укрепления по берегам его; подтверждался принцип закрытия Дарданелл и Босфора, с правом для султана открыть доступ в эти проливы военным судам дружественных и союзных держав каждый раз, когда Порта признает это нужным для поддержания прочих постановлений парижского трактата; Черное море объявлялось, по-прежнему, открытым для свободного плавания торговых судов всех наций; существование международной Дунайской комиссии продолжено на двенадцать лет с 1871 по 1883 год; предоставлено прибрежным к Дунаю державам условиться о круге деятельности особой комиссии из их представителей, названной прибрежной (riveraine); признано право прибрежных держав взимать пошлину с судов, плавающих по Дунаю, для покрытия расходов по очищению русла этой реки от порогов; подтверждены нейтральность построек, возведенных в устьях Дуная европейской комиссией и, вообще все статьи и постановления трактата 18-го (30-го) марта 1856 года, не отмененные настоящей конвенцией.
Десять дней спустя русский государственный канцлер подписал с турецким поверенным в делах в Петербурге особую конвенцию, которой отменялась та, что была заключена непосредственно в 1856 году, между Россией и Турцией, по вопросу о Черном море, и служила приложением к парижскому договору.
Высочайшая ратификация этих двух актов последовала 18-го марта, в пятнадцатую годовщину заключения парижского мира. Жалуя, по этому случаю, князю Горчакову титул светлости, Император Александр писал в рескрипте к нему: „Даруя вам сие высшее отличие, я желаю, чтобы это доказательство моей признательности напоминало вашему потомству о том непосредственном участии, которое с самого вашего вступления в управление министерством иностранных дел, принимаемо было вами в исполнении моих мыслей и предначертаний, клонящихся непрестанно к обеспечению самостоятельности и упрочению славы России“.